- Не понимаю, как ты пишешь свои рассказы. Ты никогда не разбирался в
психологии.
- У меня не люди, а схемы, - пробормотал Р.М., цитируя какую-то
рецензию.
Он чувствовал, что Галка глотает слезы и не знал, что делать, потому
что самым естественным было бы обнять ее и шептать слова, которые от
частого употребления стали невыносимо банальными, но тем не менее остались
единственными, и он не мог их произнести, потому что знал: тогда все
изменится в жизни, и не нужно это. Что же делать, господи?
Ему показалось, что Галка заснула, он и сам задремал, снилось ему
что-то глупое, а потом он открыл глаза, и было уже утро, портьеры
раздвинуты, тонкий солнечный луч прорезал спальню по диагонали. Галки не
было.
Прямо перед ним висел на стене рисунок в рамке. Пустынная местность,
будто дно огромной чаши, края которой угадывались где-то высоко вдали.
Уходящая к краю чаши перспектива дороги, по которой шагали глаза. Р.М. не
мог бы сказать, почему решил, что глаза движутся к зрителю - десятки глаз,
близких и далеких. Ничего больше, кроме глаз, на дороге, и вообще на
рисунке не было. И оттого становилось жутковато. Какая странная
фантазия... Каждое утро Галка, проснувшись, видела перед собой это.
Укоряющие, осуждающие, зовущие, смеющиеся глаза. Так и рехнуться недолго -
если постоянно видеть это. Когда Галка повесила рисунок? До или после?
Если после - зачем? И если это рисунок Нади... А чей же еще? Была ли это
только фантазия, игра воображения или... Что - или? Нет, рано об этом.
Даже думать рано. Думать - значит анализировать.
Вот странно, подумал Р.М. Ему всегда казалось, что только анализ
способен проникнуть в суть чего бы то ни было. Даже если речь идет о
человеческих отношениях. Говорят, что женщины способны понимать, не
анализируя. Сердцем. На деле - тем же мозгом, только иначе
запрограммированным, с иной, отличной от мужской, логикой, где
эвристические принципы, еще не познанные, играют значительно большую роль,
нежели формальная логика. К сожалению, он не женщина. Может быть, тогда он
понял бы все и сразу, и не мучился бы сейчас, глядя на эту нелепую
картинку.
Р.М. оделся и пошел на кухню. Листок бумаги лежал на столе: "Рома! Я
вернусь в четыре. Может, раньше, если удастся. Еда в холодильнике. На
тумбочке в спальне две папки. Обе - тебе. Не удивляйся, там кое-что твое.
Пожалуйста, будь дома, когда я вернусь."
В спальне, на тумбочке около кровати, действительно лежали две
картонные папки. На верхней ровным почерком, с правильным наклоном, было
аккуратно написано: "Петрянову (Петрашевскому) Роману Михайловичу,
писателю-фантасту". Другая папка выглядела гораздо старше, надписи на ней
не оказалось, но вся обложка была изрисована неправильными линиями,
кругами, сложным орнаментом, будто кто-то бездумно водил ручкой, сидя на
скучном собрании и думая о своем. Примерно такие каракули рисовал сам
Р.М., когда размышлял о чем-нибудь.
Эту папку он и раскрыл первой. В ней оказались третьи или четвертые
экземпляры отпечатанных на машинке рукописей рассказов. "Электронный
композитор", "Пища", "Новый Герострат"... Господи, какое старье! Как эти
рукописи попали к Галке? Впрочем, кажется, он сам и подарил. В то время он
только пробовал писать, после единственного опыта с Борчакой прошло
несколько лет, рассказы были слабенькими настолько, что сейчас их
невозможно было перечитывать без душевного кряхтения.
Р.М. обратил внимание на несколько листков, почему-то не
отпечатанных, а исписанных мелким неряшливым почерком. Это был его почерк,
никогда не отличавшийся четкостью, и это тоже был рассказ с претенциозным
названием "Последнее творение гения". Вот уж действительно...
