Верочку. Верочка тоже вздохнула, покраснела и вдруг, сорвавшись с
подлокотника широковского кресла, кинулась к Вальке, обняла его и зарылась
лицом в тот самый свитер. Валька стал гладить ее по плечам, а на Изабо
посмотреть так и не решился.
Похоже, Карлсон был доволен эффектом. Он отвел левой рукой полу
куртки и сунул пистолет в плечевую кобуру. Валька посмотрел на его
усталое, резкой лепки лицо - Карлсон на совесть отыграл эту
разоблачительную сцену, навел порядок в рядах городских сумасшедших и
позволил себе немного расслабиться.
Нетрудно было предсказать, что произойдет дальше. Если Валька,
оскорбленный ролью манекена, скинет чужой свитер и уйдет, вслед за ним
уйдут Широков с Верочкой. Возможно, объединенные печалью вторичной утраты
Чесса, они поедут прямиком к Широкову, и его деликатная мама даже не
высунется, когда они на цыпочках прокрадутся к нему в комнату. Потом
Карлсон даст Изабо выпить грамм сто коньяка и увезет ее в свой особняк,
где уже готово все, кроме бани. Если ей и придется перебежать через дорогу
в мастерскую, то разве что за зубной щеткой. Потому что не Валька, а
именно Карлсон любит Изабо и пытается, как может, уберечь ее от
недоразумений и от ненормальных друзей.
Но Валька вдруг очень даже неплохо почувствовал себя в голубом
свитере. Ему показалось диким выскакивать сейчас на шоссе, ловить
заблудшее такси, обещать шоферу тысячу, молчать полчаса до города и
пятнадцать минут в квартире, пока не разденется и не ляжет под бочок к...
к кому, черт бы ее побрал? Как ее звали, эту крашеную блондинку с короткой
стрижкой и роскошной грудью? Надо же, из головы совсем вылетело - ее звали
Татьяна.
Потрясенный этим провалом в памяти, Валька отключился от
обличительной речи Карлсона. Она была уже на излете.
Той же рукой, которая только что держала пистолет, Карлсон широким
жестом указывал на примолкшего Вальку, как бы призывая его в свидетели
мерзкого поведения реаниматоров. И присутствие пистолета ощущалось
явственно, хотя он уж минут десять как пребывал у Карлсона под мышкой.
Действительно, получалось так, что из живого человека, простого как
валенок, незаслуженно сделали куклу, игрушку, манекен, и валяли вокруг
него дурака. А живой человек не виноват, что родился с такой рожей, что
попался на глаза Изабо, затравленной двумя провокаторами, что натолкнул
всех троих на идиотский план разоблачения Второго!
- Ты прекрасно знала, что на второй день этой идиотской конференции
все будут проспиртованы! И Второй в том числе! И ты ведь нарочно поставила
его у окна, - услышал вдруг Валька. - Интересно бы послушать, как ты его
туда заманивала! Ты ведь знала, что он ошалеет от паники и сделает шаг
назад, в стекло! А Валентину - отвечать, показания давать, по следователям
мотаться. А откуда ему знать, что он может и должен говорить следователю,
а чего - не может? Некрасиво получилось. Негуманно!
И еще Карлсон толковал, что в этакой ситуации ни один нормальный
человек, а Второй именно и есть нормальный человек, не займется покаянием
или самобичеванием. Чиста у него совесть или нечиста, он первым делом
перепугается, тем более, что вечер у человека выдался веселый, со спиртным
и с женщинами. Выпивший человек легче возбуждается - это Изабо правильно
рассчитала, когда выбирала вечер для непринужденной встречи Вальки и
Второго. Но выпивший человек в хорошем настроении тем более не станет
падать на колени и каяться. Он ошалело скажет: "Во, блин, до глюков
допился!" Или просто попятится, напрочь забыв, что за спиной - окно.
После ошеломительной новости насчет сходства с Чессом Валька уже
как-то плохо воспринимал сенсации. Ну, его выставили против Второго...
разве в этом сейчас дело? Ну, выставили...
