мои руки удивительный документ. Он написан одним голландцем,
который в 1912 году стал богом -- Меркурием. Послушаете?
-- Он имел какое-то отношение к Каббале?
-- Да. И к вам тоже. Потому что я иногда думаю, что новый
Меркурий -- это вы. Налейте себе кларета и слушайте, только
молча:
"Я родился в 1885 году в Голландии, в доме приходского
священника и сызмала был горем семьи и ужасом нашей деревни --
маленький врун и вор, упивавшийся своим здоровьем и бойким
умом. Настоящая же моя жизнь началась в двадцать семь лет,
когда я однажды утром испытал первый из приступов мучительной
боли, возникавшей в самом центре головы. То было мое
посвящение. Какая-то немилостивая рука выгребла из чаши моего
черепа помещавшиеся в ней серенькие мозги и наполнила ее
божественным газом инстинктивного знания. В этом процессе
участвовало и тело: каждой микроскопической клетке предстояло
пройти через преображение; я больше не мог заболеть,
состариться или умереть -- разве что по собственному выбору.
Поскольку я стал историком богов, мне предстояло с этого дня
записывать все, что с ними случается, ибо Аполлон, вследствие
некоего чудовищного проявления законов духа, уже с семнадцатого
столетия не мог полностью вочеловечиться: одна рука его
оставалась увечной.
Именно тогда я открыл первое из замечательных качеств
нашей природы, состоящее в том, что пожелать какую-то вещь,
значит завладеть ею. Не то, чтобы она вдруг падала прямо вам в
руки или окруженная розовым туманом опускалась откуда-то сверху
на ваш ковер, нет. Но обстоятельства принимались виться вкруг
вас в почтительном танце и нужная вещь возникала на вашем пути,
приведенная сюда изощреннейшей имитацией проявления
естественных законов и теории вероятности. Ученые скажут, что
им не случалось наблюдать, как молитва или воздаяние свыше
разрывает цепочку причин и следствий. Неужели они полагают, эти
глупцы, будто их наблюдательность превосходит изобретательность
богов? Жалкие законы причины и следствия так часто отодвигаются
в сторону, что мы вправе назвать их всего лишь простейшими
приближениями. Я не только бог, я еще и планета и говорю о
вещах, которые знаю. Итак, я украл из-под подушки матери ее
сбережения и устремился в Париж.
Однако последний раз нам поклонялись под нашими истинными
именами в Риме, и именно этот город манит нас с неудержимой
силой. Во время путешествия я постепенно открыл другие
особенности моего нового существа. Я просыпался по утрам,
обнаруживая крохи сведений, вложенные за ночь в мой разум,
например, завидное сознание того, что я способен "грешить", не
испытывая раскаяния. Одной июньской ночью 1912 года я вошел в
город через Порта дель Пополо. Я пробежал по всей Корсо из
начала в конец, перепрыгнул через окружающую Форум ограду и
бросился к руинам моего храма. Всю ту дождливую ночь я в
радости и муке разрывал на себе одежды, между тем как снизу ко
мне поднималась по холму нескончаемая призрачная процессия,
распевая в мою честь гимны и окутывая меня огромным облаком
благовоний. С приходом зари те, кто поклонялся мне, исчезли, и
крылья перестали трепетать у меня на подошвах. Я выбрался из
залитых водою развалин и побрел по туманным улицам в поисках
кофе.
Подобно иным богам, я никогда не предавался размышлениям;
все мои действия возникали сами собой. Остановившись, чтобы
подумать, я тут же совершал ошибку. В течение следующего года я
выиграл на бегах в Париоли целое состояние. Я ударился в
спекуляции африканской пшеницей, занялся производством
синематографических картин. Я увлекся журналистикой, и
посеянные мной превратные толкования задержали восстановление
послевоенной Европы на много десятков лет. Мне нравился разлад
и между людьми, и между богами. Я постоянно был счастлив. Я
вообще счастливейший из богов.
