уголках общественного сознания. Кузьмизм-никитизм - оплот надежной
гарантии! Кузьма Никитич! От лица собравшихся позвольте принести Вам
клятву верности всех народов мира!
Клятва была тут же принесена. Кузьма Никитич смущался и ковырял
носком тапочки доски помоста. Не выдержав этой нечеловеческой, воистину
демонической скромности, Залубко влетел на помост и возопил по-родному:
- Заверяемо! Ридного Кузьму Мыкытыча! Шо! Усих його лютых ворогов!
Геть!
Санитары подхватили здравицу и строго следили за остальным
населением.
Потом начался парад-хоровод. Первые круги вокруг помоста образовали
санитары, далее размещались обитатели в порядке личной сознательности.
Кузьма Никитич отечески глядел на хоровод и кивал, кивал. Референт
разжился толстой книгой и время от времени выкрикивал оттуда в микрофон:
- Без матки пчелки пропащие детки! Ура!
- Ура!!! - соглашались санитары и обитатели.
- Без столбов и забор не стоит! Ура!
- Ура!!!
- Веник в бане всем господин! Ура!
- Ура!!!
- Артель атаманом крепка! Ура!
- Ура!!!
- Старших и в Орде почитают! Ура!
- Ура!!!
Друбецкой-заде одолжался народной мудростью у Даля еще с полчасика,
пока не напоролся на такое выражение:
- И гроб по мерке тешут! Ура!
- Ура-а-а! - закричал один как есть Тихон Гренадеров.
Кузьма Никитич, разобрав про гроб, огорчился и заревел.
Друбецкой-заде на его глазах разорвал книгу-подлянку в конфетти и стал
осыпать им руководителя. Кузьма Никитич решил, что полетели белые мухи, и
начал ежиться. Залубко накинул ему на плечи купленную в Исландии греческую
дубленку и дал знак своим начинать.
Санитары живенько оттеснили толпу к стенам Заведения, а сами украсили
головы разноцветными шапочками, выстроились по науке и начали всяческие
передвижения внутри строя. Кузьма Никитич с помоста наблюдал, как с
помощью разных цветов и негромких команд перед ним являются нетленные
лозунги и непреходящего значения образы. Наиболее искусной была
композиция, в ходе которой возникло лицо самого Гегемонова и стало
улыбаться, а потом в левом верхнем углу живой картины появилась птица
голубь, слетела изображенному на плечо, начала шептать в ухо что-то очень
заветное, и улыбка стала шире.
Схемы живых картин разрабатывал Семен Агрессор, поэтому в каждую он
ввел сионистскую либо масонскую символику. Никто не мог понять этого по
неискушенности, но Агрессор все равно был доволен идеологической
диверсией.
Потом объявили большой концерт. Оркестр играл попурри из любимых
Кузьмой Никитичем песен, что так удачно завершали почти всякое его
выступление.
Хореографический кружок санитаров изобразил китайский народный танец
"Девушки из Четвертой женской вспомогательной армии одна за другой
героически гибнут во время исторического штурма горы Вэйхушань". Девушек
всем стало очень жалко.
Потом обитатель Двоерылко, будучи истинным поэтом, рассказал
собственного сочинения басню, в ней же действующими лицами были царь
зверей Лев и мерзкие Гниды, поселившиеся в его гриве. Аллегория получилась
настолько прозрачной, что даже санитарам сделалось неловко.
Наконец сводный хор санитарной службы объявил новую песню, сочиненную
недавно для ради праздничка. Солист Васичкин запел мужественным, как
тысяча чертей, голосом:
Мы рождены при помощи науки
Преодолеть идеализма вздор.
Ведь труд создал у обезьяны руки,
Вложил в те руки каменный топор!
Хор подхватил:
Все выше
И выше
И выше
Стремимся мы точно вперед.
Имеющий уши - да слышит,
Имеющий рот - да поет!
