король будет получать список министров из рук очередного председателя, с
выражением благосклонности и величия на лице... Мой король, - обещает
молодой механик, - будет вполне безопасен для свободы и вместе с тем, при
аккуратной починке, он был бы бессмертным, что даже еще лучше, чем быть
наследственным. Можно было бы даже объявить его неприкосновенным, без
несправедливости, и непогрешимым, не впадая в абсурд"*. Механический
монарх, с выражением благосклонности и величия на лице, до наших дней
остался идеалом демократов-монархистов. Освобожденский проект путем
конституционных определений хочет разрешить техническую задачу Кондорсэ.
/* Олар. "Политическая история Великой Французской Революции", Москва, 1904
г./
Но та же самая конституция, которая хочет лишить монарха привычного
полновластия, лицемерно твердит ему, что он - суверенен. "Верховная власть
Российской империи осуществляется императором"... "Император есть верховный
глава государства"... "Императору принадлежит власть верховного
управления"... и пр. и пр.
Таким образом, если император захочет найти в основных законах прямое и
непосредственное изображение своей государственной роли, он представится
себе сувереном. К этому же представлению толкают его традиции самодержавия.
Конституция, однако, связывает его по рукам и по ногам и ставит в
невыносимо противоречивое положение.
Но та же самая конституция дает ему средства выхода из нестерпимого
противоречия: она оставляет в его руках армию.
Конечно, конституция требует от монарха присяги, а эта присяга должна
удержать его от злоупотребления военной силой и от покушений на
конституцию. Но ведь монарх не может забыть, что эта новая присяга, как и
вся конституция, есть ничто иное, как плод победоносного нарушения
верноподданнической присяги со стороны целого народа. Очевидно, победа
освящает и нарушение присяги. Такой вывод напрашивается сам собою, и при
благоприятных обстоятельствах он будет, разумеется, сделан конституционным
монархом, как он делался монархом самодержавным. Вспомним Польшу и
Финляндию!
Если бы в присягах заключалась та сила, какую им приписывают, на свете не
происходило бы ни революций, ни государственных переворотов.
Освобожденская конституция, лишающая монарха действительной
самостоятельности и в то же время провозглашающая его главой государства,
отнимающая у него верховную власть и в то же время оставляющая в его руках
главную силу этой власти, армию, эта конституция представляет собою ничто
иное, как идеальную провокацию к государственному перевороту. Точнее
сказать - государственный переворот уже заложен в самой конституции.
И это не случайный недосмотр, это - неизбежность.
Буржуазный либерализм скорее согласится отказаться от всех демократических
принципов, от всех неотчуждаемых прав, чем от конституционной монархии со
всеми ее нелепостями и опасностями. Ибо противоречие конституционной
монархии есть лишь отражение в государственном строе внутренних
противоречий в политических интересах буржуазии. Она, как мы уже сказали,
должна создать строй, достаточно либеральный, чтобы не стеснять
капиталистического развития, и в то же время достаточно снабженный орудиями
репрессии, чтобы охранять собственность от революционных масс.
Экономическое господство буржуазии закрепляется ее политическим
господством, политическое господство ставится под защиту армии, армия
вручается монарху, монарх превращается в контр-агента буржуазии.
Построенная на этих началах конституция есть организованный заговор
буржуазных классов с обновленной короной, опирающейся на старые штыки,
пулеметы и пушки. Основные права личности, все публичные свободы могут быть
в каждую данную минуту превращены в пустой звук, раз армия остается в руках
короны, - да какой короны! - еще ни на минуту не прекращавшей практики
самовластия.
Таковы освобожденцы за конституционной работой. Если б русская свобода
должна была зависеть от освобожденцев, - лучше б ей тогда не родиться на
свет!
Н. Троцкий. "Наша Революция",
изд. Н. Глаголева, стр. 95.
НАША ТАКТИКА В БОРЬБЕ ЗА УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ*322
I
В декабре правительство вооруженной рукой подавило пролетариат и разрушило
его организацию, а этого факта было достаточно, чтобы либеральные
оппортунисты провозгласили крушение революционной тактики. Им казалось, что
их поддерживает очевидность: пролетариат разбит, следовательно, тактика,
которой он держался, не ведет к победе.
Мы отвечали либеральным оппортунистам: пролетариат разбит в бою, но это не
значит, что разбита боевая тактика пролетариата. Поражение может явиться не
только как продукт политических ошибок; оно может быть неизбежным
результатом соотношения сил.
Если у реакции достаточное число штыков, которые не гнутся, и достаточное
количество солдатских рук, чтобы направить эти штыки, тогда революция может
потерпеть военное поражение совершенно независимо от тех или других
тактических промахов.
Но если декабрьское поражение пролетариата имело своей причиной
недостаточность его сил, то не состоит ли ошибка именно в том, что он, не
будучи достаточно сильным для победы, принял сражение?
На этот вопрос можно дать только отрицательный ответ.
Прежде всего, в революции, как и в войне, момент сражения не определяется
доброй волей одной из сторон, чаще всего он непосредственно вытекает из
положения и настроений обеих враждебных армий. При известных условиях
уклониться от сражения можно не иначе, как покинув занятую и укрепленную
позицию и бежав с поля битвы. Такая тактика, несомненно, спасает от
непосредственного поражения, но всегда ли она целесообразна? Не способна ли
она внести в собственные ряды деморализацию и тем подготовить будущее
поражение? И, наконец, если на войне, благодаря механической дисциплине
армии, можно в каждый данный момент увести ее всю целиком с поля сражения,
то это совершенно недостижимо в революции: здесь уклониться от восстания,
раз оно подготовлено предшествующим развитием борьбы, означает для
организованных сил иногда ничто иное, как оставить под неприятельским огнем
массы. Перед такой именно перспективой стояла социал-демократия в декабре:
она могла не принять вызова реакции и отступить на заранее подготовленные
подпольные позиции, предоставив правительству громить легальные и
полулегальные рабочие организации, созданные при ее ближайшем участии; она
купила бы себе таким образом действий возможность смотреть на революцию со
стороны, резонерствовать по поводу ее ошибок и вырабатывать безупречные
планы, недостаток которых состоит единственно в том, что они являются на
сцену лишь тогда, когда в них уже нет никакой надобности. Словом, партия
могла бы усвоить себе тактику, составляющую ныне собственность отдельных
политиков, которых Парвус удачно назвал "литературными резонерами". Можно
себе представить, как такая тактика способна укреплять связь между нами и
массой!
