каркас дома, и Людмила подумала, что с деревьми нужно договориться,
попросить, чтобы они отрастили еще и стены, и тогда это, действительно,
будет дом.
Небо над головой было именно таким, каким она всегда хотела видеть
небо: мягкий свет пронизывал светло-серые облака, солнца не было видно, и
от такого освещения наступали покой и ясность мысли.
Мгновения перехода Людмила не ощутила. Она была физически и мысленно
готова, она ждала, все уходили, ушла и она, тем более, что Андрей позвал
ее, и значит, пришло время. Была в студии в Кфар-Хабаде, оказалась на
вершине холма здесь, на Саграбале. Название ей никто не говорил, но она
знала, что планета называется именно так, хотя и не знала, откуда она это
знает, как не знала и того, кто дал планете имя.
Людмила начала спускаться с холма, и ей казалось, что трава сама
пригибается перед ней, создавая нечто вроде тропы. Ее приглашали идти, и
она шла. Остановилась - ей всегда не нравилось, когда кто-нибудь пытался
ее вести. Она хотела сама. Тропинка приглашала, но Людмила повернула и
пошла вдоль склона, раздвигая руками вставшие перед ней высокие стебли.
Мгновенный порыв ветра коснулся ее щек, трава пригнулась, и опять
вперед вела тропинка, но недалеко, смыкаясь метра через три, будто ожидая,
какими будут желания Людмилы.
- О Господи! - сказала она, ощутив привычную злость, хотя и не
понимала ее причины. Бывало с ней такое, вдруг накатит, и хочется делать
все назло, даже назло себе, а уж назло этой траве - подавно. Свободная
женщина, и буду делать что захочу.
И трава поняла. Стебли встали будто солдаты в строю. Казавшиеся на
вид тонкими и упругими, они сопротивлялись с безнадежностью воинов царя
Леонида, и Людмила чувствовала, как стебли давят на ладони, это было не
пассивное сопротивление растений, но упорная битва какого-то странного
разума. Людмила почувствовала себя глупой и брошенной девочкой. Кому она
мстит, в конце концов? Илье-первому, которого сама же и прогнала, а до сих
пор не забыла, себе-то может признаться - не забыла, и в Израиль поехала
разве потому только, что погнал зов тех нескольких молекул, что остались в
ней от неведомого еврейского предка? И нечего себя обманывать - разве
только Андрея ищет она на этой земле? Мужа она ищет. Му-жа.
И найдет.
Она перестала думать о траве, и тропинка вновь обозначила ее путь,
Людмила больше не сопротивлялась, шла по зелено- коричневому коридору, а
коридор сворачивал - постепенно и незаметно для глаз, и Людмила оказалась
у подножия холма, здесь трава кончилась. Между полем и лесом текла река,
журчала вода, а может, и не вода это была вовсе, а какая нибудь отрава, и
если сейчас напиться, то быстро отойдешь в лучший мир. И конечно, Людмиле
захотелось пить.
Она подошла к берегу, здесь был песок, но не желтый, а серый с
черными вкраплениями. Вода - вода? - была прозрачной, Людмила наклонилась
и погрузила палец. Теплая.
Набрав пригоршню, она попробовала воду языком. Вкуса не было
никакого. Она отпила глоток, не думая уже о том, опасно это или нет. В
конце концов, не для того ли, чтобы жить, пришла она в этот мир? Дышит же
она этим воздухом, ни на миг не задумавшись, что и в нем могла заключаться
смерть.
Людмила напилась, подбородок стал мокрым, она стряхнула с ладоней
капли, вытянула руки вперед, и они обсохли почти сразу, будто обдуваемые
теплым воздухом домашнего фена.
Нужно было перебраться через реку, потому что Андрей - это она знала
точно - ждал ее у леса, а не на этом открытом месте. На вид река была
неглубокой, метр, может, чуть больше. И течение небыстрое. Но ширина...
Впечатление было странным. Если смотреть, не думая, не оценивая, река
казалась неширокой. Но едва Людмила называла в уме какое-то число - десять
метров или пятьдесят, - как немедленно понимала, что число это неверно.
Сто метров? Нет, не сто. Но ведь не километр же? Нет, и не километр.
