нее во рту трепетал от страха. Приникнув за спиною Хозяина к
вершине Роколла, она цеплялась за нее, как цепляются за жизнь.
Сделав шаг назад, Хозяин наступил на нее.
Шутька в ответ цапнула его за лодыжку.
Потерявшая равновесие, подхваченная порывом ветра,
споткнувшаяся о собаку древняя горстка костей повернулась на
полоборота и рухнула на собственное бедро.
Послышался резкий хруст, громкий, словно кто-то ломал для
костра хворост.
Шутька, потрясенная содеянным не меньше, чем бурей, ползком
убралась в ангар.
Никки стоял неподвижно, ожидая, когда ему скажут, что
делать.
Прошло несколько мгновений, и в промежутке между ударами
грома Хозяин вдруг рассмеялся.
То был удивительный смех, - сильный, полнозвучный, веселый,
-смех юноши, записанный в университетском Доме Славы в 1820
году.
И пока он весело звенел над вершиной скалы, Никки стал
оживать. Похожий на огненное колесо прожектор отъехал назад и
раздвоился, превратясь в синие глаза, вполне обыкновенные.
Никки смотрел на старика со сломанным тазом, распростертого у
его ног. Хозяин насмешливо произнес, совершенно не затрудняясь
словами:
Отрекся я от волшебства.
Как все земные существа,
Своим я предоставлен силам.
И увидев, что цитата выше разумения мальчика, он потешил
себя добавлением еще одной:
Бан-бан! Калибан,
Ты больше не один,
Вот новый господин...
Прощай, хозяин мой, прощай!
Никки спросил:
- Вы что-нибудь повредили? Я могу вам помочь?
- Нет.
- Я мог бы привести мистера Фринтона, он отнесет вас в лифт.
- Оставь.
- Может быть, принести вам виски?
- Целую бочку. Мой винный погреб на берегу, под скалой. Там
спрятано мое винцо.
Это, наверное, тоже цитата, смутно подумал он, в ошеломлении
спускаясь за виски вниз. Напор ветра, как он заметил, ослаб,
хотя шторм еще бушевал в полную силу. Когда он уходил, Хозяин
сказал ему вслед:
- Чарующая музыка.
На фонографе уже стояла пластинка. Прежде, чем отправиться с
виски назад, он запустил ее на полную мощь. Затем,
спохватившись, открыл окно. Чистый ветер ворвался в него,
шелестя пампасной травой и павлиньими перьями. На пластинке
была записана четвертая часть Пятой симфонии Чайковского.
Хозяин устроился поудобнее. Отбив у бутылки горлышко, он
вылил ее содержимое себе в глотку и, вслушиваясь, застыл.
Стихающий ураган рвал громовую музыку в клочья. Она налетала
порывами, сотрясая под ними скалу. Белые буруны воспетого в
сагах моря, волоча за собой кисею пены, торжественной
процессией шли мимо острова, вздымаясь и с грохотом опадая.
Сверканье и рев стихий понемногу смирялись.
Пока они слушали, Хозяин произнес, обращаясь к себе самому,
две фразы. Сначала он сказал: "Свободны мысли наши". И немного
позже: "Коли ты помрешь, с тебя ничего не взыщут". Ладони его
мирно лежали на ручке альпенштока.
Мажорно сверкнула тема из первой части, старик кивал и
улыбался. Ему больше нечего было сказать.
Нет, еще одно оставалось невысказанным, и это одно он сказал
тоже.
Опираясь на альпеншток, он встал.
Мой милый сын, ты выглядишь смущенным
И опечаленным. Развеселись!
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они. -
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь - о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Воля и одна только воля довела запинающееся тело до края
отвесной скалы.
Хозяин врезался в чистую воду, окутанный саваном водной
пыли, взлетевшей ему навстречу. Под воду он ушел, почти не
плеснув.
Вот там все и кончилось - на дне морском.
