сказали ни слова. Это было, когда проезжали поворот дороги, ведущий к
заброшенной навеки усадьбе Рокуро-Куби.
Бэнкей и Кэнске переглянулись - и продолжали судачить о воинских
доблестях, причем старшего кэрая очень интересовало, как обучают
отряды монахов-воинов, и делается ли это так, как в прославленных
китайских монастырях.
Потом дорога повела их в горы, все выше и выше, но они знали, что
не успеют затемно добраться до монастыря, и расположились на ночлег у
хижины лесорубов.
Было уже довольно тепло, снег сошел, и кэраи охотно предоставили
хижину в распоряжение Норико, а сами легли у костра. Кэнске строго
предупредил молодых кэраев, что если кто-то полезет с утонченными
нежностями к девушке, то он, старший кэрай, приласкает такого жениха
на свой лад.
- Славная девушка, - сказал он Бэнкею. - Я еще повеселюсь на ее
свадьбе. Другая бы там, во дворце, обузой нам была - а Норико спасла
молодого гоподина Фудзивара. Послушай, благочестивый наставник...
Утром-то все равно расстанемся и больше не свидимся... Что это такое
притащил в корзине твой приятель?
- Бронзовое зеркало, - объяснил Бэнкей. - Когда-то давным-давно,
когда и Китая еще не было, а была какая-то другая страна, государь
Хуан-Ди велел отлить пятнадцать таких зеркал. На них выбиты такие
знаки, каких ни в одной книге не увидишь. Шлифовали их, разумеется,
монахи. А что с ними сделали, чтобы они стали нечисть сжигать, этого я
не знаю, врать не стану...
- Раздобыть бы такое зеркало... - вздохнул Кэнске.
- И на что оно тебе? Сам, что ли, пойдешь на нечисть охотиться? -
проворчал Бэнкей, и Кэнске понял, что лучше поговорить о чем-нибудь
попроще.
Понемногу все угомонились и задремали. Один Бэнкей сидел у
прогоревшего костра, перебирая возвращенные старшим кэраем хрустальные
четки, - и было ему тоскливо, куда тоскливее, чем в те часы, когда он,
хоронясь среди государевых дворцов, выслеживал Рокуро-Куби.
Тогда он шел пусть коротким, но - Путем. Сейчас он сидел в
ожидании неизвестно чего. Разумеется, он сделает то, что собрался
сделать, - вернется в монастырь и спросит отца-настоятеля, правильно
лы выполнен приказ, а если да - то каким образом следует продолжать
столь необычный для монаха путь.
Он не впервые ощущал эту тоску после боя. Но теперь к ней
примешалось еще что-то - давнее, щемящее, больное. Если бы Бэнкей
писал стихи, то наверняка в них к печали путника прилепился бы аромат
разлуки. Но Бэнкей, простая душа, тосковал без всяких тонкостей.
Вдруг он ощутил взгляд из темноты и, шаря рукой посох, резко
поднял голову.
К нему шла трехцветная кошка.
И надо же - монах отлично знал, что из ночного леса вышел на свет
костра оборотень, пусть и прелестный в своей пушистой шубке, изящный
большеглазый оборотень. А тем не менее обрадовался, протянул руки - и
через мгновение прижал к груди милого зверька.
- Где ж ты пропадала, кошка? - ласково спросил он, почесывая белую
шейку.
Кошта ткнулась ему в щеку возле самого рта мягкой бархатной
мордочкой и громко замурлыкала. Потом, извернувшись, соскочила наземь
и повела его за собой к дверям хижины.
Уже догадываясь, что сейчас произойдет, Бэнкей не нашел в себе
силы отказаться, отвернуться, остаться у костра. Кошка проскользнула в
дверь, приоткрывшуюся, казалось, по приказу ее требовательного
взгляда, и Бэнкей вошел следом.
Кошки не было - но лежавшая в углу на куче зимних одежд женщина
медленно садилась, в упор глядя на монаха. И это уже была не Норико.
Прозрачные узорные одеяния возникали прямо на глазах у монаха, лицо
еще менялось, но уже обрело ту поразительную белизну и красоту,
которые он уже видел и запомнил.
Бэнкей уставился в пол - но не вышел.
Повеяло от призрачных шелков и струящихся до самого пола волос
тонким ароматом.