В Рим меня призвали с тем, чтобы я стал посланцем и
секретарем богов, но прошло больше года, прежде чем я
познакомился хотя бы с одним из них. Церковь Санта-Мария сопра
Минерва построена поверх древнего храма этой богини, здесь я
однажды и встретил ее. Мне так не терпелось отыскать остальных,
что я, вопреки законам своей природы, повел настоящую охоту на
них. Я часами слонялся вокруг вокзала, надеясь повстречаться с
кем-либо из только что прибывших богов. Однажды ночью, ожидая
парижского экспресса, я прохаживался по платформе. Я трепетал
от предчувствий. На мне был цилиндр и все, что он
подразумевает, коралловая камелия украшала меня и аккуратные
светлые усики. Вея синеватым плюмажем и испуская чудесные
крики, поезд влетел под своды вокзала. Из всех купе стали
сходить в море fachini(*1) и встречающих родственников пассажиры.
Я поклонился скандинавскому дипломату и вагнеровской
примадонне. Оба, поколебавшись, вернули поклон; по выражению их
глаз я понял, что они существа хоть и блестящие, но не
сверхъестественные. Среди студентов Оксфорда, приехавших на
каникулы, не было начинающего Бахуса; как и среди прибывших
паломницами бельгийских монахинь не обнаружилось Весты. С
полчаса я всматривался в лица, затем перрон опустел и появилась
вереница женщин с ведрами. Остановившись у паровоза, я спросил
служителя, будет ли дополнительный поезд, и обернувшись, увидел
странную физиономию, уставившуюся меня из окошечка локомотива
-- уродливую, покрытую угольной пылью, лоснящуюся от пота и
блаженства, ухмыляющуюся от уха до уха физиономию Вулкана."
---------------------------------------------------------------------------
1) грузчики, носильщики (ит.)
---------------------------------------------------------------------------
Тут мисс Грие подняла голову.
-- Дальше идут пятьдесят страниц, рассказывающих о его
встречах с другими. У вас есть что сказать? Вам ничего не
показалось знакомым?
-- Но, мисс Грие, у меня не болит голова! И я не получаю
того, что хочу!
-- Нет?
-- Как это все понимать? Вы меня только сильнее запутали.
Объясните же хоть что-нибудь.
-- Дальше он говорит, что боги боятся насмешек над собой
-- из-за того, что они многое потеряли. Способность летать,
например, незримость, всеведение, свободу от забот. Люди
забывают, что боги все же сохранили кое-какие завидные
качества: удивительный душевный подъем, власть над материей,
способность жить или умереть по собственному выбору, причем
жить за гранью добра и зла. И так далее.
-- Что с ним стало потом?
-- В конце концов, он решил умереть, как решают все они.
Все боги и герои по природе своей -- враги христианства,
принесшего свои упования и свое раскаяние, веры, перед лицом
которой каждый человек -- неудачник. Только сломленный внидет в
Царство Небесное. Под конец, изнуренные служением самим себе,
они сдаются. И уходят. Отрекаясь от себя.
Безутешность, прозвучавшая в ее голосе, поразила меня и
удержала от настойчивых требований разъяснить все сказанное на
примере Каббалы. Мы перешли в смежную комнату, где музыканты
мисс Грие ожидали возможности предложить нашему вниманию
кое-какие английские мадригалы. Эти разъяснения и до сих пор
приходят мне в голову, особенно когда я чем-то подавлен. Они
сдаются. И уходят.
Ночь, когда мой пароход вышел из Неаполитанского залива, я
провел без сна, до самого утра пролежав в шезлонге на палубе.
Почему я покидал Европу без особенных сожалений? Как мог я
лежать на палубе, повторяя строки из "Энеиды" и томясь по
камням Манхаттана? Мы шли по морю Вергилия, самые звезды в небе
принадлежали ему: Арктур и пышные Гиады, обе Медведицы и Орион
в золотых доспехах. Созвездия проходили передо мной в
безоблачном небе, а по воде, мурлыкавшей что-то под легким
ветром, скользили изломанные их отражения.
