поймать ее взгляд, невеста ему понравилась сразу, но он думал - может,
будь на месте Ханы другая девушка, она произвела бы на него точно такое же
впечатление? Многие годы Йосеф не мог вспомнить первых своих слов,
обращенных к Хане. Они пробовали вспомнить вместе, но не смогли - оба были
взволнованы сверх всякой меры. А сейчас все вспомнилось так, будто
происходило вчера, более того - он смог разглядеть детали, на которые в
тот раз не обратил внимания: например, сидевшего в углу старшего брата
Ноаха, и взгляд его, почему-то тяжелый и недружелюбный. А первыми словами,
обращенными к Хане, оказались: "скажи, тебе нравится лук в супе?"
Йосеф подумал о том, что помнит все, и, подумав это, действительно
вспомнил. Все и сразу. Все, что память человека скрывала в своих потайных
уголках, все, что не могло просто в силу душевной инерции вырваться из
привычных закутков души, мгновенно выпало в осадок, проявилось, всплыло и
обозначилось. Это оказалось легко, и не нужно было более прилагать усилий
ни для того, чтобы вспомнить, ни для того, чтобы описать, ни для того,
чтобы понять.
Обновленная душа Йосефа Дари опустилась в низшие сфирот и обрела
тело. Свое ли?
Он преодолел барьер и опустился в бассейн...
* * *
Аллах велик. Аллах настолько велик, что иногда его невозможно понять.
Страшное преступление - предательство. Страшно, когда предает друг. Но
друга можно убить, как он убил Гасана, единственного близкого по духу
человека. Гасан, видите ли, не захотел быть одиноким воином Аллаха, как
Муса, Гасан пошел к хамасовцам и начал выполнять их поручения. У Мусы не
оставалось иного выхода - он убил Гасана. Он уже и тогда, в семнадцать
лет, был достаточно умелым, и его не поймали. Наверное, многие
догадывались. Их дело.
Страшное преступление - предательство. Но что делать, если предает
народ? Единственная общность людей, которую он признавал, понимал, ради
которой, собственно, и жил, - нация. Арабская нация. Великая нация,
которую двадцатый век унизил и заставил лизать брюхо народам, не стоящим
того, чтобы Аллах думал о них на своем небесном престоле.
Впрочем, Муса не был излишне религиозен. Мусульманские
фанатики-самоубийцы, готовые с именем Аллаха на устах идти на смерть, были
ему так же ненавистны, как и убежденные атеисты типа Эйюба, родного брата,
выучившегося на профессора в университете Иерихона и вообразившего, что
знает все на свете. Вероятно, Аллах есть. Сам Муса, впрочем, никогда не
видел ничего такого, что создал бы непосредственно Аллах, а не люди - и
чаще всего именно вопреки воле Аллаха, записанной в Коране. Вера Мусы,
если определять ее сугубо научно, могла быть названа умеренно
скептической. В мечеть он, естественно, ходил. Но намазы совершал далеко
не всегда. Он физически не мог заставить себе делать нечто такое, что
делали одновременно больше трех человек. Если братья опускались на колени,
обратившись в сторону Мекки, у Мусы возникало совершенно непреодолимое
желание воззвать к Аллаху, глядя в сторону Средиземного моря. Он выбирал
меньшее из зол и оставался в постели.
В тот день, когда все сошли с ума, он ушел из дома и бродил по Газе
неприкаянно, прячась от людей, ничего не понимая, обуреваемый скорее
животным страхом, чем стремлением понять. Что-то случилось ночью или
вечером. Нечто, чему он сам оказался свидетелем. Еврей, объявивший себя
Мессией и болтавший чушь с трибуны кнессета в Аль-Кудс? Да, безумие
началось именно после этой речи. И слова, которыми его встретили родные
братья, были, как понял Муса, отрывками из речи Мессии. Ну и что? После
этого - не значит вследствие этого. Так часто говорил его ученый брат Эйюб
и, наверное, был прав.