- Наверно, ты уже понял, кто я, - поднявшись, сказала женщина. И,
не дождавшись утвердительного кивка, добавила: - Я - Оно-но Комати.
Бэнкей и тут ничего не ответил.
- Я поэтесса Оно-но Комати, - поняв, в чем дело, усмехнулась
красавица. - Я умерла сто лет назад, или даже больше, наверно...
- Напрасно ты это сказала, - буркнул монах. - Теперь я знаю, что
ты - призрак, и должен прочесть над тобой заклинания. А твое имя я
действительно однажды слышал, о тебе рассказывали целую историю...
- Ты и раньше знал, что я - призрак, нечисть, гостья из могилы, -
возразила она. - И все же я не дождалась от тебя ни одного заклинания.
- Не люблю я их читать, - признался монах. - Ямабуси - те, когда
читают, чувствуют, как на каждое слово что-то отзывается. А я не
чувствую. Я вижу, что получилось, и сам удивляюсь - откуда это
взялось? Мне бы чего попроще делать.
- С Рокуро-Куби воевать? - усмехнулась красавица.
- Насчет Рокуро-Куби ты бы уж молчала! Зачем ты их на девочку
навела? - строго спросил Бэнкей. - Тебе-то что - а ее бы загрызли... И
меня с ними стравила, между прочим.
- Выслушай меня, - сказала красавица. - Да, в этом я была перед
тобой неправа. Я заставила тебя сражаться с Рокуро-Куби, потому что не
видела другого способа спасти Юкинари! А девочке ничего не угрожало. Я
бы при опасности вышла из ее тела - и Рокуро-Куби отступились бы от
нее. Они же мое лицо запомнили!
- Отступятся эти звери, как же!
- Прости меня, если можешь, - жалобно попросила она. - Конечно же,
я действовала, не подумав! Но я сейчас все тебе объясню!
- Простил... - проворчал Бэнкей.
- Знаешь ли ты, кто я? Почему я вернулась в мир людей? Чего
искала? О чем тосковала?
- Ты призрак Оно-но Комати, сама сказала, - стараясь не глядеть в
сверкающее нездешней белизной лицо, отвечал монах. - Над тобой
заклинания читать надо... И шла бы ты оттуда, откуда появилась...
- Я уйду... - печально пообещала Комати. - Только выслушай! И если
ты, услышав мою историю, прогонишь меня прочь, - я уйду. Без единого
слова...
- Говори, - позволил Бэнкей и отвернулся.
- Я была прославленной красавицей, - начала она, - и мне даже в
голову не приходило, что я могу утратить красоту. Я писала стихи, и
даже предположить не могла, что настанет день - и я не смогу сложить
танка... Но все это случилось.
- К тебе пришла старость, - понимающе сказал монах. - Она ко всем
приходит.
- Но не все так оплакивают свою красоту и свой талант! -
воскликнула Комати. - Если бы знал, каково это - владеть красотой,
покоряющей страны, и талантом, равным которому нет в столице! И в
отчаянии чувствовать, как они понемногу покидают тебя... А как меня
любили, как меня желали! Ливень сердечных посланий и любовных просьб
обрушивался на мою глупую голову - и вся моя модлодость была чередой
летних яростных ливней. Но теперь я вижу - мое сердце не ведало тогда
приливов искренности, ни капли правды не было в моих ответных письмах.
Нужно было дожить до самой убогой и отвратительной старости...
- Умные женщины, еще не утратив красоты окончательно, постригаются
в монахини. Лучше отказаться от чего-то добровольно и с достоинством,
чем смотреть, как тают последние крохи... - и Бэнкей вздохнул, потому
что и среди монахинь он не видел должного отрешения от мирских
страстей.
- Я не могла... - прошептала красавица. - Я не могла... Бэнкей, ты
не поверишь мне, но больше всего я сожалела о том, что в моей жизни не
было любви... что моя красота и, возможно, талант, помешали мне
изведать истинную любовь...
- Тебе? - забыв от изумления все свои обеты и запреты, Бэнкей
резко повернулся к Комати. - Ты?..
