открывает им ни умственный их взор, ни нравственное сознание,
ни даже эстетическая устремленность. Точнее, "интеллектуальная
совесть" ревниво диктует им неизменную прикованность к одной
лишь "научной" картине мира, будь она кисти Эвклида или
Эйнштейна. И, не в силах вырваться к живому предмету из плена
формальных абстракций науки, в то же время остаются они лицом к
лицу с нашей преходящей, текучей, призрачной, жестокой и
нежной, отвратительной и прекрасной, страдающей и радующейся
пестрой земною жизнью, тщетно черпая утешение в ее неверной
прелести. "Все кончается, только музыка не умирает" --
храбрился несчастный Блок, задыхаясь в роковой пустоте.
14.
Да, музыка -- великая и удивительная вещь; это понимали
еще пифагорейцы. В бесформенном бытии и сплошном динамизме
звуков, составляющих музыкальное произведение, даны, по формуле
русского философа, -- "подвижное единство в слитости, текучая
цельность во множестве". Наглядно сокрушается мир механизма и
косных формально-логических абстракций. Непосредственно
улавливается беспредельная существенность потока.
Музыка, как некий идеально-реальный символ, -- последнее
слово натурализма и первое слово онтологического
мировосприятия. Своего рода "златая цепь", связующая планы
бытия. И, естественно, весь так называемый "прогресс" может
быть выражен в музыке, "переложен на музыку". Уяснен через
уподобление стихии музыки.
Музыкальная драма мира развертывается в длинном ряде
актов. По замыслу и масштабу своему она, естественно, сложнее,
богаче и глубже симфоний Бетховена, мистерий Вагнера. Но эти
великие творения духа человеческого, быть может, способны
служить некоторым ее подобием, образом.
Можно ли говорить о "прогрессе" в отношении к музыкальному
произведению? Разве не все его акты и фразы осмысленны,
оправданы, нужны -- в индивидуальной их качественности, в их
плодотворном противоборстве, в их общем нерасторжимом единстве?
Разве целое не живет в своих частях и разве части не живут
целым, питаясь его энергией? Центр -- всюду; в каждом моменте
-- жизненное средоточие органической полноты. Иначе
заключительный аккорд мог бы с успехом заменить собою всю
пьесу.
Идея, "идеал" музыкальной симфонии -- не в ее финале, а в
целокупности ее, всеединстве. Ни одна ее деталь не выступает
изолированно, все ее тоны и аккорды сращены и взаимопроникнуты,
все такты сочетаны в идеальном внутреннем единстве. Восприятие
мелодии слитно соединяет и перерабатывает все ее
последовательности, снимает раздельность звуков, вдвигаемых
один в другой. Отсюда утверждение, что в музыкальном времени
нет прошлого.*)
Так и мировая история. Она тяготеет к идеалу, насыщена им,
томится по нем и воплощает его, но бесплодно искать его
торжества в начале ее, середине или в конце. Он всю ее
проникает собою, он -- везде и во всем, он -- в ее логике, в ее
динамике, диалектике, в ее нарастающих и спадающих ритмах.
Из этого не следует, что все моменты исторической симфонии
одинаково интенсивно и полно отражают в себе всеединство.
Существует иерархия моментов, не нарушающая их формальной
равнокачественности, неповторимой значимости каждого из них.
Различна мера их приближения к совершенной полноте, степень
раскрытия и неустранимого умаления в них безусловного бытия. В
идеальном всеединстве обителей много. И в малой капле
отражается солнце. Но малая капля от этого не становится
океаном, как и океан, в свою очередь, никогда не заменит своими
бликами живых солнечных лучей.**)
Каждый исторический момент заряжен своим идеальным
смыслом, своим аспектом идеала, носит в себе свою "обитель". В
эмпирической своей данности он может и отклоняться от своего
идеального смысла, подобно тому, как и композитор может же по
слабости человеческой "испортить" то или другое место симфонии,
или музыкант -- "провалить" ее исполнение в отдельной части, а
то и целиком. В этом то и козни живущего в мире зла,
неразрывного с мировою свободою, творческим тонусом творимой
истории.
И ясно: если кроме эмпирического плана нет никакого
другого, трагедия зла неразрешима. Композитор ошибся --
симфония испорчена. Музыкант сорвался -- концерт
скомпрометирован. Трагедия неизбывна. История не удалась.
Только в другом плане, -- идеальном по отношению к
эмпирической наличности, но, вместе с тем, наделенном
реальностью высшего порядка, -- преодолеваются ошибки и срывы
двусмысленной, хаотической, эмпирии. Композитор не смог
адекватно воплотить открывшуюся ему симфонию, -- но "идея" ее
реальна в царстве музыкального бытия. Оркестр оказался неудачен
-- музыкальное откровение само по себе от этого не терпит убыли
в своей качественной завершенности.
Эмпирическая история не удается, срывается в катастрофах,
растет рожденная в тварной свободе сила зла, -- идеальный смысл
мирового процесса пребывает незыблемым в безмерной реальности
всеединства. "Прогресс" -- не в смене одного эмпирического
состояния другим, а в преображенном сохранении, восполнении их
всех; в устремленности их к совершенству, всевременному бытию.
И при всех перебоях и срывах звучит в конкретной исторической
жизни лейт-мотив совершенной полноты всех качеств,
несказанного, превозмогающего избытка, как смысла и высшей
цели. Можно даже предположить, что есть условное, ограниченное
благо в тяжких испытаниях исторической судьбы, горестях и
бедах: они вскрывают иллюзорность преходящего благополучия,
сокрушают самодовольство отвлеченных начал и, обличая мираж
суетного лжепрогресса, обращают мысль к исканию нерушимой,
негибнущей жизни. Лишь в полноте бытия совершенство, и трагедия
мира есть в основе своей проклятие раздробленности,
раздельности, неотвратимой неполноты. Отсюда и страдание,
отсюда и тоска -- символы смысла в бессмыслице, залоги вечности
в потоке времен.