Заглядывать в мысли людей было любопытно, но не значило ли это -
украсть? Будто в чужой карман лезешь? Впрочем, воровство - занятие вполне
благородное, если красть по- крупному. А мысли у всех, кого слышал Муса,
были мелки и мало отличались друг от друга. Ему быстро надоел шум в
голове, и он, сосредоточившись, заставил себя не слышать. Часа через два
после ухода из дома Муса уже вполне управлял своей способностью читать
мысли людей и обращался к ней лишь тогда, когда хотел понять тайные мысли
собеседника или истинную сущность того или иного человека.
Одно было ясно - нация предала его. Нация отдала Палестину. Нация
отдала власть. Нация отдала веру. Что осталось? Остался автомат, висевший
у Мусы на плечевом ремне. Автомат - это самостоятельность.
Домой он не вернулся. Братьев он никогда особенно не любил, хотя и
почитал - так был воспитан, - знал, что, возвратившись, нарвется на
поучения в духе услышанных в мечети, куда он зашел в неурочное время и где
неожиданно застал несколько сотен молящихся, слушавших распевную речь
муллы. Речь человека, сошедшего с ума. О пришествии Мессии, о наступающем
царстве Божием, о потерянных коленах Израилевых, и об Аллахе, Боге едином,
истинного имени которого не знает никто.
Муса вскинул автомат инстинктивным движением, мулла оказался врагом,
его следовало пристрелить. Муса с трудом заставил себя опустить оружие.
Нужно было стрелять, но стрелять было нельзя. Он ушел. Всю вторую половину
дня Муса сидел на берегу моря, поставив автомат между колен, жевал лаваш,
не ощущая вкуса, и думал.
Почему все сошли с ума? Этот вопрос он себе не задавал, инстинктивно
понимая, что ответа не найдет, запутается и лишится не только ясности
планов, но даже собственной независимости. Он-то с ума не сошел, и этого
достаточно. Он остался наедине с Аллахом. Аллах велик. Аллах подскажет.
Направит руку.
Что нужно сделать сейчас? Боеприпасы. Хорошо бы еще один автомат. И
холодное оружие - топор, ножи. Где жить - не проблема. Тепло, ночевать
можно даже здесь, на берегу. Море не предаст. Завтра он пойдет в поселение
Нецарим и убьет еврея. Нет, лучше начать с муллы. Все в душе Мусы
восставало против этой мысли, но он понимал, что именно муллы и стали
главными отступниками, они служили Аллаху, были посредниками между Ним и
людьми, и если стали призывать к братанию с евреями (да что там - со всеми
неверными!), то ясное дело - их безумие оказалось более глубоким. Начать
нужно с них.
Муса проголодался, он хотел пить. Метрах в двухстах от кромки прибоя
он увидел кафе. В небольшом зале человек на десять было пусто, хозяин
возился за стойкой, из кухни доносились женские голоса. Муса натянул
маску, послушал чужие мысли. Хозяин думал о том, что этот парень, видимо,
из ХАМАСа, и нужно поговорить с ним о Мессии, а на эту мысль накладывалась
другая, чуть менее ясная - о пережаренном мясе и испорченном обеде.
- Аллах велик! - сказал Муса. Говорить о Мессии хозяин будет на небе.
Услышав короткую очередь, женщины на кухне взвизгнули и мгновенно
затихли. Захлопнулась дверь, изнутри ее начали подпирать чем-то тяжелым.
Сучки. Сдались вы мне. Муса перешагнул через тело, задумался на мгновение
- может, написать что-нибудь? Например "Мститель Аллаха". Ни к чему. Он
еще не начал мстить, он всего лишь хотел взять еду. Что Муса и сделал,
набив консервами и фруктами большой ранец. Уходя, дал очередь в потолок.
Пожалел о своей вспышке - патроны нужно беречь, кто знает, когда удастся
разжиться новыми.
Он пошел в сторону еврейского поселения Нецарим. Местность прекрасно
просматривалась, и в этом было преимущество для Мусы - никто не подберется
незамеченным. Правда, и сам Муса оказался как на ладони, но это его не
волновало. Мало ли людей с автоматами шляется по дорогам? Да сегодня он
никому просто не интересен! Поглядим, что эти подонки запоют завтра.
Жилище себе он устроил в заброшенном еще со времен интифады караване.