"Великий австрийский композитор Фридрих-Август отбросил перо и
откинулся в кресле, закрыв глаза. Последнее проведение темы в басах,
небольшое скерцо, и все - симфония будет закончена. Он уже слышал мелодию
этого скерцо, изумительную и щемящую мелодию, от которой слезы
наворачивались на глаза. Он должен был записать ее, чтобы не забыть, и...
не мог."
М-да. Потрясающе. Р.М. вспомнил: он написал это в день Галкиного
рождения. Написал в подарок и не успел перепечатать. К музыканту,
начавшему писать симфонию, является прорицатель и говорит: едва
произведение будет закончено, композитор умрет. Дело происходит в
восемнадцатом веке. Композитор считает себя человеком несуеверным, в свои
пятьдесят умирать не собирается, симфонию ему заказал герцог к рождеству,
нужно писать, и к дьяволу всякие глупости. За неделю готовы три части
большой симфонии, ею мог бы гордиться сам Гайдн. В четвертой части уже
есть главная тема, есть развитие, но нет коды. Нет, и все тут.
Наконец Фридрих-Август сам себе признается, что ему страшно. Бросить
писать? Герцог и не поймет, что ему подсунули незаконченную музыку.
Композитор оркеструет свое творение и несет партитуру во дворец. Но на
половине дороги останавливается. Герцог ничтожество. Но он-то, он -
композитор! Что он делает? Он губит себя: достаточно один раз слукавить,
недосказать, недоделать - и конец. Дело не в самоуважении, хотя и оно тоже
уйдет. Он композитор. Его цель - совершенство. Он не сможет жить, потому
что уже слышит этот грандиозный финал, каждую его ноту, и пока не запишет,
не сможет ни есть, ни пить как все люди. Он уморит себя. А если запишет?
Умрет. Нет, глупости. Это суеверие, господь не может быть так безжалостен
к своему сыну.
Фридрих-Август физически не может ступить и шагу в направлении дворца
герцога. И поворачивает назад. Он измучен. Когда он садится за фортепьяно,
перо оставляет на бумаге кляксы вместо нот. Но к утру все готово. Весь
финал. Солнце встает в тот момент, когда он записывает последнюю ноту,
быстро выводит внизу "Fine" и отбрасывает перо. Ну? Что? Он ждет, в нем
больше нет музыки, она вся вытекла на нотные листы. Он пуст, и сейчас он
умрет. Но ничего не происходит, и полчаса спустя композитор несется ко
дворцу герцога, сжимая в руке папку с клавиром, радуясь тому, что жив и
будет жить, и еще напишет много симфоний, и завтра же возьмется за оперу.
Он лишний раз убедился в том, что суеверия - ложь. Ему перебегает дорогу
черная кошка, и он с хохотом пытается поддеть ее носком туфли...
На этом рассказ, вообще говоря, кончался. Этакий бравурный,
написанный второпях финал, некоторые слова он даже сокращал - так
торопился, Галка звала к шести, он опаздывал, не хотел являться с
незаконченным подарком, как тот, придуманный им, композитор. Галка, он это
помнил, была очень довольна.
Поздно вечером, когда все натанцевались, и разговоры перешли на
серьезные темы, он попросил у Галки рукопись и, сидя за кухонным столом,
вписал несколько строк. Симфония Фридриха-Августа была исполнена в день
Рождества. Едва отзвучала последняя нота, композитор, сидевший за
клавесином и показывавший вступления, поднялся, чтобы поклониться,
пошатнулся и упал лицом на клавиатуру. Когда к нему подбежали, он был
мертв. Симфония была закончена, ибо произведение искусства лишь тогда
может считаться завершенным, когда его услышали. Не композитор ставит
"Fine", а слушатель...
Новый финал рассказа был написан чуть получше, но тоже - полный короб
красивостей, литературщина. Р.М. уронил листы в папку и поспешно завязал
тесемки. К тому же, и идея стара как мир, не может быть, чтобы никто из
классиков не написал чего-то подобного. Зачем Галка хранила все это и
зачем отдала ему сейчас, вместе с рисунками?
Он вспомнил глаза, шагающие по дороге. Если сделать человека
совершенно невидимым, он ослепнет. Нужно, чтобы глаза остались видны.