Сколько?
Вот так и Моисей, - подумала она, - стоял на берегу Красного моря, а
вдалеке уже виднелись передовые отряды египтян, и море выглядело
непреодолимой преградой, хотя, казалось бы, что стоит перемахнуть на
другой берег? Моисею помог Творец. Так сказано в Торе. А кто поможет мне?
За Моисеем шел народ. А за мной?
* * *
- Значит, пока мы тут валандались, - заключил И.Д.К. - на Земле
прошли полгода. А мы даже проголодаться толком не успели.
- Наверное потому, что эта планета летит со скоростью света, - сказал
Андрей, демонстрируя недюжинные познания в теории относительности.
- Андрюша, - сказал И.Д.К., - расскажи, как вы с мамой жили все
эти...
Он не договорил.
Слово, висевшее в небе, неожиданно вспыхнуло ослепительным светом, в
глазах запрыгали радужные зайчики, а потом запахло паленым, и послышался
какой-то гул, звук нарастал быстро и стал не звуком уже, а чем-то жестким
и острым, впивавшимся в уши, проникавшим в мозг, разрывавшим на части
сознание.
И.Д.К. показалось, что земля под ним проваливается, а может, так оно
и было, он воспринимал мир только через звук. Звук был реален, а больше ни
для чего в сознании не оставалось места. Даже для страха за Андрея и Дину.
Он ничего не мог.
Ему казалось, что это - конец.
* * *
- Разве ты не понял, что смерти нет? - спросил Мессия.
Труп еврея поднялся на ноги, глаза его уставились на Мусу пустым
взглядом несомненного мертвеца, а когда окровавленный палец, направленный
Мусе в лицо, коснулся подбородка, Муса закричал и бросился на песок. Он
был уверен, что не боится, он знал, что такое страх. Но, никогда не
испытав животного ужаса, он не знал, что это такое и в чем это
проявляется. Ему показалось, что тело его поступает по-своему. Падает,
отползает в сторону, поднимается, бежит, дыхания не хватает, и оно, тело,
хватает жаркий воздух широко раскрытым ртом, а рот раскрыт потому, что из
горла рвется вопль, конечно же, это кричит лишь тело, а не Муса. Муса
наблюдает за истерикой будто со стороны и не делает никаких попыток
вмешаться, остановить себя.
Мертвое тело Мессии медленно повернулось в сторону убегавшего Мусы,
набрало в ладонь пригоршню песка и швырнуло вслед.
В следующее мгновение, будто сменили кадр, Муса увидел мир
собственными глазами и остановился. Руки дрожали. Он не хотел
оборачиваться. Он хотел смотреть только на далекий горизонт. Хотел закрыть
глаза и оказаться в своей хибаре. Вернуться домой и поругаться с сестрой
Азой, потому что приправа к бастурме опять горчит. Еще он хотел припасть к
материнской груди и, захлебываясь, втягивать вязкое молоко из упругого
соска. Родиться заново, чтобы жить в другом мире.
Плеча его коснулась чья-то рука, но Муса не обернулся. Стоял, ждал.
Пусть убьет. Он тоже будет мертвым, и тоже будет смотреть пустым взглядом.
Проклятый еврей. Проклятый еврейский Мессия. Враг. Неверный. Захватчик.
Он думал так, но не испытывал ни малейших эмоций. Это были просто
слова. Муса поискал в себе желание убить и не нашел. Поискал привычную
ненависть, но обнаружил только удивление, непонимание самого себя и
остатки пережитого ужаса, хотя и эта эмоция невероятно истончилась,
обратилась в пустой символ.
- Ну же, - сказал голос Йосефа Дари, и Муса, наконец, обернулся.
Мертвец не стал выглядеть живее оттого, что разговаривал.
- Выходи, - сказал голос, - не нужно так сильно цепляться за тело.
Вернешься, если понадобится. Выходи, я покажу тебе мир и кое-что объясню.
В том числе про Бога, зови его Аллахом, если тебе так удобнее. Ну же...
И Муса вышел.