Естественно, и Верочка, и Широков вмешивались, лепетали что-то,
Вальке даже послышались слова "Божий суд". Изабо со всей язвительностью
пыталась оборвать Карлсона, отсылала его в баню, но Карлсон, видно, решил
сегодня покончить с этой историей раз и навсегда.
Поскольку в Вальку Карлсон тыкал воображаемым пистолетным дулом, как
в наглядное пособие, а свидетельских показаний от него не требовал, Валька
и завис где-то между реальным гвалтом в комнате и той странной внутренней
перетасовкой лиц и понятий, которая происходила внутри. Он видел Верочку с
растрепавшейся косой, видел покрасневшую от ярости Изабо, и не
поспевающего за стремительным спором Широкова он тоже видел, но как бы на
заднем плане. Две женщины, стоя перед пистолетом, требовали Божьего
суда...
И тут у Вальки в голове стала складываться картина, и даже не картина
в художественном смысле этого слова, а вроде красивой схемы. Она была
похожа на популярное много лет назад изображение внутренности атома - и
Валька мысленной кистью выписал шарики с бликами на боках, чьи орбиты,
пересекаясь, окружили центральный шарик. Возникшая на фоне далекой реки,
схема эта обладала, как он понял, логикой сна - шарики одновременно были
людьми.
Тот, что ближе к середине, носил имя Марии. Это была невысокая
женщина в черном бархатном платье с белым большим воротником, с черной
косой за затылке и локонами вдоль висков. Шарик, обозначившийся вторым,
носил имя Анны. Русоволосая Анна с тяжелым узлом на затылке стояла у
далекого окна, а на подоконнике лежали скомканные перчатки и свернутая
трубочкой записка. Валька узнал их - он сам мгновение назад бросил сюда
перчатки, а записку передал накануне. Но тот, в середке, был одновременно
и Валькой, и совсем другим человеком, хотя грань отсутствовала.
Другие шары тоже были людьми, хотя и незнакомыми. Чье-то молодое и
задорное лицо с лихими усиками еще не имело имени но было необходимо. Это
лицо Валька видел недавно - почему-то у себя на коленях... Мужчина в
небольших круглых очках тоже должен был сказать что-то важное. Одни из
шариков оказался черной коробкой с дуэльными пистолетами. И переплетение
их орбит имело множество всяких смыслов, и на пересечениях возникали
слова, обрывки каких-то разговоров, сравнения диковинные, непереводимые
интонации французских фраз.
Но эта система была пронизана лучами, соединявшими шары совсем другой
системы. И самыми близкими оказались шар с потешкой заячьей мордой и лицо
беловолосой кудрявой девочки. Стало быть, вот так смешиваются реальный мир
с нереальным, подумал Валька, смешиваются на мо-ле-ку-ляр-ном уровне...
Валька понял, что с этого когда-то началось.
Он ощутил себя другим человеком, которого знал только по имени, - на
минуточку, поймав в чужой фразе свое дыхание.
Он сказал, балуясь, несколько слов за того человека - и тот принял
их, не возражал.
Тогда он понял, как неприятно подбородку от высокого воротничка фрака
- и это сразу же вылилось в забавную фразу и пригодилось.
И он лепил в себе другого человека, веселясь, наслаждаясь собственной
щедростью, отдав ему лучшие мысли, лучшие куски своей жизни.
Была женщина, которая любила его, ее звали Мария. Была женщина,
которую любил он сам, - Анна. И сам он между этими женщинами - доступной и
недоступной, преданной ему навеки и не нуждающейся в его преданности...
Вот, вот с чего началось - с этого банального треугольника, только женщин,
которые стали Марией и Анной, изначально звали как-то иначе!
А треугольник, разумеется, стал обрастать всякими странными вещами,
заячьей мордой, скомканными перчатками, обгрызанным гусиным пером, дюжиной
женских профилей на полях исчерканного стихотворения. Шары и шарики,
шарики-слова и шары-вещи, все это сцепилось между собой, сплавилось и
возникла совершенно неожиданная реальность. Он создал ее сам, вроде как бы
и по своей воле, но удивился безмерно тому, что получилось.
