принадлежит афоризм, что мы еще не вышли из пред-истории,
Vorgeschichte, и только наши потомки войдут в настоящую
историю. Ранний христианский хилиазм, преодоленный в третьем
веке, утверждал -- на своем языке -- аналогичную мысль,
предрекая грядущее тысячелетнее царство Христово, как радостный
эпилог предшествующей ему юдоли. Упоенность будущим, вообще,
исторически типична для европейского человечества.
Быть может, в ней есть свой прагматический смысл. В
известном отношении, она оплодотворяет жизнь, интенсифицирует,
красит ее. Вторжением будущего обогащается настоящее: это --
полезный костыль для душ, искалеченных юдолью, опиум народа.
"Благо потомков", превращенное в навязчивую идею, становится
усладой текущих дней. Будущее выступает суррогатом,
фальсификатом вечности:
Свершится, что нами замыслено,
Громада до неба взойдет,
И в глуби, разумно
расчисленной,
Замкнет, человеческий род.
Искры правды перемешаны с ложью в этих исконных интуициях.
С одной стороны -- неиссякаемая воля к абсолютному благу и
безотчетное, инстинктивное ощущение глубочайшего единства
человечества. С другой -- рассудочный подмен единства крайней
разъединенностью: вера в избранничество, в исключительность
"грядущих поколений", счастливо срывающих созревшие плоды
исторического развития. И притязательная, самоуверенная надежда
-- собственными силами довести "громаду" до неба: словно у неба
-- земные аршины и будто глубь разумно расчисляема.
Мечты о совершенном воплощении во времени абсолютного
общественного идеала -- не только утопичны, теоретически
несостоятельны; -- они сомнительны даже и с
морально-философской точки зрения. Блаженства грядущих
поколений не могут оправдать прогресса, посколько не оправданы
страдания прежнего человечества, погибшего вдали от
совершенства. Если старческая пресыщенность прошлым жалка, то
плебейское пренебрежение им неблагородно. Ущербно, убого,
несовершенно такое "совершенство", которое дробит человеческий
род, предоставляя одним лишь тернии борьбы, а другим торжество
финальных призов. Невозможно для будущих людей состояние
безусловной удовлетворенности при наличии у них элементарной
исторической памяти и нормального нравственного чутья. В культе
предков, знакомом большинству религий, нельзя не видеть
интуитивного восприятия этой непреложной истины.
Так философия прогресса, на позитивных путях зайдя в
удушающие тупики, требует прорыва в иные сферы бытия и
сознания.
11.
Относительное и конечное бессильно воплотить абсолютное и
вечное; но, будучи бессильно его воплотить адекватно и всецело,
оно не устает к нему стремиться, носить его в себе, как образ и
цель. Именно здесь -- коренной антиномизм исторического
развития. Антиномизм, рационально неразрешимый и вплотную
приводящий разум к сознанию собственных границ.
Если в жизни каждого человека ежечасно, ежеминутно
ощущается двойственная его природа, -- фактическая
погруженность в дурное и несовершенное при неизбывной тоске по
лучшему и совершенному, -- то та же двойственность зла и добра
тяготеет и над человечеством.
И тщетно искать в его истории абсолютный прогресс, ведущий
к имманентному торжеству безусловного совершенства. Покуда
существует разум, не исчезнут его драматические борения с самим
собою и с иррациональными данностями. Время не может
"эволюционно" превратиться в вечность. Весь исторический
процесс есть панорама неугасимого противоборства и
самораскрытия различных односторонних, "отвлеченных" начал и
сил на фоне основоположной ущербности
временно-пространственного, меонического бытия. В этом
столкновении, выявлении противоречий и состоит по преимуществу
содержание исторической жизни человечества.
Если нет абсолютных решений на относительных путях, если в
самую природу мира и человека изначально заложена злая
расколотость, -- очевидно, вселенский недуг излечим лишь с
концом мирового и исторического процессов, его не будет, когда
"прекратится само время". Нужно ли говорить, что такой
революционный, катастрофический акт, предреченный страшною
клятвою апокалиптического ангела, меньше всего подлежит
компетенции ученых натуралистов, историков и даже философов?
Последние еще способны санкционировать "условия его
возможности". Но обличить его величайшую, ослепительную
реальность -- выше их прав и сил.
Основной дуализм абсолютного и относительного, в аспекте
воли обертывающийся противоположностью добра и зла, пронизывает
собою насквозь движение всемирно-исторической жизни. К нему в
конечной инстанции восходит вся необозримая пестрота
исторической действительности. В индивидуальных, частных ее
проявлениях добро и зло перемешаны до пределов их внешней,
эмпирической неразличимости. Справедливо утверждают, что
человеку нередко труднее бывает познать свой долг, чем его
выполнить. Сама эта сумбурная спутанность полярных элементов,
этот обычный житейский маскарад, эта коварная мимикрия в каждом
отдельном случае свидетельствует о реальной силе зла:
В поле бес нас водит, видно,
И кружит по сторонам.
И вместе с тем нельзя забывать, что в этом скользком и
мерцающем мире явлений, в мире нескончаемых средств, известные
дозы зла неминуемо входят в рецептуру моральной медицины: тому
ярчайший символ -- меч в руке ангела, грубая физическая сила на
службе благой идеи.