Это оказалось легко, он будто воспарил и увидел себя сверху, ему
стало смешно, и он не удержался, рассмеявшись, но не услышал собственного
смеха, а увидел лишь, что падает, и тело Мессии падает на него сверху, так
они и лежали, будто обнявшись. А голос сказал:
- Это ведь, в сущности, просто.
Муса опустился ниже, к самой земле, огоньки смеха еще тлели в нем, он
подождал, когда они погаснут, и только после этого сказал:
- Я хотел тебя убить, а убил себя.
- Так и бывает обычно, - философски отозвался труп Мессии голосом
Йосефа. - Не ты первый, но парадокс в том, что ты можешь стать последним.
- Я умер?
- Я еще не очень понимаю, как организован этот мир, - признался
Йосеф. - Сюда я попал из... нет, и этого названия я не знаю тоже. Прошу
тебя, Муса, не называй меня Мессией даже мысленно. Я Йосеф Дари. Точнее -
был им на Земле. Я знаю, что где-то в этих мирах находится и мое земное
тело. Но не знаю, так ли уж мне хочется возвращаться именно в него. Не
кажется ли тебе, что дух без тела гораздо свободнее? Правда, он лишается
способности убить.
- Я был воином Аллаха, - сказал Муса. - Я убивал евреев. Я их
ненавидел, и было за что. Ты - еврей. Я должен убить тебя. И не знаю -
как.
- А зачем тебе меня убивать? - удивился Йосеф. - Ты вообразил, что
Аллах поместил тебя сюда наедине с евреем, чтобы вы в поединке решили
давний спор. Это не так. Когда ты встретишься с Аллахом...
- Что?!
- Ты с ним встретишься. Я не знаю, как это будет выглядеть, но знаю,
что будет. И я встречусь с Творцом. Для этого нужно собрать народ. Мы
должны вернуться к тем, от кого ушли. Но я не знаю ни где мы сейчас, ни
куда должны уйти отсюда, ни как это сделать.
- Помолчи, - рассердился Муса. - Никуда я не хочу. Я хочу стать
человеком.
- Стань, - согласился Йосеф. - Ты воображаешь, что, находясь в теле,
сможешь передвигаться быстрее? Попробуй.
Муса поступил иначе. Он поднялся вверх: просто подумал о том, что
неплохо было бы подняться, и сразу же земля начала удаляться от него.
Быстрее, - подумал он, и ему показалось, что в ушах засвистел воздух. Два
тела на песке казались теперь маленькими червяками, горизонт расширился до
размеров большой страны, и всюду был песок, песок и песок. Барханы
сливались и распадались, казалось, что кто-то вывел на песке странные
иероглифы. Возможно, это действительно был текст, который, вероятно, можно
было бы прочитать, если знать язык.
Муса подумал, что мысль не могла принадлежать ему, и Йосеф согласился
- это ему пришла на ум идея барханного письма, ему даже почудились
ивритские буквы ламед и бет, а уж про вав, йуд и нун говорить не
приходится, их много, слишком много, в обычном тексте они не встречаются
так часто, и это наводит на мысль о другом языке, может даже арабском с
его непрерывной вязью, скорее всего и произошедшей от барханов пустыни.
Небо, приближаясь, становилось темнее, но звезд Муса не разглядел,
впрочем, его это и не занимало, мысль о звездах пришла Йосефу, а Мусе было
все равно, он смотрел, как планета внизу становится все более выпуклой и
похожей на крутой бок огромного глобуса. На сколько они поднялись? Сто
километров? Тысячу? Хватит.
Муса прекратил подъем, не ощутив никакой физической перемены.
Двигался - перестал. Два тела на песке внизу он видел теперь каким-то
странным зрением - будто на экране, подвешенном на огромной желто-песчаной
стене. Он мог видеть самого себя так, будто и не поднимался вовсе, а мог -
как песчинку, одну из миллиардов.
- Действительно, - произнес рядом голос Йосефа, - это не физическое
зрение, сам понимаешь. Душа видит иначе. И если так, то мы можем увидеть
то, чего обычно разглядеть не в силах. Напряги зрение.
Муса напряг. Зрение или что-то иное, неважно. Он видел планету всю и
сразу, в том числе и ночную ее сторону, где темнота была почти полной,
потому что планета не имела спутника, способного сообщить ночи
