близко его не знают?
Тут я испугался. Неужели и она тоже слышала? Как могли
доползти до нее эти странные слухи?
Нет, от меня она ничего не узнает. Махнув рукой на
добросовестность и честность, я пересказал ей все благоприятные
для Кардинала отзывы, которые слышал. Простых людей пленяла
мысль о том, что не считая тех случаев, когда ему приходится
выполнять свои высокие обязанности, он тратит на жизнь
шестьдесят пять лир в неделю; что он говорит на двенадцати
языках; что он любит поленту; что он безо всяких церемоний
посещает некоторые римские дома (и ее в частности); что он с
исключительной точностью перевел на китайский язык "Исповедь" и
"Подражание". Я знал римлян, которым до того приятна была самая
мысль о нем, что они приходили на холм Джаниколо с единственной
целью -- заглянуть в калитку его сада, и слонялись вокруг дома
Кардинала в надежде, что детям представится случай поцеловать
его перстень.
Астри-Люс слушала меня молча. Под конец она сказала, с еле
заметным неодобрением в голосе:
-- Вы щадите меня, Сэмюэль. Но я все знаю. О нем
рассказывают и другие истории. Враги Кардинала, не покладая
рук, подрывают его престиж. Мы-то знаем, что в Риме нет
человека добрее, скромнее и благороднее его, но среди простых
людей у него репутация чуть ли не монстра. Кое-кто намеренно и
неустанно распространяет подобные слухи. И Кардиналу известно о
них: из пересудов слуг, из выкриков на дороге, из анонимных
писем -- источников сколько угодно. Ему кажется, что он живет
во враждебном мире. И это трагедия его старости. Вот почему он
не желает писать. Тем не менее, мы еще в силах спасти его. --
Но послушайте! Вон там почтовая лавочка. Давайте купим сигарет
и поищем место, где можно присесть. Я чувствую себя такой
счастливой, разговаривая об этом.
Мы запаслись сигаретами и отправились на поиски ближайшей
винной лавки. За следующим поворотом дороги желание, охватившее
нас, вызвало из небытия требуемое заведение -- это был
продымленный, негостеприимный туннель, но мы уселись, каждый со
стаканом кислого, похожего цветом на чернила вина, и продолжили
составление заговора. Астри-Люс заявила, что если бы дурная
слава пристала к имени Кардинала вследствие каких-то его
действительно неблаговидных поступков, то нам нечего было бы и
надеяться развеять ее. Забредая в зыбкие области слухов, правда
становится несокрушимой. Однако она знала, что в данном случае
пятна на репутации Кардинала возникли вследствие хорошо
организованной кампании и питала уверенность, что кампания
противоположного толка все еще способна эту репутацию обелить.
Прежде всего, наши враги воспользовались свойственным
итальянцам предубеждением против всего, что идет с Востока. При
виде китайца итальянца пробирает дрожь сладкого ужаса, -- точь
в точь как американского мальчика при упоминании люка,
открывающегося прямо в реку. Кардинал возвратился с Востока
пожелтевшим, морщинистым. Походка какая-то не такая. Вот вам и
основания, чтобы пустить по трастеверинским трущобам слушок
насчет того, что он держит дома странные изображения, что
поздней ночью можно слышать, как жутко визжат его животные (в
саду было полным-полно кроликов, уток и цесарок), что кое-кому
случалось видеть, как его китайские слуги принимают навевающие
ужас позы. Да и сама скромность его жизни будоражила
воображение. Ведь все же знали, что он баснословно богат.
Рубины величиною с кулак и сапфиры размером с шишаки на дверных
ручках, -- куда они все подевались? А ты когда-нибудь подходил
к калитке этой самой виллы Вей-Хо? Ну так пойдем в воскресенье,
сходим. Если как следует потянешь носом воздух, учуешь странный
такой запах, но только имей в виду, что потом несколько дней
будешь спать на ходу и видеть всякие сны.
