проедаются исподволь, но на улицах не стреляют, нас не убивают и не калечат
в тех количествах, когда это вызывает уже народный гнев и вытекающее из него
отчаянное сопротивление угнетателям. Просто замкнутый круг, по которому мы
ходим, как лошади, крутившие ворот в беспросветной темноте шахт, и
отпущенные на волю, поднятые на поверхность в последние дни своей жизни,
продолжавшие и по зеленому лугу все так же ходить кругами - слепые,
замученные, не умеющие ничего другого, и не имеющие сил уметь что-то еще.
Безысходность собственной жизни зашоривает взгляд.
Неправильности, ошибки выстроились однажды в стройную систему, и теперь
она, как всякая жизнеспособная система, работает сама на себя -
самообучается, развивается, крепнет.
Ни один совет не оказывается верным.
В реальной жизни нужно найти в себе что-то иное, чем просто смелость
встать и сказать откровенно, что большую часть своей жизни я делал не то и
не так; но признать бесцельность и бесполезность многих лет, выбросить их на
помойку с тем, чтобы начать все заново и с чистого листа - это уже больше,
чем можно требовать от человека. Хотя бы потому, что еще никому и никогда не
удавалось перечеркнуть только собственное прошлое - под эту косую летящую
линию непременно попадают и другие жизни, судьбы, события.
И тогда созидание получается на костях. И называется совсем другим
словом. Человек пишущий знает это, пожалуй, лучше других.
И ему, человеку пишущему, нужен взгляд со стороны; поскольку он сам
человек и так же грешен и слаб.
В 37 году тоже жили - и в этом победительном "жили" столько гордости за
человеческую несломимость, за силу духа и способность оставаться человеком в
любых условиях, что поневоле забываешь, КАК ЖИЛИ. Может, это самое в
человеке прекрасное и страшное одновременно - его способность забывать о
том, как скудно, как дико и страшно он живет.
Нынче тоже живем.
Красть теперь не стыдно, зато как-то неудобно не красть, и люди
оправдываются тем, что красть негде и нечего. Быть неправедным тоже не
стыдно, гораздо стыднее быть неудачником, бедняком; принципы - особенно если
они категорически соблюдаются за счет материальных благ - легко и просто
перекрещиваются в жалкую попытку недотепы таким нехитрым образом оправдать
свою недотепистость.
Тоже живем.
Условная реальность - порой единственный способ заглянуть на изнаночную
сторону собственной реальности и задуматься, так ли все ладно, как кажется.
Тоже живем. В нас не стреляют на улицах, и потому отстреливаться
нельзя. Кастрюли и сковородки, счета за свет и за газ, бесконечные выборы
спикера вперемешку с бесконечными приключениями Уокера затмевают реальность
похлеще, чем иные заклинания. Ни одному магу не наворотить сгоряча и по
злому умыслу столько бед и несчастий, сколько может сотворить с нами наше
собственное равнодушие, безразличие, привычки. И недаром Перикл - один из
самых серьезных государственных и политических деятелей, которых только
знала человеческая цивилизация, постановил, что тот, кто в дни гражданской
смуты не примкнет ни к одному из враждующих лагерей, проявив безразличие
либо заняв выжидательную позицию - должен быть наказан более сурово, нежели
сторонники бунтовщиков. Потому что он был уверен, что безразличие -
величайшее зло.
По этому же поводу будет уместно привести знаменитое высказывание:
"Когда фашисты пришли за евреями, я молчал - ибо не был евреем; когда они
пришли за коммунистами, я молчал, ибо не был коммунистом; когда они пришли
за католиками, я молчал, ибо не был католиком; а когда они пришли за мной,
некому уже было говорить в мою пользу". К несчастью, осознание приходит уже
ПОСЛЕ...
Зачарованные люди не знают о том, что они зачарованы. И бессмысленно
требовать от спящей красавицы, чтобы она немедленно проснулась и отправилась
обличать мачеху-ведьму - для этого нужен кто-то другой, по традиции
называемый героем.
По большому счету, герой - это тот, кто может восстановить скелет по
одной кости; в частном, мелком и обыденном увидеть целое; отдать себе отчет
в том, что это целое настолько ему не нравится, что он готов заплатить
максимальную цену за то, чтобы его изменить. Герой - это тот, у кого нет
привычек, а есть понимание того, что именно и для чего он делает.
Человек привык просыпаться в одно и то же время; полусонным еще
тащиться в ванную и там, не разлепляя опухших со сна век, чистить зубы;
привык торопливо глотать на маленькой кухне маленький завтрак, привычно
стараясь не натыкаться на предметы; привычно торопиться на привычную работу,
привычно толкаясь в переполненном транспорте с привычно раздраженными
людьми. И продолжая это монотонное до бесконечности, легко заметить, что
живой мысли здесь втиснуться просто некуда. Для этого нужно остановиться,
оглядеться... что-то изменить.