И еще много добрых слов было спето в адрес руководителей, их
родственников и сподвижников, во славу передовых идей и бескомпромиссных
решений. Да как спето! Кабы я сам был тем часом на праздничном дворе,
неволею спросил бы: откуда эти мерзавцы, навыкшие всякий день топтать и
попирать достоинство ближнего своего, поменявшие все положенные человеку
чувства на пайку, держащие в голове при помощи двух извилин всего-то две
мысли: стратегическую (жить вечно) и тактическую (хоть день, да мой),
откуда эти поганцы, вызыватели на ковер, вкладыватели ума, показыватели
кузькиной матери и зимовки раков, умыватели кровавыми слезами, сгибатели в
бараний рог, выпускатели кишок и промыватели мозгов, вечные вешатели лапши
и людей, стиратели в порошок, выбиватели дури вместе с зубами - откуда
получили они мощь и широту голоса, распевность его и глубину, слаженность,
задушевность и гармонию?
Неизъяснимы наши наслажденья,
Они бессмертья, может быть, залог.
Мы изучили правила хожденья
По самой-самой верной из дорог.
Все выше
И выше
И выше
Сознание встало у нас,
И всякий успех да припишут
Живейшему творчеству масс!
Новая песня как-то незаметно перешла в Гимн санитарной службы, после
сменилась кантатой "По прочтении материалов ХХХII отчетно-кустовой
конференции". Один за одним хрипли и замолкали певцы, и вот уже старался
один только Павел Янович, тоненьким голосом доносивший частушку:
Вся эпоха без ума,
Чести, совести жила,
А пришел Кузьма один -
Этим делом наградил!
Сам герой частушки уже давным-давно спал стоя, но не падал, потому
что сверху на него загодя надели специальное устройство, применяемое в
нежном возрасте и зовомое "ходунком". Да впору было хоть всем такие
приспособить - дело шло к вечеру, верхний квадратик потемнел, не худо было
и перекусить. В животах началось брожение, гулкое урчание слилось в единый
звук морского прибоя. В ответ на утробные пожелания трудящихся Кузьма
Никитич отворил один глаз и хрипло сказал:
- ...приветствуют и поздравляют... в том числе король Хусейн и
королева Умайра...
После королевского поздравления, понятно, и кирза пошла за милую
душу. Тем более к кирзе подали мясо. Мясо было, правда, старое, зато
заслуженное, все в синих медалях от санэпидемстанции за выслугу лет. Для
привередных же во всю стену столовой висел плакат: "Ворон падалью
питается, да зато триста лет живет! Народная мудрость".
19. ПИСЬМЕЦО ОТТУДА
Пожалуй, этот праздничный вечер был последним спокойным вечером в
истории Заведения. А все дядя Саня! Он со всей свойственной ему
безответственностью писал-писал покойному другу, да и дописался!
Прилетела, можно сказать, первая ласточка!
Случилось так, что на следующий день по недогляду санитарной службы
(вполне простительному после гулянки) на целые сутки вышел из строя
правовой механизм Закона о свободе переписки. Закон же, как мы помним, был
довольно-таки суров: письма из Заведения попадали в мусоросжигатель,
послания же, адресованные обитателям, невидимый вахтер Иннокентий Блатных,
гнушаясь перлюстрацией, сыпал туда же. И в этот же день дядя Саня
ухитрился, наконец, отправить с утра свое письмо, а к вечеру уже получил
ответ!
Безработный доселе почтальон Пантелей Рюрикович Понькин принудил дядю
Саню долго и неуклюже плясать, после чего вручил, наконец, послание.
"Любезный друг Александр Васильевич!
Напрасно пеняете Вы мне за молчание - в Элизиуме нашем больно не
распишешься. Недостает бумаги и чернил; а сколько пришлось ожидать, когда
залетит к нам отбившийся от стаи гусь!
