служения, видела в нем красоту, и если бы ей еще выпало
побольше унижений и испытаний, то лучшей пищи для души ей не
пришлось бы и желать. Святость без препятствий невозможна, а ей
никак не удавалось отыскать ни одного. Она то и дело слышала о
греховности гордыни, сомнения и гнева, однако ни разу не
ощутила ни малейшего их приступа и потому миновала ранние
стадии духовной жизни в состоянии полнейшего недоумения. Она
ощущала себя испорченной, греховной женщиной, но не понимала,
как взяться за собственное исправление. Леность? Каждое утро,
еще до появления горничной она по часу проводила на коленях.
Так трудно, так трудно обрести добродетель. Гордыня? В конце
концов, после напряженного исследования собственной души она,
как ей показалось, отыскала в себе ростки гордыни. И отыскав,
набросилась на них с яростью. Ради искоренения порочных
наклонностей она заставляла себя публично совершать пугающие
поступки. Тщеславное любование собственной внешностью или
богатством? Она намеренно грязнила рукава и лиф своего платья,
терпеливо снося молчаливый испуг друзей.
Писание она понимала буквально, -- я собственными глазами
видел и не единожды, как она, снимала плащ и отдавала его
бедняку. Я видел, как она прошла несколько миль с подругой,
попросившей проводить ее до дороги. Теперь мне стало ясно, что
поражавшие ее приступы рассеянности были уходами в себя ради
поклонения и молитвы, уходами, которые порой порождались
событиями попросту смехотворными. Я больше не удивлялся, отчего
ее омрачают любые упоминания о рыбе и рыбной ловле; я
сообразил, что греческое слово "рыба" представляет собой
монограмму имени Спасителя, и потому действует на нее, как зов
муэдзина на магометанина. Кто-то из заезжих гостей позволил
себе непочтительно отозваться о пеликане, -- мадемуазель де
Морфонтен немедленно удалилась к своему внутреннему алтарю --
возносить молитвы о том, чтобы гостю не пришлось горестно
каяться из-за неуважения, проявленного к одному из ярчайших Его
олицетворений. Несколько позже я столкнулся с одним из самых
удивительных примеров подобного рода. Как-то раз она приметила
на столике у меня в прихожей письмо, адресованное мисс Ирен Х.
Спенсер, школьной учительнице-латинистке из Гранд-Рапидс,
переплывшей океан, чтобы своей рукой прикоснуться к Форуму. В
тот же миг Астри-Люс стала настаивать на встрече с нею. Я так и
не рассказал мисс Спенсер, по какой причине она удостоилась
изумительного завтрака, почему пригласившая ее женщина, затаив
дыхание, слушала рассказ о ее незатейливых путевых
впечатлениях, и с какой стати ей в пансион была назавтра
прислана золотая цепочка, увешанная сапфирами. Мисс Спенсер
была правоверной методисткой и весть о том, что эти ее ИХС
означают нечто, только повергла бы ее в ужас.
Но какой бы странной ни казалась мадемуазель де Морфонтен,
она никогда не выглядела смешной. Столь полное самоотречение по
одной лишь чрезмерности своей могло стать заменой разума. Она
определенно обладала способностью ронять время от времени
замечательные по проницательности суждения, суждения,
порождаемые интуицией и минующие кривые коридоры нашего
рассудка. Порой она могла быть невыносимой, порой -- выказывать
почти чудотворное понимание чьих-либо нужд. Люди, до такой
степени несхожие, как донна Леда и я, питали к ней любовь, то
почти снисходительную, как к неразумному дитяти, то
благоговейную, как к существу, чьи возможности беспредельны.
Так ли уж точно знали мы, у кого гостили? Что если в нее --
буквально, буквально! -- воплотился...?
Таким было существо, понимание которого пришло ко мне во
время поздних бесед в библиотеке, за рюмочкой выдержанного
коньяка. Разговаривали мы неспешно, то и дело умолкая, и в
сущности ни о чем, но моему многое уже повидавшему инстинкту не
потребовалось долгого времени, чтобы прийти к убеждению, что
моя собеседница хочет поделиться со мной чем-то для нее
чрезвычайно важным. Скоро я понял, что покоя мне не видать.