- Я была слаба и искала того, что ищут слабые души - полутонов,
оттенков, отзвуков, сновидений... Когда в мою жизнь вошел тот мужчина,
я не поверила ни ему, ни себе. Я сказала - сто ночей подряд проведешь
ты у моих ворот! И он повиновался. Он приходил и ждал - и я за своими
прекрасными бамбуковыми шторами сидела, затаившись, наслаждаясь его
ожиданием... Знаешь ли ты, как это опьяняет душу?
- Нет, не знаю, - мрачно сказал монах.
- Разве тебе не знакомо это просветленное и томительное ожидание?
- Нет!
Оба они знали, что Бэнкей солгал.
- Пусть так... - прошептала Комати. - Девяносто девять ночей он
приезжал к моим запертым воротам. Настала сотая ночь - и он не
появился.
- Эту историю знаю даже я, ничтожный монах, - видя, что поэтесса
не может найти нужных слов, помог ей Бэнкей. - Он заболел и умер. Люди
говорили, что его сгубила ночная сырость. Перед рассветом она особенно
чувствуется и влияе на сердце...
- Да, он умер, - на удивление спокойно согласилась Комати. - А я
продолжала жить и писать стихи. Только вот о любви мне говорили все
реже. Настал день - и я удивилась тому, что давно уже не получала
любовных писем и не отвечала на них. Тогда я поглядела в зеркало очень
внимательно... И прожила еще пятьдесят лет, Бэнкей! Пятьдесят лет...
- Очевидно, у тебя было крепкое здоровье, - заметил монах. - И ты
бы не побоялась утренней сырости.
- Здоровье у меня было крепкое, а вот красота - непрочная. В конце
концов я удалилась в горы, где никто бы меня не увидел. Я думала - еще
не все потеряно, ведь многие придворные дамы, утратив красоту,
продолжают сочинять и танка, и рэнга, и даже длинные романы.
Оказалось, ошиблась...
- Для кого бы ты сочиняла романы в горах? - искренне удивился
Бэнкей. - Это там вовсе ни к чему. Уж лучше ты бы твердила сутры, все
же польза для души. Тебе ничего не говорили о свете Трех Благодатей?
- Это мудрость, освобождение от земных страданий и воплощение в
будду, - немедленно и четко ответила образованная поэтесса. - Буддой
мне в прежнем рождении стать было невозможно, потому что я женщина. А
Три Земные Горести я познала сполна - суетные страсти, власть кармы и
боль... Но ты не понимаешь, для чего я затеяла этот разговор.
Слушай...
Она помолчала, глядя в крошечное окошко.
- Точно такой же была луна... И я лежала на старых циновках. И мне
было холодно. Я знала, что утра не будет. Я вспоминала все, что было
пятьдесят лет назад... Ни одной строки за пятьдесят лет, Бэнкей, ни
одной строки!.. И я безумно желала написать хоть несколько слов...
Рядом были такая же старуха, как и я сама, моя служанка, которую
прислали родственники. На столике стояла наготове тушечница, лежали
кисти и бумага, прекрасная бумага. Я все яснее понимала - все
кончилось для меня в тот день, когда он умер, и пятьдесят лет я
расплачивалась за его смерть.
- Такова твоя карма, - сказал Бэнкей. - Если ты действительно так
страдала, как говоришь, то в будущем рождении тебя ждет немало
счастья.
- Да, я утешала себя этим. И мысли мои стали причудливы и
замысловаты, как ава...
- Как что? - не понял монах.
- Лакомство такое, - усмехнулась Комати. - Вообрази себе жгут из
сладкого теста длиной в два сяку, закрученный множеством петель.
Когда-то я это очень любила... Я думала одновременно о самых разных
вещах и вдруг поняла, чего я хочу. Я хотела, чтобы он опять пришел к
моим воротам! И я бы отворила их в первую же ночь! Только теперь,
когда мысли путались и петляли, я поняла, с какой силой могла бы
ответить любовью на любовь!.. И тут же вспомнила о звездах Пастух и
Ткачиха, которые раз в семь лет встречаются на Сорочьем мосту... Я
подумала - сколько бы страсти они ни вложили в свое любовное свидание,
я вложу в свое больше... Странные мысли приходят на ум умирающей
старухе, верно? И стихи тогда вернутся ко мне.
- Кажется, я понял, что произошло, - медленно сказал Бэнкей. -
