жизни личности в данном обществе. В наше время все чаще говорят
о соотношении массы и элиты, о культурах квалитативных (древняя
Эллада) и квантитативных (древний Египет, САСШ): интенсивность,
глубина культуры плохо уживается с ее количественной
усвояемостью, экстенсивностью, элементарной полезностью.
Всеобщее обучение не увеличило количества гениев на земле, --
скорее, уменьшило его.
Все это, вместе взятое, заставляет говорить о
фрагментарном, частичном прогрессе -- в известных областях и
определенных человеческих группах, не больше. Отсюда
выразительная формула одного социолога: "есть прогрессы, но нет
прогресса" (Михельс). Тесен мир земной юдоли для живого,
всецелого синтеза, для безусловного совершенства.
8.
Размышления о прогрессе вплотную ставят, таким образом,
проблему его исторической реальности. Пусть в общей оценке
эволюции человечества уловлен критерий добра и зла, -- можно ль
сказать, что добро в этой эволюции превозмогает? Иначе говоря,
если и счесть найденным понятие прогресса, то остается еще
уяснить: побеждает ли прогресс в истории, совершается ли
прогресс?
Тут вспоминаются различные философско-исторические
концепции. Одни утверждали, что торжество разума и добра
предопределено в поступательном шествии человеческих поколений.
Другие, напротив, считали, что исход истории не предначертан
заранее и зависит от самого человека, от его нравственного
выбора, от его творческих, активных усилий. Основная,
глубочайшая контроверза естественно развертывалась вокруг
именно этой проблемы. Конечно, каждое из двух определяющих ее
решений знает по несколько вариантов. Не было недостатка и в
попытках синтеза обоих ответов. Так, многие христианские
философы доказывали, что человек свободен на путях
божественного Промысла, что Бог ведет человека, не уничтожая
его свободной воли. "Его поступки предвидятся, но не
вынуждаются" -- гласит формула Лейбница. "Он добровольный раб"
-- добавлял Жозеф де Мэстр.
Присматриваясь к исторической жизни, нельзя не отметить
чрезвычайной пестроты и сложности данных, характеризующих
развитие человечества, живописную сутолоку мировой истории.
Меньше всего можно проследить в этом растрепанном разнообразии
какое-либо одно господствующее устремление. Линий процесса --
множество, действительность многолика.
Гиббон считал критериями прогресса -- богатство,
благополучие, знание и добродетель. Часто различают прогресс
технический, экономический, интеллектуальный, моральный,
социальный. Эти виды можно объединить в общее понятие
культурного прогресса. Но можно рассматривать их и порознь, не
упуская, однако, из виду их тесной жизненной взаимозависимости.
Технический прогресс сам по себе вторичен, производен.
Наиболее, кажется, бесспорный, в смысле своей очевидной
наличности, он полон тревожной двусмысленности: он служит
одинаково созиданию и разрушению, -- добру и злу постыдно
равнодушный, не ведая ни жалости, ни гнева. Он творит чудеса,
покоряет человеку природу, но, в то же время, вносит нередко
несравненные опустошения и в человеческие общества, и в
человеческие души. На службе зла и ненависти он становится
подлинно адскою силою, и недаром утверждает поэт, что ничто в
мире не сравнится по ужасу с безумием человека. Наглядные факты
показывают благие достижения технического прогресса. Но не
меньше прямых свидетельств и губительных его успехов:
смертоносные эскадры на военных рейдах, ядовитые газы на
химических заводах, ползучие танки и крылатые демоны смерти.
Вместе с техникой созидания совершенствуется и техника
разрушения: это -- две стороны одного и того же процесса.
Техника не только служит войне, -- она часто даже вызывает,
провоцирует войну. "Большое недоразумение состоит в том, --
пишет проф. Виппер, -- что теория прогресса видела в технике
фактор, истребляющий, сокрушающий войну, тогда как, напротив,
война с техникой родится, с техникой нарастает и ширится. Все
великие воинственные народы были мастерами изобретателями в
области орудий, инженерных работ, массовой тактики и т. п...
Война родит и питает технику, техника питает войну".*) Техника
организует природу для человека, но разве не грозит она
поработить самого человека машине. Кайзерлинг, размышляя на эти
темы, противопоставляет внешнему или техническому прогрессу
прогресс "существенный" (der wesentliche Fortschritt).
Технический прогресс несущественен сам по себе: он касается
только "средств выражения". Он целиком обусловлен иным планом
бытия и сознания.
Едва ли Кайзерлинг здесь вполне прав. Техника не есть лишь
внешняя форма выражения, -- она не безразлична и содержанию.
Современное состояние и развитие техники является в какой-то
мере характеристикой "духа" современности, моментом идеи.
Аэроплан, радио, электродвигатель -- духовны, не только
материальны. Но несомненная жизненная многосмысленность их --
симптом раздробленности, разорванности духа, в них живущего.
Они как бы вплотную приобщаются трагедии этого духа. Плод
человеческого гения, дело рук человеческих, техника,
"прикладная наука", словно эмансипируется от своего творца,
даже порой восстает на него, -- живет самостоятельной жизнью,
оказывает обратное влияние на человека: внешнее выражение
внутренней борьбы человеческого духа с самим собой!..
Прогресс интеллектуальный, прогресс знаний? -- Нельзя его
отрицать, он видим невооруженным глазом. И все же Сократ и
Платон не дальше от истины, чем Кант и Бергсон. Каждому свое, и
дух дышит где хочет. Перспективы знания безграничны, его
предмет неисчерпаем. Оно -- как морская вода, которой не
утолить жажды. Копится масса различных сведений о мире явлений
и его законах, но о том, что единое на потребу, о смысле вещей
и бытия, знание наше не растет и не становится достоверней, и
не изживаются его роковые антиномии. Прочнее сознается разве
лишь его относительность, впрочем, давно уже сознанная: я знаю,
что я ничего не знаю. И если пухнет сумма частных знаний, то из
этого еще не следует, что совершенствуется сам разум
человеческий, несовершенный в своих истоках, в своей природе.