Явственные затруднения, с которыми сталкивалась Астри-Люс,
стараясь перейти к сути дела, только усиливали мой страх перед
близящимися откровениями. Вскоре, однако, вместо того, чтобы
пытаться избегнуть этого разговора, я начал его провоцировать;
я норовил, так сказать, отворить разговору жилы, полагая, что
смогу помочь Астри-Люс, не сходя с места, если застану ее
проблему врасплох. Но нет. Счастливый миг все не наступал.
Как-то вечером она отрывисто поинтересовалась, сильно ли
помешает моей работе поездка в Анцио -- на несколько дней. Я
ответил, что съездил бы с большим удовольствием. Об Анцио я
всего только и знал, что это один морских курортов в нескольких
часах езды от Рима, что там находится одна из вилл Цицерона, и
что неподалеку расположен Неттуно. С некоторой тревогой в
голосе она добавила, что нам придется поселиться в отеле, да
еще и очень плохом, но сейчас не сезон и к тому же у нас
найдутся способы восполнить недостатки обслуживания. Она
позаботится, чтобы я не испытывал чрезмерных неудобств.
Итак, в одно из утр мы погрузились в большой, неказистый
автомобиль, который она держала для путешествий, и покатили на
запад. Заднее сиденье использовалось в качестве складского
помещения. Там можно было различить горничную, prie-Dieu(*1),
подлинное панно работы Фра Анжелико, ящик вина, пятьдесят книг
и некоторое количество оконных занавесок. Позже я обнаружил,
что у нас также в изобилии имелась икра, pвtй(*2), трюфели и
составные части редкостных соусов -- всем этим она,
демонстрируя пугающее непонимание моей натуры, намеревалась
дополнить то, что в состоянии был предложить нам туристский
отель. Машину она вела сама, и вела так, что сразу становилось
ясно: Небеса давно от нее отвернулись. Единственную остановку
мы сделали в Остии, -- чтобы я мог осмотреть то самое место, в
котором разыгрывалась последняя сцена моей несчастной пьесы. Мы
прочитали вслух страницу из Августина, и я молча дал обет
отказаться от каких бы то ни было помышлений о том, чтобы ее
переложить.
---------------------------------------------------------------------------
1) скамеечка для молитвы (фр?)
2) гусиная печенка (фр.)
---------------------------------------------------------------------------
В первый наш вечер в Анцио с моря дул холодный ветер.
Виноградные лозы и ветви кустарников хлестали по стенам домов,
в кафе по ту сторону площади лампы безрадостно мотались над
мокрыми столиками, и никуда нельзя было деться от заунывного
плюханья волн о стену набережной. Однако нам обоим такая погода
была по душе. Около шести мы решили пройтись до Неттуно с тем,
чтобы в половине десятого вернуться к обеду. Мы завернулись в
прорезиненные плащи и отправились в путь, сгибаясь навстречу
ветру и брызгам, но испытывая удивительную приподнятость.
Сначала мы двигались молча, однако достигнув того участка
дороги, что укрыт высокими стенами вилл, Астри-Люс наконец
начала разговор:
-- Я уже говорила вам, Сэмюэль (вслед за княгиней вся
Каббала называла меня Сэмюэлем), что главная надежда моей жизни
-- увидеть Францию под королевским правлением. Насколько
невозможным кажется это сейчас! Никто не понимает этого лучше,
чем я. Но ведь и все, что я люблю, представляется совершенно
невероятным. И когда мы начнем подготавливать признание
божественного права королей догматом Церкви, именно кажущаяся
несвоевременность этой меры и поможет нам больше всего. Сколько
злобы, какое глумление она вызовет! Даже важные деятели Церкви
устремятся в Рим, чтобы умолить нас не подрывать подобным шагом
распространение католицизма. Начнутся споры. Во всех газетах и
журналах поднимутся крики, насмешки, жалобы, и само основание
демократического правления, все безумие республиканизма
выставится напоказ. Европа очистится от яда, который ее
отравляет. Мы не боимся споров. Народ обратится к Богу и станет
просить, чтобы им правил тот королевский дом, какой выберет Он.