Глава тридцать пятая. Дом, милый дом
Конюшни Гонтс-Годстоуна представляли собой одно из тех мест,
где поневоле начинаешь что-то насвистывать и где вдруг слышишь
- за звоном копыт и лязгом ведерка, - как конюшенный мальчик к
полной для тебя неожиданности высвистывает "Non piu andrai" или
"La ci дбтен" и высвистывать точно.
Стояло яркое осеннее утро, листва на деревьях задумалась, не
пришла ли пора покрываться золотом, задумалось и ясное солнце,
- не время ли приукрасить восход толикой инея. Зеленые изгороди
уже приобретали оттенок древесного дыма.
Герцог отправился поутру на ловлю лисят и к завтраку
запоздал. Теперь он, сбивая с сапог грязь, топал ими по коврику
у кухонных дверей и насвистывал любимый мотив из "Иоланты".
Попозже днем ему предстояло запрячь все свое семейство, чтобы
оно продавало экскурсантам буклеты и водило их по спальням
дворца. (Да, мадам, это герцогская корона нашей матушки, но вам
лучше воспользоваться одной из специально расставленных здесь
пепельниц, если только их не унесли посетители.) А до той поры,
поскольку дворец не открывался до половины двенадцатого, когда
появлялись первые автобусы, его дом все еще принадлежал только
ему, - пусть ему даже и приходилось жить при дворцовых
конюшнях. Герцог насвистывал:
Не рискнул, не жди наград.
Взялся - делай, рад не рад.
Кровь людская не водица.
На любви Земля вертится.
- Именно так, - сказал мистер Фринтон, имевший в своей
теплой шапочке и пиратских усах свирепый и комический вид.
- Ну что, дорогие мои, все еще завтракаете?
Именно этим они и занимались.
- Пинки пошел в дом, - сказала Джуди, - готовить каталоги.
Он просил разрешения одеться ливрейным лакеем, - таким, как у
Хогарта на картинке.
- Пусть себе, если хочет.
- Ему нравится переодеваться, и может быть, это поможет
продать несколько каталогов. А нельзя нам с Никки тоже
переодеться пажами, как ты считаешь?
- Мы могли бы выносить чучело любимого попугая герцогини
Лоутеанской.
- Я не хочу, чтобы вы таскали его с места на место. Оно и
так уж на ладан дышит.
- Тогда можно я надену доспехи Кромвеля?
- Нет.
- Сдается мне, что на острове у нас было больше свободы, -
мрачно сказал Никки. - А здесь, куда ни ткнись, сплошное
"Руками не трогать".
- Никки.
- Ну ладно, ладно. Извиняюсь.
- На острове, - сказал мистер Фринтон, дабы поддержать мир и
спокойствие, - вам вообще надеть было нечего, кроме ночных
рубах.
- Джуди надо спасибо сказать.
- Себе скажи.
- Интересно, почему это говорить спасибо нужно мне, когда
шитье - самое что ни на есть женское дело? Ведь так, папа?
- Я не понимаю, о чем вы толкуете.
- Джуди обещала...
- Ничего я не обещала.
Никки начал раздуваться, как уязвленная лягушка.
- Ты...
- А знаете, - сказал мистер Фринтон и для предотвращения
драки поставил между ними мармелад, - когда вся эта публика на
острове трепалась насчет Наполеона, у меня тоже была в запасе
цитата из него, только я постеснялся ее привести.
- Что за цитата?
- Он как-то сказал: "Всякое дело удается сделать не чаще,
чем раз в столетие".
- И что он имел в виду? - заинтересованно осведомился
Герцог, на несколько дюймов не донеся до усов вилку с кеджери.
- Насколько я понимаю, он имел в виду, что Гитлер исчерпал
все запасы диктаторства примерно до две тысячи сорок пятого
года. Хозяин все равно своего не добился бы.
- Это интересно, весьма.
- Да, но ты не знал Хозяина, - сказал Никки.
- Слава Богу, не знал.
- А если бы ты его знал, ты не был бы так в этом уверен.
- Уверен в чем?
- В том, что он бы своего не добился, как сказал мистер
Фринтон.
- Как сказал Наполеон, - церемонно поправила Джуди.