Партия уклонялась от сражения дотоле, доколе это было в ее силах. 22
октября по ее инициативе Совет Рабочих Депутатов в Петербурге отменил
траурную манифестацию*323, дабы не провоцировать неизбежного столкновения,
не попытавшись предварительно использовать новый режим для широкой открытой
агитационной и организационной работы среди масс. Когда правительство
сделало преждевременную попытку атаковать страну и, для опыта, объявило
Польшу на военном положении, Совет Рабочих Депутатов, придерживаясь, по
инициативе партии, чисто оборонительной тактики, не сделал даже попытки
довести ноябрьскую стачку до открытого столкновения, но превратил ее в
манифестацию протеста, удовлетворившись ее огромным моральным эффектом и
косвенным практическим результатом.
Но если партия уклонялась от сражения в октябре и ноябре, мотивируя это для
себя и для масс необходимостью организационной подготовки, то в декабре это
соображение совершенно падало, - не потому, что подготовка была налицо, а
потому, что правительство начало борьбу именно с разрушения всех созданных
в октябре и ноябре революционных организаций. Если бы при этих условиях
партия и могла уклониться от сражения, если бы она и могла увести с поля
борьбы массы, захваченные "легально" революционными организациями, она,
поступив таким образом, сознательно пошла бы навстречу восстанию при еще
менее благоприятных условиях: при полном отсутствии прессы и широких
влиятельных организаций, а также при неизбежной деморализации, вызванной
отступлением.
Декабрьское восстание было неизбежностью, его поражение было результатом
военного перевеса реакции над революцией. Но, будучи военным поражением,
декабрьское восстание было политической победой: оно чрезвычайно ускорило
процесс разложения армии и поставило революционный пролетариат в центре
сочувственного внимания огромных масс городского и сельского населения.
Другими словами, декабрьское восстание вызвало решительное изменение в том
соотношении сил, которое создало возможность декабрьского поражения.
II
Но динамика революции для либеральных оппортунистов - книга за семью
печатями. Декабрьское восстание не дало победы, следовательно, тактика
революции должна быть отвергнута. Эту позицию заняла руководящая в
либеральных сферах группа, так называемая конституционно-демократическая
партия. Вся агитация кадетов за Думу и вокруг Думы была решительно
антиреволюционной. Дума противопоставлялась "анархии", парламентские прения
- революционной борьбе.
Мы оставляем сейчас в стороне вопрос, насколько целесообразна была со
стороны пролетариата тактика бойкота Думы. Мы думаем, что она была
нецелесообразна. Но она несомненно имела свое психологическое оправдание:
во-первых, в настроении рабочих масс после декабрьских событий, во-вторых,
в антиреволюционной агитации кадетов, корифеев избирательной кампании.
- "Вы пробудили в капиталистической оппозиции классовые чувства вашей
безумной тактикой захватного восьмичасового рабочего дня. Вы восстановили
против себя конституционную демократию вашей недостаточно мотивированной
ноябрьской стачкой. Вы устроили в декабре трижды безумное восстание и
обрушили на страну ужасы кровавых репрессий. Дайте же место нам,
конституционным демократам. Не мешайте нам собрать Думу. На конституционном
пути мы достигнем того, чего вы не могли достигнуть на вашем революционном
пути. Не мешайте нам собрать Думу. Мы снимем бюрократию с такой легкостью,
которая всех поразит!"
Разбитый, израненный пролетариат не в силах был развернуть широкую и
решительную агитационную кампанию. Наоборот, средние слои населения,
пробужденные к политической жизни шумом октябрьских, ноябрьских и
декабрьских событий и возмущенные разгулом декабрьской реакции, голосовали
за кадетов, потому что чувствовали потребность голосовать против
самодержавия. Кадеты оказались в Думе хозяевами положения.
У нас нет никакого желания ни отрицать значение Думы, ни приуменьшать его.
Но не нужно смешивать вопрос об объективном значении Думы с вопросом о
ценности тактики кадетов.
Дума оказала огромное влияние на отсталые слои народных масс - и притом не
только крестьянских и мещанских, но и пролетарских, - Дума, как учреждение,
как временный центр внимания, как фокус разнообразных надежд. Но внутри
Думы усилия кадетов были направлены к тому, чтобы свести революционное
значение Думы к нулю. Они в Думе угрожали - и наблюдали за игрой
петергофских физиономий. А их угрозы, против их воли, будили чувства
достоинства и протеста в самой униженной обывательской душе. Они, кадеты,
пугались собственных речей, трусливо останавливаясь перед неизбежными
выводами, отрекались сегодня от того, что говорили вчера - все тщетно:
политическое эхо революционной страны удесятеряло звучность их робких
речей, а их уклончивость, их трусость восстановляла против них даже тех,
которых они же пробудили. Таким образом Дума толкала вперед политическое
сознание.
Тактика социал-демократии в думский период не могла по существу отличаться
от ее тактики в октябре, ноябре и декабре. Социал-демократия не могла стать