Нам предстояло переменить все это. Мы сидели в лавчонке,
подбирая членов комитета по реабилитации Кардинала. Понадобятся
журнальные статьи, заметки в газетах. Близится его
восьмидесятилетие. Значит, будут подарки. Мадемуазель де
Морфонтен готова пожертвовать церкви, состоящей под его
покровительством, запрестольный образ, написанный Рафаэлем. Но
самое главное -- отправить в народ наших агентов, чтобы они
рассказывали о достоинствах Кардинала, о его простоте, его
пожертвованиях больницам, пусть намекают даже на его
сочувственное отношение к идеалам социализма; он должен стать
Народным Кардиналом. У нас в запасе есть анекдоты о том, как он
отчитывал невежественных членов Конклава, как защитил бедняка,
укравшего церковный потир. Придется также внушить
трастеверинцам иное отношение к Китаю. И так далее. Необходимо
укрепить дух Кардинала, дабы Кардинал мог укрепить дух Европы.
Когда мы возвратились в отель, Астри-Люс выглядела
помолодевшей лет на десять. Судя по всему я был первым, кому
она поведала о своих мечтах. Ей до того не терпелось взяться за
дело, что она вдруг спросила меня, не стану ли я возражать,
если мы уложимся и этой же ночью вернемся в Тиволи. Лучше
приступить к нашим трудам прямо с утра. На самом-то деле ей,
чтобы уснуть, были необходимы волнения и усталость, порождаемые
вождением автомобиля -- ее жутким вождением. И мы вновь
погрузили в машину горничную, Фра Анжелико, ингредиенты соусов,
кошку и около двух часов утра вернулись на виллу Горация.
Кардиналу не следовало знать о том, что мы возводим леса
вокруг его имени, собираясь подновить краски, однако необходимо
было уговорить его не совершать в дальнейшем кое-каких
поступков, возбуждающих в публике особенную враждебность. Тем
же самым утром Астри-Люс робко попросила меня пойти повидать
его. Ей казалось -- она и сама не знала почему, -- что теперь,
когда я осведомлен о ее надеждах, моим глазам станут доступны
какие-то важные детали.
Я нашел его, как и всякий мог найти в любой из солнечных
дней любого года, сидящим в саду с книгой на колене, с лупой
для чтения в левой руке, с ручкой в правой, с капустным кочаном
и кроликом у ног. Рядом на столе возвышалась стопка книг:
"Гештальт и действительность" Шпенглера, "Золотая цепь",
"Улисс", Пруст, Фрейд. Поля их уже покрыла паутина писаных
зелеными чернилами замечаний, свидетельствующих о пристальности
внимания, способной смутить и величайшего из авторов.
Увидев меня, идущего по усыпанной ракушками тропке, он
отложил увеличительное стекло.
-- Eccolo, questo figliolo di Vitman, di Poe, di Vilson,
di Gugliemo James -- di Emerson, che dico(*1)! С чем пожаловали?
-- Мадемуазель де Морфонтен хочет пригласить вас пообедать
у нее в пятницу вечером, нас будет только трое.
-- Очень хорошо. Замечательно. Что еще?
-- Какой подарок вы хотели бы получить ко дню рождения,
святой отец? Мадемуазель де Морфонтен просила меня тактично
выспросить...
-- Тактично! Сэмюэлино, прогуляйтесь до дома, до задних
комнат и скажите сестре, что вы остаетесь завтракать. Для меня
готовят китайское блюдо из овощей. Вы присоединитесь ко мне или
предпочтете немного ризотто с пюре из каштанов? Впрочем, вы
можете купить себе что-нибудь поосновательнее внизу, под
холмом. Как себя чувствует Астри-Люс?
-- Очень хорошо.
-- Небольшая хворь пошла бы ей на пользу. Мне с ней как-то
не по себе. Знаете есть доктора, которые чувствуют себя не в
своей тарелке, когда им приходится разговаривать со здоровыми
людьми. Они слишком привыкли к умоляющим глазам пациентов,
спрашивающим: "Буду ли я жить?". Вот так и мне неуютно рядом с
человеком, который никогда не страдал. У Астри-Люс глаза,
словно бы сделанные из голубого фарфора. У нее честное, чистое
сердце. Конечно, приятно проводить время в обществе человека с
честным и чистым сердцем, но о чем с ним разговаривать?