Меркурий не только посланник богов, он также и проводник
мертвых. Если мне досталась хоть малая часть его власти, я
должен уметь выкликать духов. Быть может, Вергилий объяснит мне
мое настроение, -- и подняв обе ладони, я негромко (так, чтобы
слова не достигли открытых иллюминаторов у меня за спиной)
произнес:
-- Князь поэтов, Вергилий, один из твоих гостей и
последний из варваров призывает тебя.
На миг мне почудилось, будто я вижу мерцающие одежды и
звездный свет, отраженный глянцевой стороной лаврового листа. Я
поспешил развить успех:
-- O anima cortese mantovana(*1), величайший из римлян,
расстанься с вечным лимбом, в который, быть может, ошибочно
тебя поместил Флорентиец, и удели мне крупицу времени.
---------------------------------------------------------------------------
1) "О мантуанца чистая душа" -- слова, с которыми по
рассказу Вергилия обратилась к нему Беатриче, прося придти на
помощь заблудившемуся в горах Данте (Данте. "Ад", II.58,
перевод М.Лозинского)
---------------------------------------------------------------------------
Теперь и вправду прямо над палубными перилами возник
стоящий в воздухе призрак. Мерцали звезды, мерцала вода, и
гневно мерцала огромная тень, окруженная облаком искр. Но мне
требовалась большая ясность обличия. Был один титул, который
мог польстить ему пуще звания римского поэта.
-- О, величайшая душа древнего мира и пророк мира нового,
в счастливом озарении предсказавший приход Того, Кто допустит
тебя в Свои горние выси, ты, первый христианин Европы,
побеседуй со мной!
Вот тогда возвышенный дух, ставший отчетливо зримым в
пульсациях золотого и серебристого света, заговорил:
-- Будь краток, докучливый варвар. Когда б не последнее из
приветствий, коим ты тронул единственную мою гордость, я б не
помедлил здесь. Не отрывай меня от высоких забав, коими тешатся
равные мне. Там Эразм спорит с Платоном, и Августин спустился с
холма и сидит среди нас, хоть воздух и сер. Будь краток, молю
тебя, и следи за своей латынью.
К этой минуте я сообразил, что не могу предложить моему
гостю какого-то определенного вопроса. Чтобы протянуть время и
не дать прерваться столь редкостному интервью, я решил вовлечь
его в разговор:
-- Значит, я оказался прав, о Учитель, и Данте не был
осведомлен обо всех замыслах Божиих?
Негодование шафранным пятном полыхнуло изнутри
благородной, серебряной с золотом фигуры.
-- Где, где эта уксусная душонка, возжелавшая карать
умерших со строгостью большей, нежели Божия? Поведай ему, что и
я, каким бы я ни был язычником, я также узрю благодать. И
ничего, что сначала мне придется отбыть наказание сроком в
десять тысяч лет. Ты видишь, я в этот миг согрешил, ибо
прогневался; но где же он, повинный в грехе гордыни?
С некоторым потрясением осознав, что ни гениальность, ни
смерть не избавляют нас от соблазна сказать о ближнем худое
слово, я спросил:
-- Учитель, встречался ли ты с поэтами, писавшими
по-английски, приходили ль они в ваши рощи?
-- Будем кратки, мой друг. Приходил один, бывший прежде
слепым, приходил и оказал мне немалые почести. Он говорил на
благородной латыни. Те, что стояли с ним рядом, уверяли меня,
что в строках его нередко отражались мои.
-- Мильтон и вправду был твоим сыном.
-- Но до него явился другой, превосходящий его величием,
автор пиес для театра. Этот был горд и встревожен, и ходил
среди нас незрячим. Он не обратился ко мне с приветствием.
Тщеславия более нет между нами, но все же приятно, когда поэты
здороваются друг с другом.
-- Он мало знал по-латыни, Учитель, и возможно, не прочел