Проблема прогресса, таким образом, непосредственно
упирается в проблему зла. Тот или другой взгляд на сущность,
природу и ресурсы зла обусловливает позицию в проблеме
прогресса.
Но добро и зло -- не только этические категории, но и
космические силы. "Человек -- это сплошная болезнь" --
констатировал еще древний Гиппократ. Смерть выступает
разительным явлением зла, так сказать, аутентическим его
обнаружением. Если не побеждена и непобедима смерть, нелепо
говорить о совершенном "общественном идеале", о золотом веке,
который когда-то был или когда-то будет. Мир истории, при всех
своих самостоятельных, индивидуальных признаках, реально
неотделим от мира природы. Есть нечто наивное, нечто
элементарно-ошибочное в абсолютизации социальных моментов
философско-исторической проблемы. Не может быть ни подлинного
счастья, ни действительного совершенства, пока сохраняется
порочность бренной природы, болезненная поврежденность
телесно-пространственного мира.*) Не может быть окончательной
реализации общественного идеала вне радикального
преобразования, вернее, преображения самой природы человека и
значит природы всего эмпирического мира. Но эта божественная
задача -- выше человеческих сил. Можно ли говорить об ее
актуальности в каком-либо отношении, в каком-либо плане? --
Таким образом, философия прогресса через тему конца приводит к
метафизической проблематике, к философии основных начал, -- к
последним вопросам миросозерцания.
12.
Русская философская литература знает попытку --
единственную в истории всемирной мысли -- провозгласить
концепцию "земного рая" в крайнем и дерзновенном ее выражении:
учение Н. Ф. Федорова.
Это -- теория универсального перерождения, космического
преображения мира силой организованной человеческой воли,
просвещенного познания и деятельной любви. Бесконечный прогресс
-- порочная, фальшивая схема; ее символами могут служить
Тантал, Сизиф, белка в колесе. Отказ от конечной цели лишает
смысла и средства, внутренно опустошает всякое действие.
Следовательно, нельзя отрекаться от абсолютного, завершенного,
верховного идеала, как действенной силы, программы, проекта.
Напротив, следует принципиально признать примат идеала над
действительностью.
Истинный идеал должен и может быть только безусловным,
всецелым, целостным: "требуется преображение посюсторонней
земной действительности, распространяемое на все небесные миры
и сближающее нас с невидимым нам потусторонним миром".
Постулируется, таким образом, "единство истории и астрономии";
вселенские пространства, светила небесные должны подчиниться
руководству человеческого разума. В результате сознательных
коллективных усилий человечества, преображенная природа
торжествует над распадом, косностью, смертью. Физическое
бессмертие становится свершившимся фактом.
Но смерть побеждается, -- реально, подлинно, -- не только
в последнем человеческом поколении. Центральной, патетической
идеей Федорова была, как известно, идея всеобщего телесного
воскрешения мертвых -- восстановительным актом этого
последнего, заключительного поколения. Одолевшие смерть потомки
возвращают жизнь своим предкам -- таков их нравственный долг,
таково естественное устремление родства и братства. И совершают
они этот всеобщий воскресительный акт не помощью мистического
вторжения чуда, не милостью магии, а силой знания и общего
труда, дающих возможность строить организм из первоначальных
элементов. Осуществляется "имманентное воскрешение", т. е.
победа над слепой смертоносной природой, превращение ее в
животворную и просветленную, в орудие борьбы со смертью. Для
этого необходима, конечно, напряженная, планомерная и согласная
работа всех людей в их совокупности: "объединение живущих для
воскрешения умерших". Воскрешения материального, видимого,
осязаемого. Здесь же, на этой земле, преодолевающей свою
космическую изолированность.
С этой точки зрения, получает полное логическое разрешение
вся проблема прогресса. В системе общего дела, прямолинейной,
идейно бесстрашной, концы сведены с началами. Объявляя ложными,
нескладными и безнравственными обычные позитивные представления
о прогрессе, как "сознании живущими своего превосходства над
умершими", -- Федоров выдвигает перед историей человечества
положительную, исчерпывающую задачу: "Прогресс, -- пишет он, --
как переход от худшего к лучшему, требует, чтобы недостатки
слепой природы были исправляемы сознающею эти недостатки
природою, т. е. совокупною силою человеческого рода, --
требует, чтобы улучшение путем борьбы, истребления, было
заменено возвращением самых жертв борьбы. Таким образом,
прогресс будет улучшением не по цели только, но и по средствам.
И такое улучшение было бы не улучшением только, или поправкою,
а искоренением зла и водворением вместо него блага... Прогресс
требует воскрешения... воскрешение же есть полное торжество
нравственного закона над физической необходимостью".
В этом парадоксальном, оригинальном построении ценна
максималистская логичность мысли, характерная именно для
русских мыслителей. Федоров не хочет знать компромиссов,
половинчатых ответов, не боится предельных решений. Он целиком
упоен безусловной полнотой идеала. Его дилемма: или
воскрешение, или гибель. Он вскрывает порочность средних
терминов, условных эмпирических обобщений в теории прогресса,
поскольку они не опираются на философию конечной цели, высшего
блага. Его мысли -- большого калибра, его стихия -- последние
выводы.
На фоне его системы четко выступает беспомощность обычных
позитивистических "смертопоклоннических" идеалов человеческой
