нарушает равновесие. Рождение по закону природы всегда
совершается в муках".
Прочтите знаменитую книгу Джемса "Многообразие
религиозного опыта", -- мысль Ренана получит авторитетное и
наглядное подтверждение. Часто духовная одаренность неразрывна
с нарушением "медицинских" норм. Разумеется, идеал -- в
сочетании духовного, душевного, всяческого здоровья. Но самое
понятие душевного и духовного здоровья достаточно шатко. Mens
sana -- формула, еще ждущая своего раскрытия. Дионис не только
противостоял Аполлону, но и дополнял его. Сивиллы одурманивали
себя ядовитыми парами. Галлюцинацией Жанны д'Арк по достоинству
гордятся и французская история, и французская культура.
Припадок женской экстатической любви открыл человечеству
воскресшего Бога. Бывает вещая опьяненность великими и
возвышенными Предметами. Так устроена жизнь, сотканная из
противоречивых начал.
В настоящее время широко обсуждаются вопросы "евгеники",
ставящей своей целью улучшение человеческой породы. Нельзя
отрицать всей почтенной важности этих задач. Но теоретически не
следует забывать и некоторой своеобразной опасности, связанной
с их разрешением. Если оздоровление человеческой породы
повлечет за собою исчезновение всего "тревожного",
"пророческого", всякой "духовной жажды" на земле, -- будет ли
толк в новой, "здоровой" породе? И если приходится говорить
сейчас не более, чем о теоретической опасности такого
превращения, то только потому, что практически людям менее
всего пока угрожает жизнь, лишенная творческих тревог, и мысль,
свободная от трагедий.
Замечательная фраза Аристотеля о человеке, как смеси Бога
с животным, остается непревзойденной характеристикой
человеческой природы. Вспоминается также известное изречение
Достоевского о людских сердцах, как поле битвы Бога и дьявола.
Жизнь человека, история народов -- неиссякаемая "битва"
различных начал и явлений, в каждое из которых вплетены и
добро, и зло. Нравственные ценности, -- героизм,
подвижничество, жертвенность, -- созидаются борьбой и в борьбе;
все они -- "добродетели становления", утрачивающие смысл в
царстве ставшего совершенства, не живущего на земле.
Добро не дано нашему сознанию, а творится им, точнее,
открывается им в процессе исканий и творчества; "царство
небесное силою берется". Нравственный акт всегда индивидуален и
конкретен. Он упоен и напоен жизнью, и вместе с тем питает
собою жизнь. "Правила" относятся к области права, -- никакими
правилами нельзя предначертать верный путь нравственного
поведения в бесконечной сложности противоречивой и неповторимой
жизненной обстановки. Об этике Канта, формальной и априорной,
справедливо утверждают, что она "юридична", проникнута
"легальностью", что подлинной стихии нравственного она чужда.
Нельзя ограничиваться "всеобщим законодательством" в отношении
к тому, что есть сплошное творчество и постоянная
индивидуальная новизна: "дважды не ступить в один и тот же
поток, ибо все новые и новые воды приливают в него"...
7.
Рассказывают, что для создания "Распятия" Джотто убил и
распял своего натурщика: только тогда картина достигла
высочайшей степени совершенства. Можно ли после этого верить,
что "гений и злодейство -- две вещи несовместные"?
Исторический прогресс весь отмечен таким отсветом
злодейства. Немало великих дел истории смочено кровью и
слезами: именно это их свойство так отталкивало от них Л. Н.
Толстого, прямолинейного человека совести. Однако, никакие
отталкивания не могут снять проблемы трагического конфликта
ценностей. Очевидно, самое понятие "злодейства" должно быть
критически продумано в свете этой проблемы и очищено от всяких
недоразумений психологизма.
Мы нередко забываем, что блага, представляющиеся нам
бесспорными, добыты кривыми путями, тяжелыми этическими
компромиссами. Мы охотно прощаем своих предков. И спокойно
пользуемся плодами былых злодейств (наслаждаемся гением
Джотто), ополчаясь на злодейства современные. Тут необходимо
так или иначе свести концы с концами: либо вместе с Толстым
"осудить" гуртом всю историю и культуру, либо осмыслить принцип
иерархии ценностей, таблицы целей и средств. Конечно, такое
осмысливание не может не быть в некотором роде формальным: по
существу своему, выбор средств и относительных целей диктуется,
как сказано, конкретной целокупностью каждого данного
жизненного положения. "Я варю каждый случай в своем котле" --
учил Заратустра. Поэтому лишь прошлое, лишь завершенное
поддается точному осознанию и нравственному суду: исчерпанность
-- свойство мертвецов, а по Гегелю дух умирает тогда, когда до
конца изжиты его внутренние противоречия.
Такова имманентная ущербность нашего
временно-пространственного мира, что он не терпит органической
гармонии всех качеств, не вмещает в себя совершенства. Полнота
перенесена в пространство, распределена во времени, и доступна
разве лишь идеальному созерцанию, но никоим образом не
реальному окончательному воплощению. Реализация одной ценности
сплошь и рядом ущемляет другую. При бельгийской конституции не
бывает преподобных (Леонтьев). Брут не ужился с Цезарем. При
Бисмарке немыслим Шиллер. Через противоположности развивается
мысль, -- противоположностями держится и жизнь; оружие критики
переходит в критику оружием.