Разжившись всеми необходимыми принадлежностями, принялся я, наконец,
сочинять и ответ. Увы, он не будет пространным - в очередь за мною
выстроились несколько тысяч душ (употребляя слово это в первозданном его
значении).
Итак, вольтерьянство младых моих лет оказалось сущим вздором - ТАМ
все есть, хотя и не в таком виде, как трактуют нам св. отцы. Более того,
друг мой, сильно сомневаюсь, чтобы вертоград сей имел хотя бы малое
отношение к христианству.
Буду краток: людям вроде нас, тихим и непритязательным, грешившим
более по мелочи, живется здесь, в общем, не худо; но горе зато
любоначальствующим - воистину мрак и скрежет зубовный! Устроителям
заведения сего, видимо, кажется, что праведникам должно доставлять
величайшее удовольствие видеть, как страдают мучившие и гнавшие их при
жизни. Прогуливаясь по особым мосткам, висящим над разверзшеюся панорамою
тутошнего инферно, увидел я как-то и начальника своего департамента.
Бедняга осужден вечно перебелять одну и ту же весьма важную
государственную бумагу. Не скрою, в первые мгновения во мне шевельнулось
нечто вроде злорадства; после же, искренно раскаявшись и припомнив
собственную горькую судьбу ничтожного делопроизводителя, случилось уронить
мне вниз непрошеную слезу. Сего было достаточно, чтобы начальнику моему
подали кроме обычных воды и хлеба изрядный кусок шпика и бокал пуншику с
лимоном.
Пользуясь отсутствием ценсуры (внизу, впрочем, ценсоров достаточное
количество, и обречены они на вечное отсечение жизненно важных членов),
спешу написать о жестокой доле Государя Императора Николая Павловича.
Всякий день бедный Монарх подвергается участи несчастнейших из своих
подданных. В него палят картечью из пушки, прогоняют сквозь строй, меняют
на свору борзых собак, отдают в солдаты и посылают на Кавказ под пули
немирных чеченцев; временами Государя забивают в кандалы и вручают ему
каторжное кайло, а через миг он уже на виселице! Веревка обыкновенно
обрывается, и Монарх замечает, что здесь, как и в России, и повесить как
следует не могут; в довершение всех мук Его Императорскому Величеству
доставляют пашквильный диплом рогоносца и заезжий французский шаматон
стреляет ему прямо в живот из пистолета. Самое же поразительное, что
распорядителем всех этих пыток служит не кто иной, как граф Аракчеев,
который, как видно, не терпит здесь ни малейших притеснений. Толкуй после
этого о справедливости!
Признаюсь, что при виде этих зрелищ испытал я единственно чувство
безграничной скорби; думаю, дело тут не только в пресловутой немецкой
сентиментальности. Сколь бы живо ни рисовали мы в воображении своем
картины отмщения сильным мира сего (виноват, того), наяву они могут
порадовать разве что совершенно развращенное сердце. Поэтому не стану
живописать ни проклятия сидящего на колу Ивана Васильевича, ни то, как
Петра Великого забивают в качестве сваи в болотистую землю; не дерзну
такоже коснуться и участи Российских Императриц по причине природной
стыдливости. Замечу лишь, что, к удивлению моему, среди мучимых правителей
Державы нашей попадались мне лица, не имеющие вовсе никакого отношения к
Императорской фамилии. У одного были видны из выгребной ямы только ноги в
мягких сапогах наподобие тех, что привозил мне добрый майор Дрентельн из
Кутаиса (сказывают, что временщик сей пролил более всех крови - пожалуй
что и так, российский тот свет воистину населен гуще прочих).
Но вот уже толкает меня в самую спину российский воин, павший в не
столь уж давнем сражении под Кенигсбергом, который, представьте, стал
принадлежать России; более всего мой Иван Лукич опасается, что внесен в
реляции как пропавший без вести, отчего семья его по нынешним порядкам
