I
8 июля нововременский публицист Столыпин написал прокламацию к русскому
народу, которая за соответственной подписью появилась в виде манифеста о
роспуске Государственной Думы.
После того прошло три недели. За это время мы имели: закрытие всех
социалистических, радикальных и кадетских газет; роспуск всех рабочих
профессиональных организаций; бесчисленные аресты и высылки; упразднение
либеральных клубов и комитетов; закрытие типографий, издательств и книжных
магазинов. Это - с одной стороны. А с другой: военные восстания в
Свеаборге, Кронштадте, на крейсере "Память Азова", в Дашлагаре, и массовые
забастовки в Гельсингфорсе, Петербурге, Москве, Харькове, Астрахани и
других местах. Восстания подавлены, забастовки не превратились во всеобщую
и прекратились. Военно-полевые суды довершают правительственную победу.
Полицейский террор царит неограниченно. Он дополняется террором судебных
палат, ревность которых подогрета бесстыдным циркуляром Щегловитова*329.
Составлено министерство из канцелярских персонажей, которым нечего терять.
Государственная рента стоит приблизительно на том же уровне, как и во время
думской сессии.
Что кадетская политика легального обновления государства через Думу
потерпела крушение, это ясно, прежде всего, для самих кадетов, которые с
почти-правительственных высот низринуты на уровень полулегальной группы,
без печати, без организации, без армии.
Но не потерпела ли крушение также и тактика революции, которая выступила на
смену сейчас после разгона Думы? "Россия" и "Новое Время" громко кричат о
победе правительства над революцией. Что правительство победило восстание -
это несомненно. Но точно ли оно подавило революцию?
Правительство победило народ 9 января; худо ли, хорошо ли, оно справилось с
восстанием Черноморского флота в мае прошлого года; в октябре
правительство, правда, не одержало победы, но и само оно не было побеждено,
- оно просто уклонилось от сражения, обещав серьезные уступки. Далее, оно
победило военное восстание в Кронштадте и Севастополе и, наконец, в декабре
оно одержало победу в Прибалтийском крае, на Кавказе, в Сибири, в Москве.
Уже один этот длинный перечень "побед" показывает, что победить восстание
не значит подавить революцию.
Эти соображения касаются, однако, лишь военных восстаний. Но не в них центр
вопроса. Почему не поднялся пролетариат Петербурга, Москвы и провинции с
такой всеобщностью, как в октябре, с такой решительностью, как в декабре?
Чем объяснить неудачу последней забастовки?
Публицисты реакции уверяют, что народ устал от смуты, и вследствие этого
агитаторы оказываются все более и более отрезанными от масс. С этой точки
зрения дело изображается так, что революция уже прошла через свою
кульминацию и теперь направляется к уклону. Подобное представление вытекает
из того полицейского идеализма, который полагает, что революция есть
продукт временного настроения, которое в свою очередь создается
агитаторами. На самом же деле революционное настроение масс представляет
лишь продукт революционных потребностей социального развития. Одна
"усталость" не способна создать порядка; она может создать затишье, вызвать
отлив революции, но не может примирить нацию с условиями, мешающими ее
существованию и развитию. Всякое напряжение сил при работе вызывает в
пролетариате и в крестьянстве великую усталость, - но ни тот, ни другое не
прерывают своих функций, ибо их вынуждает к труду объективная
необходимость. Такая же объективная необходимость толкает массы на
революционный путь. Пока не удовлетворены минимальные потребности
классового существования, усталость не может создать успокоения.
Но об удовлетворении элементарнейших классовых потребностей пролетариата не
может быть и речи. Правда, январские и февральские стачки 1905 года дали
рабочим целый ряд экономических завоеваний; но усилившееся с мая и особенно
октября организованное сопротивление капитала свело многие из этих
завоеваний на-нет. Благодаря общему хозяйственному кризису в стране,
резервная армия непрерывно растет. Безработные в свою очередь ухудшают
положение работающих.
Но если условия существования не улучшились, то условия классовой борьбы
крайне ухудшились.
Политические организации и социалистическая пресса закрыты. Распущены
профессиональные организации. Призыв к стачечной борьбе карается самыми
бешеными репрессиями. А между тем именно невозможность элементарной
классовой борьбы в рамках абсолютизма и толкнула рабочих впервые на путь
революции.
Таким образом, неоспоримые данные говорят, что дальнейшее участие
пролетариата в революции обеспечено.
Что касается крестьянства, то его участие в революции, выражавшееся в
аграрных беспорядках, имело в большинстве чисто стихийный характер. Можно
быть разного мнения о том, какого уровня достигло политическое сознание
деревни. Но сейчас перед нами другой вопрос: способно ли крестьянство стать
на данной стадии революционного развития опорой порядка? На этот вопрос мы
отвечаем отрицательно.
Политическая идеология вообще не способна сделать революционным целый
общественный класс; тем справедливее это в применении к крестьянству, в
жизни которого идеология играет минимальную роль. Если крестьянство
оказалось втянуто в революционное движение, значит для этого имеются
достаточные материальные основания в положении крестьянства. Эти основания
- не только сословно-крепостнический гнет и малоземелье, как хотят думать
социалисты-революционеры, но и все те противоречия, в какие попадает
самостоятельный мелкий производитель в капиталистическом обществе. Другими
словами, крестьянство страдает не только от патриархальной азиатчины,
препятствующей капиталистическому развитию, но и от самого капитализма. Тем
хуже для патриархальной азиатчины! Ибо недовольство, которое исходит из
всех этих противоречий, должно опрокинуться на непосредственного врага:
дворянско-помещичье государство. Лозунг "земля и воля", романтически
привлекательный и романтически неопределенный, вовсе не исчерпывает
действительных потребностей аграрного развития. Но все равно. Этот лозунг
имеет исторически преходящие права на популярность уже потому, что он
устраняет сейчас сложные проблемы хозяйственного развития, которые
останутся и после гибели абсолютизма, и позволяет обобщить в краткой
формуле возмущение еще нераскрепощенного раба, восстание закабаленного
государством тяглеца и острый протест придушенного капиталистическим
оборотом мелкого производителя.