- Как сказал Наполеон по словам мистера Фринтона, дурища ты
этакая.
- Николас, тебе не следует называть сестру дурищей.
- Черт подери, - начал Никки. - Все, как один...
- Не чертыхайся и займись, наконец, завтраком.
- Что мне не нравится в наших приключениях, - заметила
Джуди, - так это какая-то их бессмысленность. Я к тому, что его
должен был одолеть какой-нибудь настоящий герой. Рыцарь в
сверкающих доспехах. А у нас все получилось как-то... ну, вроде
как неопрятно. Что это такое, - взял да и споткнулся о собачку.
- На самом деле все получилось как раз очень опрятно, -
сказал мистер Фринтон.
- Почему это?
- Если ты сверхчеловек, так ты и должен споткнуться на
недочеловеке. А он об этом забыл. И к тому же - "время и случай
для всех людей".
- С людьми-то он, во всяком случае, справился.
- Со всеми сразу.
- И еще, - сказал мистер Фринтон, - вы понимаете, насколько
умен оказался в конечном итоге Трясун?
- Почему?
- Он с самого начала предвидел такую возможность. Потому и
спер у вас Шутьку. Чтобы ее использовать.
Сидевший с надутым видом Никки припомнил вдруг остроту,
читанную им когда-то в газете, и в мозгу его зародился
дьявольский план.
- Я так понимаю, - коварно начал он, - что твой сверкающий
герой - не иначе как принц? Ему, небось, только и дела будет,
что с утра до вечера именовать тебя Прекрасной Дамой?
- Вот именно. А почему бы и нет? Не всем же быть грубиянами,
вроде...
- А знаешь, как тебя станут называть, если ты выйдешь замуж
за принца?
- Ну как?
- Спринцовкой! Снимите штанишки, прекрасная дама!
Промывание желудка! Очень полезно!
И он пристукнул ложечкой по верхушке сваренного вкрутую
яйца.
- Скотина!
- Может, еще получишь титул Герцогини Клистирной Трубки.
- Я тебя сейчас убью...
- А вот и почта, - сказал мистер Фринтон.
И вправду почта, - и доставила ее, как и было задумано,
миссис Хендерсон, вместе с молоком, - и среди прочего содержала
эта почта письмо с надписанным незнакомой рукой конвертом,
отправленное из Леруика и адресованное "генерал-майору Герцогу
Ланкастерскому, Владельцу псовой охоты".
- Вот так, - сказала Джуди, когда письмо вскрыли.
Да, так вот, ГилбертиСалливен, разбиравшиеся в искусстве
трагедии не хуже, чем Аристотель, выдумали однажды
военно-морского злодея, чье единственное, но зато ужасающее
злодейство сводилось к умению вовремя ввернуть: "А что я вам
говорил?". У Джуди в миг торжества это получалось не хуже, как
и у Никки, впрочем.
То было знаменитое письмо из бутылки, свеженькое, как в
день, когда Джуди отпустила его по водам.
- Даже если...
- Ну?
- Даже если оно дошло сюда, - сказал в отчаянии Никки, - от
него все равно никакого проку, потому что уже слишком поздно и
потому что...
- Что "потому что"?
- Потому что мы уже сделали все до того, как оно пришло, и
даже если оно пришло, все равно отсюда никто ничего не смог бы
сделать и...
- Ты-то говорил, что оно не дойдет.
- Не говорил я этого.
- Говорил.
- Я сказал...
- Не иначе, как опять "ту ква-ква".
- "Ту" чего?
- Это я про твою латынь.
- О Господи! - пронзительно взвыл Никки, терпение коего
окончательно лопнуло. Он раздулся, словно описанная Эзопом
лягушка, отыскивая такое проклятие, чтобы уж было всем
проклятьям проклятье. Все ополчились против него. Сохранилась
ли в мире хоть какая-то порядочность? Разве не ему выпало в
одиночку сражаться с Хозяином, - единственному, кто уцелел из
всего благородного воинства? Ему приходилось одолевать гипноз,
передачу мыслей, людей ста пятидесяти семи лет и Бог знает что