-- Однако, я говорю об этом не для того, чтобы склонить вас на
нашу сторону, Сэмюэль, я лишь подвожу нас к другой теме. Вы
протестант, вас не раздражают такие разговоры? Я вас не
утомила?
-- Нет-нет, продолжайте. Мне очень интересно, --
откликнулся я.
В это мгновение дорога снова вывела нас к кромке воды. Мы
постояли у парапета, глядя на шумное море, бившееся о камни, на
которых обычно занимались стиркой деревенские жители. Пошел
дождь. Вцепившись в железный поручень, Астри-Люс смотрела на
пыль, летящую над волнами, и безмолвно плакала.
-- Быть может, -- продолжила она, когда мы возобновили наш
поход, -- вы в состоянии вообразить десятую часть того
разочарования, с которым я смотрю, как стареет Кардинал и я
тоже, как народы все глубже погрязают в заблуждениях и никто
ничего не предпринимает. Он может помочь нам. Мне кажется, что
он именно для того и создан. Я помню о его трудах в Китае. Он
проявил истинный героизм. Но насколько более великий труд
ожидал его в Европе! Годы проходят, а он так и не покидает
Джаниколо, читая и гуляя по саду. Европа гибнет. А он не желает
ударить пальцем о палец.
На сей раз я почувствовал себя глубоко тронутым. Дождь, ее
слезы, лужи, удары волн о парапет разбередили мои чувства.
Каждый из голосов природы твердил: "Европа гибнет". Я бы и сам
остановился и с наслаждением выкрикнул что-нибудь несусветное,
но нужно было прислушиваться к голосу, звучавшему рядом со
мной:
-- Я не могу понять, отчего он не пишет. Возможно, мне и
не дано этого понять. Я знаю, он верит, что становление
универсальности Церкви неотвратимо. Я знаю, он верит, что
Католическая Корона -- это единственно возможный способ
правления. Но он не хочет даже пошевелиться, чтобы помочь нам.
Мы все упрашиваем его написать книгу о Церкви и Государстве.
Подумайте, Сэмюэль, с его ученостью, логикой, стилем -- вы
когда-нибудь слышали его проповеди? С его полемической иронией,
изумительными завершениями речей! Что бы тогда осталось от
Бозанкета? Конституции всех республик, какие есть на свете,
пришлось бы попросту выбросить, -- простите меня, если я кажусь
неуважительной по отношению к вашей великой стране, --
выбросить, как раздавленную яичную скорлупу. Это была бы не
просто еще одна вышедшая из-под печатного пресса книга: она
обратилась бы в cтихийную силу; произошло бы мгновенное
рождение идеи в тысячах умов. Ее бы сразу канонизировали и
стали переплетать в одной обложке с Библией. А он проводит день
за днем среди кроликов и розовых кустов, читая историю того,
историю другого. Я хочу сделать это, пока я жива, я хочу
подтолкнуть великого человека к выполнению его задачи. И вы
можете мне помочь.
Меня трясло от возбуждения. Воздух наполнился божественным
абсурдом. Вот человек, не боящийся прибегать к превосходным
степеням. Сходить с ума, так уж на широкую ногу. Трудновато
будет спуститься в обычную жизнь после таких опьяняющих угроз
всем президентам, какие существуют на свете, да заодно уж и
переплетным мастерским Британского библейского общества. Я
попытался придумать, что мне сказать в ответ. И промямлил нечто
насчет того, что я готов.
Она не заметила моего несоответствия ситуации.
-- Мне кажется, -- продолжала она, -- что я открыла одну
из причин, по которой он не питает охоты присоединиться к нам.
Но сначала расскажите мне, как к нему относятся известные вам
жители Рима? Какие разговоры ходят о нем среди людей, которые
