Умирая, ты была захвачена одной мыслью, одним желанием. А если человек
умирает с таким страстным желанием, оно непременно сбудется.
- Я попробовала написать танка - и не смогла... Не дописала. Я
думала, что у меня есть еще несколько часов, чтобы дописать, положила
кисть и задремала. Сквозь лишенный видений сон я вдруг услышала голос.
Это был голос совсем еще молодого человека. Он читал мои строки, мои
недописанные строки. "Я буду искать и найду эту женщину! - воскликнул
он. - Она зовет возлюбленного - ну так я и буду ее возлюбленным!"
Перед моим внутренним взором появилось юное и прекрасное лицо. Я
поняла - он пришел! И пора отвечать любовью на любовь!
- Но твоя плоть давно исчезла.
- Да, если бы у меня оставалось хоть немного плоти, все было бы
иначе. Того, что было, хватило лишь на воплощение маленького существа,
которым были тогда полны мысли этого юноши. Я плохо осознавала, что
делаю. Когда я поняла, кем стала, то сама удивилась. Я только хотела
быть рядом с ним, чувствовать его нежность... я вылепила из себя то
милое и красивое существо, за которое он так беспокоился... а
настоящее тело я бы нашла потом... мало ли красивых девичьих тел...
- Ступай, Комати, я отпускаю тебя, - вдруг заявил Бэнкей. - Не
стану я загонять тебя заклинаниями в могилу. Ступай и попытайся
сделать еще что-нибудь!
- Ты посылаешь меня к Минамото Юкинари? - удивилась красавица.
- Если это - тот, кто нашел твои стихи и так неосторожно вызвал
тебя из могилы, то, выходит, к нему.
- А зачем он теперь мне? Он же не может ответить любовью на мою
любовь. Он совершенно искренне позвал меня - но и он ошибся, и я, как
ты понимаешь, тоже...
- Ну, тогда я уж и не знаю, кто тебе нужен, - проворчал монах. -
Женщина и в гробу останется всего лишь бестолковой женщиной.
- Да ты мне и нужен! - с досадой воскликнула Комати. - Из всех,
кого я встретила, только ты и способен ответить...
- Опомнись, я же дал обеты! - крикнул Бэнкей.
- И все же только ты... - она вздохнула. - Только ты, понимаешь?
Когда я слушала, как ты рассказывал Норико про свою невесту...
- Это все было давно, - перебил он, - и с того времени я немало
продвинулся по своему Пути.
- Ты ничего не понимаешь! - рассердилась красавица. - Когда я
воплотилась в трехцветную кошку, то сама немало тому удивилась.
Оболочка для души значит больше, чем кажется. И я мыслила просто, я
ощущала просто. Юкинари прикасался ко мне - и я была рада. Норико
заботилась обо мне - я принимала заботу и благодарила, как умела.
Потом я почувствовала, что Юкинари грозит опасность - и позвала тебя.
Когда ты дрался с Рокуро-Куби, я охраняла усадьбу, как ты велел! А
когда тебе пришлось перед рассветом совсем тяжко, я воплотилась в
Норико! И побежала к тебе на помощь! Но я еще не была женщиной... Я
все еще была кошкой.
- Кошкой бы и оставалась, - проворчал монах, - и не смущала бы
людей... не сбивала бы с Пути...
Комати насторожилась.
- Я была кошкой, даже когда воплотилась в Норико во второй раз.
Помнишь, я не могла тогда связать несколько слов? Моя былая красота
вернулась раньше, чем мой разум и талант! Это меня чуть не погубило -
я отвечала на письма Юкинари своими старыми стихами. Их узнали, и за
Норико стали следить. Но я знала - еще немного, и поэзия вернется ко
мне!
- Ступай куда знаешь! - рассвирепел монах. - И не попадайся мне
больше на дороге! Уходи, пока я не начал читать заклинания!
- Ты знаешь все - и прогоняешь меня? - печально спросила она.
- Да.
- Так посмотри хоть мне на прощание в глаза!
- Не могу. Я дал обеты.
Молчание продлилось довольно долго.
- Иначе и быть не могло... - прошептала Комати. - Я встретила
любовь, равную моей любви, и она, разумеется, оказалась недосягаема.
Но раз уж мы не можем быть вместе, то хоть умрем вместе. Это я тебе
обещаю.
- Пусть будет так, - сказал Бэнкей. - Тогда мне уже будет не до
обетов...
- И ты улыбнешься мне... - мечтательно произнесла Комати.
- Этого еще недоставало, - буркнул монах. - Да уйдешь ты наконец?
- Твоя любовь равна моей любви, и ты сам знаешь это, - серьезно
сказала она. - А теперь прощай. Я люблю тебя и ухожу.