Моральный прогресс? -- Социологи дружно заявляют, что нет
ничего труднее, чем его нащупать и взвесить. Некоторые просто
отказываются говорить о нем. А, между тем, ведь, это именно он
-- реальный ключ всей проблематики прогресса. Но в самом деле,
кто, положа руку на сердце, скажет, что мир стал или становится
морально лучше, чище, безгрешнее? Что зло укрощается, тает? Кто
рискнет утверждать, что горе уходит из мира, а любовь
преуспевает в нем? Говорят, нет на свете народа любвеобильней
эскимосов; но, очевидно, в этом меньше всего заслуга прогресса.
Как начертать кривую моральной эволюции? Точно можно измерить
количество порций зла и добра, путешествующих в людских
поколениях, и привести к одному знаменателю качественные их
особенности! Поневоле вспомнится восклицание самого Конта:
"средства рассудка так немощны, а мир так сложен!.."
Прогресс в сфере материального устроения человека, рост
богатства, индивидуального и социального благосостояния? -- Да,
конечно, он вне сомнений, и экономисты могут его иллюстрировать
красивыми диаграммами. Но и здесь линии эволюции перепутаны и
пересечены. Новые успехи порождают новые пороки и новые
опасности. Так, например, современное развитие городской жизни
неразрывно с ростом материальной культуры, -- но статистики
хором свидетельствуют, что множатся не только добываемые тонны
угля, нефти, железа, не только выбрасываемые с фабрик товары,
но и нервные болезни, психозы, умственные расстройства,
самоубийства: изнанка урбанизма. Поступательное течение
хозяйственной жизни прерывается волнами кризисов, припадками
войн. А в подвалах и предместьях мировых городов бродят
сумрачные блики, зловеще зреет насыщенная нуждою и верой в свою
правоту взрывчатая человеческая сила, "мир голодных и рабов",
презирающий благодеяния, несомые ему традиционной цивилизацией,
и грозящий девятым валом, последним боем, кризисом кризисов,
разрушением до основания...
Прогресс в делах общественного устройства, социальной
техники? Но Перикл и Цезарь их решали не хуже, чем Вашингтон и
Наполеон. Иные условия жизни -- иные политические и правовые
формы. Но крепнет ли целесообразное, прогрессивное согласие
среди людей? Учатся ли они у прошлого, у истории? Растет ли
готовность самоотречения со стороны индивида во имя
общественного блага, -- эта первейшая предпосылка социального
прогресса? -- Вопросы далеки от разрешения; они необъятны, как
сама жизнь. И социологи не перестают вздыхать о "равновесии
умов", как о несбыточной мечте.
Может быть, яснее выражен прогресс в области постижения
прекрасного, в эстетической сфере? -- Но вправе ли кто
признать, что Барокко ближе к "идее Красоты", чем византинизм,
Матисс и Родэн -- чем Рафаэль и Фидий, Илиада -- чем
Божественная Комедия или Фауст? Тут, пожалуй, еще труднее
ощутить восходящую линию. Внятно слышится, что тут даже как-то
неуместно о ней и говорить.
В результате невольно напрашивается мысль, что двадцатый
век не ближе к "идеалу", нежели пятнадцатый, пятый или первый.
И не менее связан некой изначальной, общей повинностью,
круговою порукою жертвы...
Двадцатый век... Еще бездомней.
Еще страшнее жизни мгла...
Каждый из них, из этих веков, думается, "оправдан" sub
specie aeternitatis. Десять праведников спасли бы Содом. В
каждой эпохе -- и в каждом мгновении -- найдется свое,
спонтанное слово для вечной памяти. Разве, скажем,
средневековье в некоторых отношениях не совершеннее
современности? "Сжигать людей на кострах красивее, чем их
расстреливать, -- писал недавно Лосев, примечательный
московский философ наших дней, -- так же как готика красивее и
конкретнее новейших казарм, колокольный звон -- автомобильных
воплей и платонизм -- материализма". Однако, нельзя вместе с
тем игнорировать и многие преимущества современности: и у
костров были свои дефекты, а у автомобилей есть свои
достоинства, равно как в нынешнем "казарменном" конструктивном
стиле начинает явственно просвечивать новое чувство красоты.
Каждая эпоха имеет свою душу. Каждая эпоха знает свой
прогресс и свой регресс. И все эпохи, полнота времен -- вот
образ торжествующего бытия: "что есть, что было, что грядет
вовеки..." Как в океане волны вздымаются и падают, так и в
истории, творя свою драму, плещется в вечность раздробленный
временем, пространством и категориями, воплощенный человеческий
дух. И в лучах Всеединства брызги рассеянных ценностей играют
сияющей радугой.*)
9.
Было время, когда самодовольный рационалистический
оптимизм, безраздельно царивший в исторических и социальных
науках, воспевал непрерывную, неуклонно восходящую лестницу
мирового прогресса. Теперь иллюзорность этого учения
всесторонне разоблачается. Нет линейного развития человеческих
обществ. Путь истории не только полон провалов и взлетов, -- он
идет по разным направлениям, напоминает собой причудливую сетку
замысловатых, самобытных, а иногда и замкнутых лабиринтов.
Процесс развития прерывист в высочайшей степени.
Своеобразно оживляются старинные представления о