Реакция утешает себя слухами о том, что где-то мужики прибили своего
депутата. Но если бы государственно-полицейская мысль способна была к
серьезному анализу отношений, она задумалась бы над вопросом: устранено ли
хоть одно из тех условий, которые толкают крестьянство на революционный
путь?
В надеждах, ожиданиях и требованиях крестьянства много иллюзорного и
фантастического. Но мужицкие иллюзии не могут быть рассеяны посредством
правительственных сообщений. Пока не будут осуществлены культурно-правовые
и культурно-хозяйственные потребности крестьянства, пока крестьянство не
изживет в революционной борьбе своих иллюзий, оно не сможет стать опорой
порядка. Но элементарные потребности деревни так велики, противоречия
аграрного развития так глубоки, иллюзии крестьянства так огромны, что
революционное кипение деревни будет еще длиться неопределенно долгое время.
Выше мы сказали, что движение крестьянства носит стихийный характер. Нужно,
однако, помнить, что у крестьянина есть не только предрассудок, но и
рассудок.
Политические конфликты, в которые замешаны его кровные интересы, не могут
проходить для него бесследно. Можно быть разного мнения насчет того, в
какой мере крестьяне верили только трудовой группе и в какой полагались на
всю Думу. Но факт тот, что правительство разогнало Думу прежде, чем успела
вскрыться буржуазная скаредность кадетских Гракхов*330 и
аграрно-уравнительные иллюзии трудовиков. Земельная реформа не успела еще
развернуть своих внутренних противоречий, как правительство уже разогнало
реформаторов. Вывод, который из этого факта неизбежно должна сделать
крестьянская мысль, никоим образом не может служить делу самодержавного
порядка: правительство, как враг, впервые открыто предстало пред мужиком в
своем концентрированном виде.
Может быть, какая-нибудь группа мужиков почему-нибудь и избила депутата*.
Но, вообще говоря, крестьянство никоим образом не может чувствовать себя
"уставшим" от революции, так как оно к ней еще в сущности и не приступило.
Революционная борьба крестьянства еще вся в будущем.
/* Как теперь стало известным, бывш. деп. Стежинок был избит своими
избирателями за упорное нежелание дать отчет о работе Думы, которого от
него требовали. (Примечание большевистской редакции 1906 г.)/
II
Крупная торгово-промышленная буржуазия не заинтересована в демократическом
режиме. Наоборот, с сильной монархической властью ее связывают не только
исторические воспоминания, но и заботы о будущем. То, что ей необходимо,
это не политическая демократия, а либеральный гражданский режим. Свобода
передвижения, относительная гласность, приблизительное равенство перед
судом, контроль над финансовым хозяйством бюрократии - вот что нужно для
того, чтоб товарный и денежный рынок чувствовал себя в равновесии. Лишь
убедившись, что все это совершенно недостижимо без народного
представительства, торгово-промышленная буржуазия стала конституционной и
полуконституционной. Момент ее либерального "порыва" приходится на первые
месяцы прошлого года, под прямым воздействием 9 января и дальнейших стачек.
Но уже в мае под влиянием непрерывной стачечной эпидемии, дезорганизующей
торгово-промышленную жизнь, крупная буржуазия выдвигает в своей программе
на первый план такие требования, которые должны обеспечить свободу и
непрерывность капиталистической эксплоатации: "свобода труда", т.-е.
неприкосновенность штрейкбрехерства, свобода от уплаты за время стачки,
т.-е. сложение с себя даже и денежных издержек по революции и т. д.
Манифест 17 октября не только удовлетворял все чаяния либерального
капитала, но и превышал их. А между тем требования пролетариата становились
все более и более "безмерными". Дальнейшее развитие революции стало
означать не только непосредственную дезорганизацию хозяйства в настоящем,
но и величайшие опасности в будущем. Перспектива финансовых потрясений,
связанных с победой революции, пугает крупную буржуазию больше, чем
финансовое хищничество бюрократии. Буржуазия становится резко
консервативной, требует порядка во что бы то ни стало и в Москве
поддерживает дубасовские неистовства над пролетариатом. Таким образом,
класс, который принимал наименьшее участие в политической борьбе, чувствует
себя наиболее "усталым" от нее.
Либерализм помещичьего землевладения у нас старее чисто капиталистического
либерализма, но немногим стойче его. Идеи демократии были всегда бесконечно
чужды земской оппозиции. Либеральные помещики считали себя представителями
народных нужд, так как отстаивали интересы "деревни", вернее, интересы
землевладения, против центральной бюрократии, которая на счет крестьянства
поддерживала индустрию. Конституционный контроль над бюрократией должен
был, по их замыслу, противодействовать грюндерству за государственный счет
и вообще неумеренному протекционизму. Бюрократическим выскочкам и
временщикам были бы противопоставлены влиятельные местные люди, которые
сумели бы провести каналы между фиском и нуждами землевладения. Считая себя
прирожденными выразителями крестьянских интересов, либеральные земцы
никогда не думали о политической самодеятельности крестьянства и не ожидали
ее. Тем менее - революционной самодеятельности. Если революционные
выступления пролетариата подействовали ободряющим образом на золотушный
земский либерализм, то аграрные волнения, наоборот, сразу отбросили земцев
вправо. Расширение и углубление крестьянской борьбы за "землю и волю"
окончательно убивает земский либерализм. Помещик становится не "кадетом", а