-- А как же Святой Франциск, он...?
-- Так он был распутником в юности или думал, что был.
Senta(*2)! Кто способен, не согрешив, понять, что такое религия?
кто способен, не познав страданий, понять, что такое
литература? кто способен понять, что такое любовь, не узнав
безответной любви? Ecco(*3)! Первые признаки того, что Астри-Люс
попала в беду, появились всего лишь месяц назад. Есть один
Монсиньор, которому ее миллионы понадобились для возведения
церквей в Баварии. Каждые два-три дня он взбирался на ее холм в
Тиволи и шептал ей в ухо: "И богатящихся отпустил ни с чем".
Бедняжку охватил трепет, так что очень скоро Бавария получит
несколько огромных соборов, уродливых настолько, что описанию
они не поддаются. О, да известно ли вам, что в Библии для
каждого человека отыщется текст, способный его потрясти,
совершенно так же, как для каждого здания существует
музыкальная нота, способная разрушить его? Моего я вам не
открою, но если хотите, могу сообщить, чем пронять Леду
д'Аквиланера. Она женщина чрезвычайно злопамятная, и говорят,
во время чтения "Отче наш" всегда начинает скрипеть зубами при
словах: "Как и мы прощаем должникам нашим".
---------------------------------------------------------------------------
1) Вот он, этот сын Уитмена, По, Уилсона, Уильямса Джеймса
-- что я говорю -- Эмерсо-на! (ит.)
2) послушай (ит.)
3) вот то-то (ит.)
---------------------------------------------------------------------------
Тут он рассмеялся долгим безмолвным смехом, сотрясавшим
его тело.
-- Но разве Астри-Люс не была всей душой предана матери?
-- спросил я.
-- Нет, она не испытала чувства потери. Ей было только
десять лет. Она опоэтизировала свою мать, вот и все.
-- Святой отец, как случилось, что присущая ей
прямолинейная вера не привела ее в монастырь?
-- Она обещала умирающей матери, что посвятит жизнь
возведению Бурбонов на французский престол.
-- Святой отец, неужели вы можете смеяться над ее
преданностью делу, которое...?
-- Нам, старикам, позволительно смеяться над вещами,
которых вы, только начинающие изучать человеческую природу,
можете не удостоить даже улыбкой. Ах-ах-ах, правление Бурбонов!
Вы бы удивились, посвяти я всю свою жизнь восстановлению браков
между сестрой и братом в правящей верхушке Египта? То-то и оно!
Шансов на успех здесь примерно столько же.
-- Святой отец, а почему бы вам не написать еще одну
книгу? Смотрите, у вас тут почти все великие книги, написанные
в первой четверти моего столетия...
-- И должен сказать, до крайности глупые.
-- Так почему бы вам не даровать нам еще одну? Великую
книгу, отец Ваини. О самом себе, что-то вроде "Опытов" Монтеня
-- о Китае, о ваших зверьках, об Августине...
-- Остановитесь! Нет, нет! Перестаньте сию же минуту! Вы
пугаете меня. Неужели вам непонятно, что безумное чаянье будто
я способен написать книгу, было бы в моем случае первым
признаком старческого слабоумия? Да, я могу сочинить нечто,
превосходящее всю эту грязь, которую нам предлагает ваш век
(резким ударом он своротил башню из книг, кролик взвизгнул, с
трудом ускользнув от опасности быть раздавленным "Этюдами"
Швейцера). Но Монтенем, Макиавелли, э... Свифтом мне не стать
никогда. Какой это ужас, вообразить, что в один прекрасный день
вы, придя сюда, застанете меня пишущим. Да оградит меня Господь
от подобного безрассудства. Ах, Сэмюэль, Сэмюэлино, хорошо ли
это с вашей стороны -- явиться поутру к старому крестьянину и
пробудить в нем все его грубые, гордые помыслы. Не надо, не
поднимайте. Пусть их пачкают кролики. Что происходит с этим
вашим двадцатым веком...? Вам угодно, чтобы я хвалил его