Впрочем, если один человек это и сделает, то вся система не то что бы
рухнет окончательно, но рухнет именно на него, раздавив своей тяжестью. Наша
реальность не подстраивается под героя. В отличие от реальности фэнтэзи.
Автор создает мир силой своей мысли - работа Творца, достойная того,
кто создан по Образу и Подобию. Чаще всего фэнтезийные миры отчаянно (как и
их создатели) нуждаются в героях - там все явнее, выпуклее, четче. И Добро,
и Зло определены, вочеловечены либо материализованы каким-либо иным
способом; но мир нуждается в герое. Мир, находящийся на грани катастрофы, на
грани бытия и не-бытия - это проекция нашего мира, только там все
развивается быстрее; сокращенное, сжатое во времени развитие событий не
оставляет у читателя сомнений - жить так, как они живут сейчас, просто
нельзя. Благословенный жанр, дающий возможность человеку остановиться и
задуматься - пусть не над своими собственными проблемами, но над такими
похожими.
Толкиену потребовался хоббит, чтобы убедить своих читателей в том, что
мир стоит на их плечах - "малых сих", и они и есть подлинные его герои. Он и
не скрывал никогда этой мысли; Фродо Торбинс и Сэм Скромби - те же забавные
и смешные мистер Пиквик и Сэм Уэллер - оставляют свой уютный дом и тихие
радости, отказываются от сытости и благополучия, чтобы встать на пути Зла и
Тьмы. Диккенс, я уверена, гордился бы такими героями.
Человек читает сказку и обретает себя.
Что касается литературной иерархии - то сорт литературы, как свежесть
осетрины, может быть только один - первый, он же и последний. И жанр тут
роли не играет, ибо вполне могут существовать в природе прекрасный детектив
и отвратительные стихи, дурацкое исследование и умная, тонкая фантастика.
Все это уже проходили и неоднократно.
Ведь побудило же что-то такого тонкого и возвышенного философа и
мыслителя как Честертон написать: "Если бы о сонете было принято говорить в
том же тоне, что и о водевиле, сонет вызывал бы не меньший ужас и
недоверие... Если бы про эпическую поэму говорили, что она предназначена
только для детей и горничных, "Потерянный рай" сошел бы за заштатную
пантомиму, которая могла бы называться "Сатана-Арлекин, или
Адам-в-ад-отдам". Зачем, спрашивается, Шекспиру писать "Отелло", если даже в
случае успеха в панегирике будет значиться: "Мистеру Шекспиру вполне по
плечу и более серьезные жанры, чем трагедия"?"
Его же, без сомнения, блестящему перу принадлежит и эссе "В защиту
дешевого чтива" - и хотя в последнем ни слова не произнесено в защиту
фантастики: а речь идет исключительно о приключенческой литературе - каждое
слово может быть отнесено и к освещаемой нами проблеме.
Определенно, что веселое безрассудство "Лягушек" Аристофана за две
тысячи лет устарело ничуть не больше, чем мудрость "Республики" Платона,
хотя сегодня первое отнесли бы к разряду так называемых "легких",
второсортных жанров. После Рабле, комедий Шекспира, О"Генри, Джерома, Ильфа
и Петрова, Зощенко и Жванецкого на юмор и сатиру нападать страшновато. У
фэнтези классиков, чьи слава и авторитет росли в течение десятилетий,
гораздо меньше, а потому, помолясь, взялись за нее. Правда, ничто не бывает
без причины.
Но говорят, говорят же, что фэнтэзи жанр вторичный, литература, так
сказать, не первого сорта. Читают взахлеб, а после категорически отрицают.
Не потому ли, что иначе придется признать, что не так живем. Если это
первосортная, подлинная словесная живопись - то бишь, писание живого,
действительного и настоящего - то действительны не мы, не большинство, а
фэнтезийные герои, которые из книги в книгу, из романа в роман с горьким
упорством покидают насиженные места, жертвуют благополучием и сытостью и
отправляются искать правды, справедливости, истины.
Победа дьявола в том, что он сумел убедить всех, что его нет.
На нет и суда нет. Бороться не с кем. Вечная борьба Света и Тьмы, Добра
и Зла уходит в область сказок, оставляя реальную жизнь.
Может, мы просто не хотим, чтобы фантастика была признана равной.
Потому что в таком случае нам придется признать, насколько мы не правы,
когда думаем, что ТОЖЕ ЖИВЕМ.