Люди-невидимки? Это было бы слишком примитивно. Тогда что?
Р.М. открыл папку, опасаясь, что увидит именно примитив фантазии, в
котором только взгляд следователя, к фантазиям вообще не приученный, мог
разглядеть что-то болезненно-отстраненное.
Первый рисунок был вполне реалистическим портретом Галки. Карандаш.
Что-то в таком духе рисуют сейчас самодеятельные художники на Приморском
бульваре: "Портрет за 20 минут и 10 рублей". Галка улыбалась, позируя, но
было в рисунке нечто странное. Что? Второй рисунок тоже был
реалистическим, на этот раз Надя изобразила себя. Хорошо изобразила,
сходство с фотографией, висевшей в гостиной, было очевидным. И было еще
нечто, делавшее рисунок необычным. Р.М. вышел в гостиную и сравнил рисунок
с фотографией. Судя по всему, Надя рисовала себя, глядя в зеркало.
Наверно, довольно естественный способ для новичка в живописи. Впрочем, он
не знал точно. Но почему она и Галку нарисовала в зеркальном отражении?
Следующий рисунок был набором цветных пятен. Акварель. Полный
диссонанс. Все равно, что на фортепьяно взять режущую слух
последовательность нот. Будто специально подбирала. Вряд ли Р.М., не
будучи знатоком ни в живописи, ни в музыке, мог бы точно сформулировать
свое впечатление, но оно было именно таким: специально подобранная злость.
На кого? На что? Может, в последовательности цветов был смысл? В конце
концов, можно ведь и каждую букву обозначить цветом, а не знаком.
Последовательностью цветов и оттенков писать вполне осмысленные тексты и
даже передавать тонкие движения души. Нормальная каббалистическая идея, -
подумал Р.М.
Четвертый рисунок был почти точным повторением предыдущего, с одним
отличием - почти по диагонали лист пересекала черная неровная полоса. Р.М.
быстро перевернул несколько листов. Это было похоже на мультик. Все те же
цветовые пятна - Надя удивительно точно повторяла и расположение, и форму,
и главное, все оттенки цвета. Впрочем, главное ли? Менялось лишь положение
черной полосы. Будто змея извивалась, черная, неприятная, безглазая. Имеет
ли значение последовательность рисунков?
Р.М. насчитал в папке двенадцать рисунков со змеей, а всего сто
шестьдесят три листа, и это было, пожалуй, единственным рациональным
выводом, который он сделал. Рисунки нельзя было определить как абстрактную
живопись или примитивизм. Во всяком случае, Р.М. на это не решился бы. Он
видел картины абстракционистов, с недавних пор их выставляли даже в залах
Музея искусств. Они не вызывали в нем никаких эмоций. В Надиных рисунках
было настроение. Или это ему только казалось - тоска, ощущение осени,
дождя за окном, перестука капель?
Несколько раз возникали на рисунках четко, в деталях прописанные
глаза и уши. В самых неожиданных местах и всегда сами по себе. Иногда по
одному, чаще в паре, а то и целой вереницей. Р.М. подумал, что смысл здесь
должен быть - ведь это были единственные реалистические, а может, даже
узнаваемые, "предметы". Возможно ли, что все, изображенное на листах, Надя
сама видела и слышала? Можно спросить у Галки, остались ли после Нади
какие-нибудь записи на магнитофоне? На большинстве кассет наверняка рок,
ансамбли, в лучшем случае Пугачева, Леонтьев (или Надя предпочитала
"Аквариум" и "Машину времени"?). Можно пролистать все бумаги, но стали ли
эксперты слушать подряд все записи? А слушал бы он сам - только из-за
смутного предположения, что уши на рисунках означают нечто такое, что Надя
действительно слышала там, где она действительно видела то, что потом
пыталась изобразить?..
Каким бы ни был смысл рисунков, на папке стояло его имя. Значит, Надя
считала, что если кто-то и сможет дойти до смысла, то именно он. Так?
Уточнение: только он или он - в числе прочих?
Р.М. закрыл папку и пошел на кухню пить чай с бутербродами. Потом