Не случайно политические мыслители и философы государства
бьются над такими вопросами, как согласование свободы и
равенства, "примирение" личности и общества. Одно дело --
решать эти вопросы предварительно, так сказать, a priori,
логически, в свете идеала, в категориях чистого долженствования
-- wenn ob es niemals geschieh: соборность, свободный
универсализм, социализация природы человека, синтез обоих начал
и т. д. И другое дело -- исходить от живых людей и реально
данных отношений. Тут недостаточны общие предпосылки и формулы
категорического императива, тут нужны дополнительные принципы,
какие-то подвижные критерии, относительные рецепты, вытекающие
из конкретных анализов, хотя, с другой стороны, опять-таки
логически упирающиеся в общие, регулятивные нормы. Тут идет
вопрос об осуществлении, воплощении принципов, а известно, что
воплощение идеи неизбежно означает умаление, "порчу" ее
невоплощенного образа: воплощаясь, она преодолевает свое
безжизненное одиночество, но зато погружается в неверную,
смешанную стихию, принимает своего рода "зрак раба" и
переживает свою Голгофу. В царстве совершенства, конечно,
гаснет дисгармония личности и общества, свободы и равенства,
творчества и необходимости. Но, вступив на путь воплощения,
гаснет совершенство, и возгораются дисгармонии.
Действительность капризна. Бывало, что "прогрессивными"
оказывались тирании, "регрессивными" -- свободолюбивые
демократии. Бывало и наоборот. Случалось, что во имя личности
требовалось истребление личностей (войны за свободу) и во имя
интересов общества -- разрушение исторических обществ
(революции). Получается, что жизненный центр тяжести не в
концах и началах, а в бесчисленных средних звеньях. Что же
касается действительного и окончательного разрешения
"последних" вопросов, то его приходится отодвигать "в
бесконечность". Иначе говоря, проблема совершенного
общественного строя на земле объективно неразрешима. Карлейль
уподоблял попытки ее разрешить "теориям неправильных глаголов".
Кант указывал на "радикальное зло", гнездящееся в мире явлений.
Христианство констатирует изначальную поврежденность земных
вещей: мир во зле лежит, и не может regnum hominis превратиться
в Civitas Dei.
Если так, то не следует ли и всю тематику прогресса
перестроить заново? Нет и не может быть линейного хода вперед,
ведущего в рай земной. Прогресс -- не прямая линия, да и не
винтовая лестница. Для его символического изображения,
очевидно, нужны какие-то другие, более взыскательные образы.*)
Прогресс и регресс переплетены в любом явлении. Метко
говорят, что достоинства имеют свои пороки и пороки свои
достоинства. Всякое ремесло требует не только своих
"добродетелей" (Сократ), но и специфических пороков. Ремесло
писателя вынуждает превращаться в злодеев и негодяев: в
Шекспире была частица Яго, в Достоевском -- доля Федора
Карамазова. Ремесло политика нередко запрещает быть
добропорядочным: это показал еще Макиавелли.
Что может быть, казалось бы, "прогрессивнее" гения? Но,
как известно, гению сплошь и рядом свойственны непреодолимые
для него недостатки, ошибки, аберрации, своеобразно
обусловливающие самую его гениальность. Своенравная
случайность, благодатная импровизация природы, -- он есть
воплощенное отрицание органических пропорций. Обычно присуща
ему характерная односторонность, вне которой он не был бы
гением: Гоголь обречен был на роль "духовного Гуинплэна",
философ Толстой велик своей вдохновенной узостью,
гипертрофированной совестью, бесстрашной слепотой морального
максималиста, зачарованного отвлеченным совершенством; Леонардо
не был бы гениален вне своей таинственной плененности злом,
Наполеон вне своего сверхчеловеческого имморализма, Ленин вне
фанатической своей одержимости социально-революционной идеей.
Было нечто по своему резонное в теории Ломброзо, сближавшей
гениальность с умственной поврежденностью, помешательством:
если установить обязательные средние нормы умственного статуса,
гений непременно их нарушит. Не случайно деятельность так
называемых "героев истории" всегда чревата пестрыми
результатами и производит сложное впечатление: сколько спорят,
скажем, о значении петровского переворота для жизни России!
Прогресс в одной сфере часто уравновешивается связанным с
ним регрессом в другой, и наоборот. Рост богатства нередко
способствовал порче нравов: где сокровище ваше, там и сердце
ваше. Рост знаний зачастую развивал разочарование в них,
пресыщенность, подавленность ими: много знания -- много скорби.
Перегруженность культурою вела неоднократно к истощению
жизненных сил: утонченность малоустойчива. Рост рождаемости, --
популярный вестник здоровья соответствующей общественной среды,
-- таит в себе одновременно весьма тревожные опасности; -- все
чаще и громче аист выдается социологами за главного виновника
современных бедствий человеческого рода.
Известно, далее, что эпохи политического застоя, реакции,
угнетения личности бывали в то же время эпохами расцвета
искусств, литературы, и, конечно, не случайно: духовные
энергии, лишенные возможности воплощаться в деле и в действии,
уходят в слово, в мысль, в литературный образ. Подъем -- родной
брат упадка. Одна ценность утверждается, обычно, на могиле
другой. В зрелом возрасте мы обретаем жизненный расцвет, но
зато утрачиваем блаженную свежесть детства; -- к старости
зоркая опытность нас умудряет на обломках жизненных сил.
История учит также, что прогрессивное развитие одной группы
человечества протекает, по большей части, ценою регресса или
даже распада другой его группы: вытесняют друг друга нации,
классы, государства, поколения. Успехи интернационализма, внося
в мир новые ценности, грозят смертью многим старым ценностям
национальной культуры. Упрочение внешних связей между людьми
сплошь и рядом понижает напряженность и глубину внутренней
