чередуются с действительными статскими советниками, профессора
государственного права восседают бок-о-бок с поднадзорными рабочими.
Купцы московской думы*4 выражают свою солидарность с конституционной
программой земского съезда*5, московские биржевики - с думскими купцами.
Присяжные поверенные устраивают уличную демонстрацию, политические ссыльные
ведут в газетах агитацию против ссылки, поднадзорные - против шпионов;
морской офицер открывает публицистический поход против всего морского
ведомства, и когда его сажают в тюрьму, легальное общество собирает ему на
кортик.
Невероятное становится действительным, невозможное - вероятным.
Легальная пресса дает отчеты о банкетах, печатает резолюции, сообщает о
демонстрациях, упоминает мимоходом даже про "известную русскую поговорку"*,
бранит генералов и министров, - преимущественно, впрочем, покойных или
отставных.
/* Так в легальной печати обозначался тогда возглас "долой самодержавие!"/
Журналисты мечутся, вспоминают прошлое, вздыхают, надеются, предостерегают
друг друга от лишних надежд, не знают, как быть, пытаются отделаться от
рабьего языка, не находят слов, натыкаются на предостережения, искренно
стремятся быть радикальными, хотят к чему-то призвать, но не знают - к
чему, говорят много едких слов, но наскоро, ибо неуверены в завтрашнем дне,
скрывают за острыми фразами чувство неуверенности; все растеряны, и каждый
хочет заставить остальных думать, что растеряны все, кроме него одного...
Теперь эта волна идет на убыль... - разумеется, для того только, чтобы
сейчас же дать место другой, более высокой волне.
Воспользуемся этим моментом, чтоб учесть сделанное и сказанное за последний
период - и сделать вывод: что же дальше?
Теперешнее положение в ближайшем счете создано войной. Она страшно
форсирует естественный процесс разрушения самодержавия, клещами вытаскивает
на площадь политической жизни ленивые общественные группы и, что есть мочи,
гонит вперед формирование политических партий...
Чтобы не утратить всех перспектив, нам нужно отойти несколько от периода
"весенней" смуты - назад, к началу войны, и хоть бегло обозреть политику
разных партий за это вдвойне военное время.
Война дана была обществу, как факт, - оставалось его использовать.
Партия царистской реакции делала в этом направлении все, что могла.
Пользуясь тем благоприятным обстоятельством, что абсолютизм, вконец
скомпрометированный, как представитель интересов культурного развития
нации, нашел в войне возможность проявить себя с той стороны, с которой он
казался наиболее сильным и себе и другим, реакционная печать взяла
наступательный тон и поставила на очередь дня лозунги, в которых
самодержавие, нация, армия, Россия, - все объединялось общим интересом
немедленной победы.
"Ни в чем, - повторяло и повторяет "Новое Время"*6, - так не сознает своего
единства нация, как в своей армии. Армия в своих руках держит международную
честь нации. Поражение армии есть поражение нации".
Задача реакции была, таким образом, ясна: превратить войну в национальное
предприятие, объединить "общество" и "народ" вокруг самодержавия, как
охранителя могущества и чести России, создать вокруг царизма атмосферу
преданности и патриотического энтузиазма. И реакция, как могла и как умела,
преследовала эту цель. Она стремилась возжечь чувства патриотического
негодования и нравственного возмущения, нещадно эксплоатируя так называемое
вероломное нападение японцев на наш флот. Она изображала врага коварным,
трусливым, жадным, ничтожным, бесчеловечным. Она играла на том, что враг -
желтолицый, что он - язычник. Она стремилась, таким образом, вызвать прилив
патриотической гордости и брезгливой ненависти к врагу.
События не оправдывали ее предсказаний. Злосчастный тихоокеанский флот
терпел урон за уроном*7. Реакционная печать оправдывала неудачи, объясняя
их случайными причинами, и обещала реванш на суше. Начался ряд сухопутных
сражений*8, ряд чудовищных потерь, ряд отступлений непобедимого
Куропаткина*9, героя стольких карикатур европейской печати. Реакционная
печать делала попытки самыми фактами поражений ущемить народную гордость и
пробудить жажду кровавого отмщения.