Монах, набычившись, уставился в стену. Его соединенные руки
сжались и напряглись с такой силой, как будто он хотел причинить себе
боль. Вдруг он отчаянно замотал бритой головой и замер, как изваяние.
В хижине стояла мертвая тишина.
Монах осторожно повернулся и покосился в угол.
Та, что лежала на ворохе зимних одежд, уже не была Комати. Лицо
округлилось, лоб прикрывала густеющая на глазах жесткая челка. Таяли
сверкающие одеяния, достойные государыни, и лишь серебряными точками
светились в воздухе обрывки узоров призрачной парчи.
Норико сцепила на груди руки, как будто стараясь удержать и
прижать к себе нечто ускользающее.
Бэнкей обвел взором хижину. Он хотел еще раз увидеть госпожу
кошку.
Но кошки уже не было.
Тогда он вышел из хижины и притворил за собой дверь.
Рядом как-то сразу оказался Остронос. Бэнкей отвернулся от тэнгу,
не желая слушать его шуточек. А подшутить тут было над чем -
отягощенный обетом целомудрия монах проводит чуть ли не всю ночь
наедине с женщиной...
Но Остронос молчал. Он только время от времени пожимал широкими
плечами и чуть разводил руки-крылья с веерами из серых перьев.
Очевидно, тэнгу прекрасно понимал, что такое - плохо.
Бэнкей мрачно покосился на него. И побрел прочь.
Тэнгу бесшумно шагал рядом. Плечи их были вровень, кисти рук на
ходу соприкасались.
Бэнкей остановился. Он еще мог вернуться. Мог позвать...
Остановился и тэнгу. Он молча стоял рядом, чуть наклонив голову набок,
с легкой и совершенно не обидной для монаха полуулыбкой. Бэнкей поднял
голову - вокруг на ветвях расселись большие черные вороны...
люди-вороны?.. Чего-то ему было невыносимо жаль - возможно, даже
самого себя, хотя Бэнкей вовеки никому бы в этом не признался.
- Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною - девять тэнгу... - вдруг
негромко пропел Остронос. Похоже, он ждал, что Бэнкей подхватит
немудреную песенку.
Монах остолбенел. Такого странного утешения он не ждал.
- Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною - девять тэнгу, - снова,
уже чуточку громче, упрямо пропел Остронос. - Если дождик не пойдет,
будем до утра плясать!
И, хотя его мощные крылья были опущены, Бэнкею почудилось, будто
крепкая рука легла на плечо.
Бэнкей выпрямился. Что, в самом деле, за нытье он тут устроил!
- Тэнгу, тэнгу, девять тэнгу, а со мною - десять тэнгу! - так же
тихо, но вполне уверенно пропел монах. - Если тигр не придет, будем до
утра плясать!
- Если тигр не придет, будем до утра плясать! - подхватил Остронос
и действительно сорвался в пляс. Он подпрыгивал, хлопая себя концами
крыльев по коленям, поворачиваясь с поклонами вправо и влево, пока
Бэнкей не усмехнулся.
Так они и пошли вместе: один, в драной рясе, клочковатом
оплечье-кэса и стоптанных варадзи, - широким размеренным шагом
опытного ходока; другой, в длинном черном одеянии из плотно
прилегающих перьев, вприпрыжку, разлаписто шлепая по коленям серыми
веерами.
Так они и ушли, а вороны снялись с веток и полетели следом.
* * *
Когда Бэнкей умирал, вокруг собрались молодые монахи. Они
разбирались в искусстве боя и врачевания, но никто не знал, как
извлечь из широкой груди обломанную стрелу.
Старенький настоятель горного монастыря тоже был рядом - его
принесли на руках два юных послушника. Он все больше дремал, но когда
просыпался - поражал всех внезапной и пронзительной мудростью. Сколько
ему было лет - никто уже не помнил.
Настоятеля усадили рядом с Бэнкеем, но он, похоже, смутно понимал,
что за человек лежит на окровавленной циновке.
Когда стало ясно, что жить Бэнкею осталось считаные мгновения, в
помещении вдруг появилась небольшая кошка счастливой трехцветной
масти. Она проскользнула между монахами и прыгнула умирающему на
грудь.
Кто-то из молодых монахов взмахнул рукой, отгоняя ее, но кошка
сразу же легла, прижалась всем тельцем к Бэнкею, и в полной тишине
раздалось мерное мурлыканье.
Бэнкей приоткрыл глаза и еле заметно улыбнулся.
- Убрать ее? - спросил тот, кто стоял ближе к изголовью.
- Не надо, - вдруг вполне ясным голосом отвечал настоятель. - Не
трогайте их. Пусть умрут вместе.
Так и случилось.
Рига
1996