- Нельзя же быть такими безнадежными фантазерами, - тем временем
горестно упрекал всю компанию Карлсон. - Нашли время для дурацких
фантазий! Широков, я к тебе обращаюсь - ты ведь нарочно парню голову
забивал этим траханным Пушкиным, или как там его, и кассетами Чесса! Про
торжество справедливости вещал - ведь так? Взрослый человек, а дурака
валяешь. Додумались - свитер Чесса на человека нацепили и вообразили, что
Чесс вернулся. Вы ему еще гитару Чесса отдайте... Вот уж точно - роковое
сходство!
Валька молча усмехнулся - кто же на кого похож? Он - на того
ошалевшего парня с гуашью и аршинными ножницами для пластиковых букв?
Бывает... А гитара? Хм, гитара...
- Хорошо, парень толковый оказался, не очень-то поддался на ваши
провокации, - сочувственно и одобрительно обратился к Вальке Карлсон. - А
то бы натворили вы все тут дел. Ведь это что же пришло в твою дурную
голову? А?
- Не твоя печаль, - ответила Изабо.
- До дуэли додумалась. Решила правду выяснить в экстремальной
ситуации! Ну, хочешь, я скажу тебе правду? Сегодня, пожалуй, уже можно.
Да, наверно, и нужно. А то я уеду по делам, а вы тут опять Божий суд
устроите.
- Почему вдруг сегодня? - спросил Широков.
- Потому что с завтрашнего дня в этой Богом обиженной стране,
возможно, будет объявлено чрезвычайное положение. И правдой этой вы
воспользоваться попросту не успеете.
- Откуда такая информация? - мрачно поинтересовался Широков.
- Перестань, Пятый, у него всегда точная информация, - вмешалась
Изабо. - Во всяком случае, по таким вопросам. Ну так чем ты нас решил
обрадовать, банный сотрудник? А главное - почему?
- Потому, что у меня нет времени вас всю ночь караулить и
воспитывать, всех четверых, - подумав, отвечал Карлсон, и было ясно, что
это - чистая правда. - Время поджимает. Дел у меня этой ночью - выше
крыши. Хорошо хоть, успел за руку удержать от опасной глупости. Ведь если
я сейчас уеду - вы опять ухватитесь за свой маскарад, потащите Валентина
ко Второму, на манер выходца с того света, и очень удивитесь, если Второй
не рухнет в обморок. А этого делать не надо. Второй все равно не скажет
вам, где рукописи и кассеты Чесса. Хоть об стенку лбом его бейте - не
скажет. И поступит вполне разумно. Потому что смотрит дальше собственного
носа... не то, что некоторые...
- Он знает? - беззвучно спросил Широков.
- Он сам их и отдал. Никто, кстати, не заставлял. Просто спросили -
Михайловский вам ничего на хранение не отдавал? Клянусь - деликатно и
вежливо спросили! На положительный ответ не очень-то и рассчитывали. Так
что могу вас обрадовать - пьесы вообще в природе не существовало, а была
тетрадка с цитатами и набросками.
- Откуда такая информация? - надвигаясь на Карлсона, снова грозно
спросил Широков. Карлсон, даже не подумав доставать пистолет, отстранился
от этой нависшей глыбы.
- А ты еще не понял? - яростно набросилась на Широкова Изабо. - Ты
еще не понял? Да он же сам держал в руках эту тетрадку - держал? Да?
- Было дело, - согласился Карлсон. - И тетрадку эту жеваную, и
показания Второго. Вот кого мне жалко в этой дурацкой истории - так это
Второго. Очень даже неглупый парень. Тетрадка, повторяю, толщиной в
полтора миллиметра, а записей в ней, хоть и мелким почерком, с гулькин
нос. В основном цитаты из всяких историков с сожалениями насчет утраченных
сибирских стихов. Второму тоже нелегко пришлось. И если бы речь шла только
о черновиках Михайловского, он бы их не выдал. Но тут было другое -
подпольный журнал. Это уже покруче.
- Какой еще журнал? - не очень искренне удивилась Изабо.
- Ваш Чесс ввязался в издание подпольного журнала. Редакция у них