В первый период войны реакция организовывала патриотические манифестации
студенчества и городской сволочи и покрывала всю страну лубочными
картинами, на которых преимущества русской армии над японской изображались
самыми яркими красками, какие только имелись в распоряжении патриотических
живописцев.
Именем патриотизма и человеколюбия реакция призывала к поддержке
правительственного Красного Креста, когда число раненых стало возрастать;
именем патриотизма и государственных интересов она привлекала общество к
пожертвованиям на флот, когда перевес японского флота над нашим стал
очевидностью.
Словом, реакция делала все, что могла и умела, чтоб использовать войну в
интересах царизма, т.-е. в своих собственных.
Как же в это критическое время действовала официальная оппозиция, та, в
руках которой органы самоуправления - земства и думы - и либеральная
печать?
Скажем сразу: позорно.
Земства не только покорно несли те связанные с войной труды и расходы,
которые возложены на них законом, нет, они еще сверх того добровольно
пришли на помощь самодержавию своей организацией помощи раненым.
Это преступление, которое тянется до сегодняшнего дня, - преступление,
против которого никто в либеральной среде не возвысил протестующего голоса.
"Если патриотическое чувство призывает вас принять деятельное участие в
бедствиях войны, идите кормить и греть зябнущих, лечить больных и
раненых"... учил г. Струве*10, принося в жертву не "патриотическому
чувству", а патриотическому лицемерию последние остатки оппозиционного
смысла и политического достоинства. Разве не ясно, что в тот момент, когда
реакция создавала кровавый мираж общенародного дела, всякая честная
оппозиционная партия должна была отшатнуться от этого позорного дела, как
от чумной заразы!
В тот момент, когда правительственный Красный Крест, приютивший в своих
рядах всех где-либо проворовавшихся чиновников, чахнет от недостатка
средств, когда правительство мечется в тисках финансовой нужды, является
земство и, пользуясь своим оппозиционным авторитетом и народными деньгами,
берет на себя добрую долю издержек по военной авантюре. Оно помогает
раненым? - да, помогает раненым, но оно снимает, таким образом, часть
финансового бремени с правительства и облегчает ему дальнейшее ведение
войны и, значит, дальнейшую фабрикацию раненых.
Но этим соображением еще не охвачен вопрос. Ведь задача состоит в том, чтоб
раз навсегда опрокинуть тот порядок, при котором бессмысленная резня и
калечение десятков тысяч людей зависит от политического азарта чиновной
банды. Война обострила эту задачу, представив царизм во всем безобразии его
внутренней и внешней политики - бессмысленной, хищной, неуклюжей,
расточительной и кровавой.
Реакция стремилась - и с точки зрения ее интересов вполне целесообразно -
втянуть и материально и морально весь народ в водоворот военной авантюры.
Там, где вчера еще были борющиеся группы и классы, реакция и либерализм,
власть и народ, правительство и оппозиция, стачки и репрессии, - там должно
было, по замыслу реакции, сразу установиться царство
национально-патриотического единения.
Тем резче и энергичнее, тем смелее и беспощаднее должна была оппозиция
вскрыть пропасть между царизмом и нацией, тем решительнее она должна была
попытаться столкнуть в эту пропасть истинного национального врага, царизм.
Вместо того либеральные земства с затаенной "оппозиционной" мыслью
(захватить в свои руки часть военного хозяйства и поставить правительство в
зависимость от себя!) впрягают себя в дребезжащую военную колесницу,
подбирают трупы, затирают кровавые следы.
Пожертвованиями на санитарную организацию дело, однако, не ограничивается.
Сейчас же по объявлении войны земства и думы, вечно жалующиеся на
недостаток средств, вдруг с каким-то нелепым размахом жертвуют деньги на
нужды войны, на усиление флота, а харьковское земство вырывает из своего
бюджета целый миллион и отдает его в непосредственное распоряжение царя.