Все, что можно разбить, было здесь разбито. Израильтяне, сволочи, раньше
держали на этом месте армейский наблюдательный пункт. Когда отступали,
оставили караван палестинской полиции, а те не стали здесь обосновываться,
еврейский дух, мало ли... Ничего, для Мусы сгодится.
Ночью он проснулся от пения муэдзина. Совершил намаз - впервые за
несколько месяцев. Решение оставалось неизменным. Более того, ему
приснился сон. Он стоял на берегу моря, и к нему с неба простер руки
пророк Мухаммад. Пророк ничего не говорил, но руки его были сжаты в кулаки
и пахли пороховой гарью. Нельзя выразиться яснее. Проснувшись, Муса помнил
сон в деталях, но быстро забыл, осталось лишь ощущение приподнятости,
уверенности в том, что он - единственный в Газе, а может, и среди всех
палестинцев, человек, понимающий, что нужно делать.
А муллу убить оказалось даже легче, чем он предполагал. Глупость
людская непомерна. Все собравшиеся в мечети думали об одном - о Мессии, о
единении народов, о конце многовековой ненависти. Бред. Безумие. Более
того, мысли сливались в единый хор, а это выглядело нелепо и страшно. Как
можно думать совершенно одинаково?
Муса, отогнав мгновенную вспышку страха, послал очередь в муллу. Муса
стоял у входа, изнутри виден был лишь его силуэт. Когда мулла упал, мысли
людей смешались, Муса пришел в себя. Он крикнул "Аллах велик!" и медленно
отступил, поводя дулом по сторонам. Готов был бежать, но люди лишь
смотрели на него - без испуга, но с презрением, которого он не мог
перенести. Когда Муса вернулся в караван, наступила реакция - начали
трястись руки.
Последующие дни стали кошмаром. Он хотел убивать евреев, он знал,
зачем нужно их убивать. Но в каком страшном сне он видел, что поднимет
топор на своего же, на палестинца? Пришлось. Сначала пришлось защищаться,
потому что в караван неожиданно явились двое мальчишек (он спал и не
слышал их мыслей, пока его не разбудил стук в дверь) и начали нести чушь о
единении людей (палестинцев с евреями?!), но быстро прекратили свои речи и
уставились на Мусу. Муса понял, что не только он, но и эти ребята умеют
понимать мысли, а мысли у него были правильные, только знать о них никому
не следовало.
Размышлять Муса не привык, топор всегда находился под рукой. Одному
мальчишке (звали его Саид, это имя крикнул, падая, другой) удалось
сбежать, Муса еще минуту, а может, и больше, слышал ужасные крики и не мог
разобрать - звуки это или мысленный вопль. Оставаться в караване было
больше нельзя, и Муса, быстро собрав свой нехитрый скарб, отправился на
поиски нового жилья. Ему везло - уже к вечеру он вполне комфортабельно
устроился в деревянном домике, довольно ветхом, но вполне пригодном для
жизни. Домик стоял на отшибе, раньше здесь был еврейский мошав, но после
ухода ЦАХАЛа израильтянам в полосе Газы устроили нелегкую жизнь, и они
сочли за благо смотаться в пределы зеленой черты. Туда им... А домик-склад
вблизи от бывших теплиц оставили. Могли бы, кстати, строить и получше,
осенью здесь наверняка холодно и течет с потолка. Рядом оказалась свалка
старых автомобилей, и Муса ходил туда справлять естественные потребности.
Спал Муса чутко, теперь он даже во сне слышал, о чем думают люди. Это
мешало, голова оставалась тяжелой. Мысли, интересовавшие Мусу, у всех были
одинаковы, и это еще больше убеждало его в том, что во всей Палестине он
остался единственным человеком, сохранившим верность себе и исламу.
Странно, что он не знал сейчас, какое слово поставить впереди: себя или
веру. Еще вчера этот вопрос и возникнуть не мог. Сегодня он не то, чтобы
начал сомневаться, сомнения - для думающих, а Муса просто понял, что у
Аллаха есть в отношении его свои планы, Аллаху нужно, чтобы он, Муса, стал
пророком вроде нового Мухаммада, и потому его, Мусы, личная