Так трагическое миросозерцание, увенчивающее позитивное
раздумье о природе и судьбах истории, усваивается в качестве
подчиненного момента и затем преодолевается иною,
транспозитивной картиною мира. Несравненное по яркости и силе
преодоление трагического сознания при глубочайшем уяснении его
относительной значимости дано, как известно, христианской
религией и философией в идее Голгофы. Другим великим религиям
также знакомы элементы аналогичной системы идей.*)
15.
Неумолимая логика темы завела ее, как видим, на вершины
последних проблем общего миросозерцания. Философия прогресса не
может ограничиться рамками социально-исторической тематики. Она
неизбежно перерастает в метасоциальную сферу.
Но как в ежедневной жизненной действительности, в зыбких
условиях текущих трудов и дней не бывает единогласия и
единомыслия среди людей, так -- еще в большей степени -- царит
разброд в царстве идей, идеологий, идеалов. Люди далеки от
заветного совершенства, смутно внятного лучшим из них. В массе
своей они косны, маловерны, самодовольны, бунтовщики. Их
сознание ограничено, истина в ее завершенности скрыта от них.
Да они и не слишком заботятся о ней: mundus vult decipi. Они
живут больше интересами, чем идеями, и если идеи правят миром,
то лишь "уплачивая дань наличного бытия не из себя, а из
страстей индивидуумов": в этом "лукавстве разума" Гегель, как
известно, усматривал характерную особенность исторического
процесса.
В мире страстей и желаний бывают лишь относительные,
дробные цели, лишь условные идеалы. В постоянных изменениях
психической среды непрерывно меняются и отношения людей к
действительности. Многовидность и богатство культур --
многовидность и богатство духовно-душевного состава их
носителей, их среды. Так называемые "переоценки ценностей"
означают революции душ; новые акты музыкальной драмы -- в новых
душах. Недаром философы ныне уделяют так много внимания
психологическим типам: "как часто душа человеческая бывает
непохожа сама на себя!" -- дивятся наивные наблюдатели.
Подвижная, переменчивая стихия заражает подвижностью и
самые масштабы ее оценки. Миллионы людей делают свои дела, не
задумываясь о том, что кроме частного, субъективного значения,
им присущего, они имеют также общее и объективное. В
бессознательных и подсознательных стремлениях, в живых
интуициях внутреннего опыта, в цепких движениях чувства полнее
и адекватнее воплощается безусловная нравственная воля, чем в
рационалистических "действиях из уважения к нравственному
закону":
Ein guter Mensch in seinem dunkeln
Drange
Ist sich des rechten Weges wohl
bewusst.
Формальные нормы "всеобщего законодательства" слишком
абстрактны для ориентировки в дремучем лесу жизни, в потемках
опыта. Действительность индивидуальна, а индивидуальное --
сфера эстетического постижения прежде всего. Мало уважать
априорный нравственный закон -- нужно обладать конкретным
нравственным чувством, творческим тактом, даром узрения
первичных моральных очевидностей. Как часто люди, теоретически
отвергающие всякую этику, бывают этичнее фарисеев нравственного
закона! Они непоследовательны? Сознание у них не в ладу с
бытием? -- Пусть даже так, но вспомним евангельскую притчу о
двух сыновьях: один сказал "пойду" и не пошел, другой -- "не
пойду", и пошел. Бывает разная непоследовательность; бывает она
-- и во спасение.
Говорят, история творится больше сердцем и желудком, чем
головой. Но в таком случае придется констатировать, что в
сердце и в желудке не меньше ума, чем в голове! "Le coeur a des
raisons que la raison ne connait pas" -- гласит один из
афоризмов Паскаля. Нет углубленной социологии вне философии
сердца и логики желудка. Жизненная общность людей дана до
общественной дифференциации и является ее предпосылкой; в свою
очередь, высшая форма общества есть общение любви.
Нужно вообще расстаться с односторонними
интеллектуалистскими увлечениями. Прошли времена самодержавия
рационализма, с одной стороны переоценивавшего влиятельность
нашего интеллекта, а с другой извращавшего его действительную
природу. Погружаясь в жизненный поток, сознание наше
непосредственно приобщается к реальности, отождествляет себя с
нею, становится ею. В этом живом познавательном акте -- темная
тень хаотической материи, но и стихийная мудрость жизненного
порыва, творческой эволюции. Бывает и так, что голова,
засоряясь, становится резиденцией нашего малого рассудка, а
сердце и желудок -- органы инстинкта -- превращаются в агентов
большого разума.
Опять -- старая формула: животное и Бог. Симфония,
построенная на диссонансах, rerum concordia discors. Чтобы
постичь ее лад, ее музыкальную тему, видно, нужно дослушать ее
до конца: божественный удел!
Безмерно сложна жизнь, и таится в ней неисчерпаемое
количество новых форм и новых содержаний... чреватых новыми
антиномиями. Абсолютный масштаб может быть доступен лишь
абсолютному разуму. В этом отношении права теория бесконечного
прогресса: в плане времени нет конца и нет "пункта"
безусловного совершенства, эмпирического финиша, "всецелого
уничтожения природы свободой", по выражению романтиков.
Сомнительной, однако, становится эта теория в тех своих
выражениях, которые пытаются сохранить философско-исторический
оптимизм при отрицании идеальной реальности Абсолютного.