Но и это еще не все! Земцы и думцы не ограничились только тем, что
приобщились к черной работе в позорной бойне, взяв на себя, т.-е. от своего
имени взвалив на народ, часть ее расходов. Они не удовольствовались
молчаливым политическим попустительством и молчаливой порукой за царизм, -
нет, они во всеуслышание объявили свою моральную солидарность с виновниками
величайшего из злодеяний. В целом ряде верноподданнических адресов земства
и думы друг за другом, все без изъятия, припадали к стопам "державного
вождя", который только что растоптал тверское земство*11 и готовился
растоптать несколько других, выражали свое негодование коварному врагу,
молитвенно клялись в преданности престолу и обязывались пожертвовать жизнью
и имуществом - они знали, что им не придется этого делать! - за честь и
могущество Царя и России. За земствами и думами шли позорной вереницей
профессорские корпорации. Одна за другой они откликались на объявление
войны верноподданническими адресами, в которых семинарская витиеватость
формы гармонировала с политическим идиотизмом содержания. Ряд этих
холопских произведений увенчался патриотическим подлогом Совета
Бестужевских курсов, который расписался в патриотизме не только за себя, но
и за неопрошенных слушательниц.
Чтобы покончить с этой безобразной картиной трусости, холопства, лжи,
мелкой дипломатии и цинизма, достаточно будет, в виде последнего удара
кисти, привести тот факт, что в депутации, подносившей Николаю II*12 в
Зимнем Дворце верноподданнический адрес петербургского земства*13,
фигурировали некоторым образом "светочи" либерализма, гг. Стасюлевич*14 и
Арсеньев*15.
Останавливаться ли на всех этих фактах? Комментировать ли их? Нет, такие
факты достаточно назвать и установить, чтоб они уж горели краской пощечины
на политической физиономии либеральной оппозиции.
А либеральная печать? Эта жалкая, шамкающая, пресмыкающаяся, лживая,
извивающаяся, развращенная и развращающая либеральная печать!.. С затаенным
рабьим желанием царского разгрома в душе, с лозунгами национальной гордости
на языке она бросилась - вся без изъятия - в грязный поток шовинизма,
стараясь не отставать от печати реакционных громил. "Русское Слово"*16 и
"Русские Ведомости"*17, "Одесские Новости"*18 и "Русское Богатство"*19,
"Петербургские Ведомости" и "Курьер", "Русь"*20 и "Киевский Отклик" - все
показали себя достойными друг друга. Либеральная левая на перебой с
либеральной правой говорила о вероломстве "нашего врага", о его бессилии и
нашей силе, о миролюбии "нашего Монарха", о неизбежности "нашей победы", о
довершении "наших задач" на Дальнем Востоке, - не веря собственным словам,
с затаенным рабьим желанием царского разгрома в душе.
Уже в октябре месяце, когда тон прессы успел резко измениться, г. И.
Петрункевич*21, краса и гордость земского либерализма, пугало реакционной
прессы, заверял читателей "Права"*22, что "каково бы ни было мнение о
настоящей войне, но каждый русский знает, что раз она начата, она не может
быть закончена в ущерб государственным и народным интересам нашей страны...
Мы не можем теперь предложить Японии мира и вынуждены продолжать войну до
тех пор, пока Япония не согласится положить в основу его условия,
приемлемые нами и с точки зрения нашего национального достоинства, и с
точки зрения материальных интересов России"*.
/* См. "Право", N 41./
"Лучшие" и "достойнейшие", - все одинаково запятнали себя.
"...Всколыхнувшаяся на первых порах волна шовинизма, - объясняют теперь
этот факт "Наши Дни"*23, - не только не встретила на пути своем каких-либо
препятствий, но увлекла даже многих передовых деятелей, рассчитывавших,
повидимому, что течением своим волна эта приблизит их к желанному берегу".
Это не оплошность, не случайная ошибка, не недоразумение. Тут тактика, тут
