этих пределов, выразил его первый взгляд. Не мог он вот так смотреть на
каждого пассажира -- значит, уже ждал... Но в то же время, это было мне
точно известно: меня-то он ждать не мог, потому хотя бы, что ничего уже не
ждал от своих книг, никакого эффекта,--значит, он ожидал кого-то. Этим
"кто-то" мог оказаться я, но не оказался -- это я понял по тому, как быстро
страх покинул его, когда я объяснил ему свою задачу. Но когда он его
покинул, то было это, как мне показалось, не только облегчением, но в ту же
секунду -- разочарованием. Ему стало скучно, напрасно и досадно в той
последней мере, о которой я мог бы лишь предполагать, но не иметь
представления: не знал я о той пропасти отсутствия, в которую повергнут
автор, воссоздающий близкие и понятные нам вещи...
Ваноски сказал, что до конца дежурства не может уделить мне внимания, и
это я тут же взялся уладить. Он пробовал остановить меня, испуганно и робко
_ я заявил, что это решительно не составит мне никакого беспокойства. С
самоуверенностью молодого болвана я предположил, что затерянному в нищете и
безвестности гениальному старику будет приятен тот взрыв предупредительности
и подобострастия, который последует от его хозяев непосредственно вслед за
предъявлением моих мандатов могучих "Иестердэй ньюс". Действительно, все так
и было, как я предполагал: хозяин засуетился -- конечно, конечно! -- и
отпустил старика на весь день, без труда заменив его кем-то. Но той синей
муки, что отразилась на лице старого Ваноски от всей этой суеты, от
хо-луйски-любопытного взглядывания хозяина, от каннибальского облизывания
перед бесплатностью чуда,--такой тоски во взгляде я не предполагал: так
глядят из клетки на посетителей зоосада. Я разрушил весь энергетический
баланс старика: это уже произошло, и было ему ясно.
Сценарий, в который он угодил, был заранее определен : сенсация новой
звезды -- из нищего небытия в великие художники -- затмевала и художника и
нищету, сенсация -- и была содержанием. Так что бедный старик уже никак не
мог бы стать самим собой ни в одном отношении, а должен был быть лишь тем
Ваноски, легенда о котором уже рождена без него,-- она же и должна быть
развита, пока есть для нее время, по весьма простым и заранее определенным
сюжетным законам. Шедевр, созданный в нищете, подразумевал нищету, создавшую
шедевр,-- и позитивизм торжествовал. Я спросил его, как он сумел написать
такое, и он ответил: "Не знаю". Я спросил его, что он будет делать с
двадцатью тысячами долларов, он сказал: "Не помню".
Собственно, я мог бы и уходить, потому что старик уже ничем не мог быть
мне полезен. Ему ничего не было нужно, и, следовательно, подыграть мне, из
соображений общей выгоды, он не мог, а ничто другое газету бы не
интересовало. Истина могла интриговать лишь меня лично, но до нее было
далеко и не было времени. И взгляду в этом вылизанном гробу -- остановиться
было не на чем: лишь один предмет украшал комнату, впрочем, достаточно
странный, если отметить его вниманием,-- застекленная, в тоненькой
металлической рамочке фотография довольно большого формата. Но на
фотографии, собственно, ничего не было отображено: она была в основном
пустой, и лишь в одном углу помещалось что-то вроде облачка. Расположившись
напротив окошка, над кроватью, над головой старика, она была как бы
декорацией -- вторым окошком, в которое я смотрел, в то время как старик,
сидевший напротив, смотрел, выходит, в настоящее окно. Эта фотография еще
могла бы мне послужить в качестве причуды гения: поместить над кроватью вид
из собственного окошка, из которого, в свою очередь, ничего не видно, кроме
небесного клочка! Под фотографией была медная табличка с
кудряво-выгравированной надписью, как на дверной дощечке,-- я еще подумал с
ухмылкой: неужели у этой жалкой фотоработы есть тщеславный автор? Вторым
предметом, который меня бы самого уж никак не заинтересовал, если б не
поведение старика в его отношении, была некая кнопка наподобие звонка,
расположенная тоже над кроватью, но несколько ниже "картины". Звонок этот
был вмазан в стену, так что одна кнопка и торчала -- круглая, гладкая,
белая, довольно широкая для кнопки, со среднюю пуговицу. По-видимому,
устройство было недавно установлено, потому что вокруг него просыхало, но
еще не просохло серое цементное пятно. Вот на эту кнопку изредка, будто с
испугом, косился старик, но тут же и пытался этот свой испуг от меня скрыть,
неумело придавая своему взгляду вид случайно брошенного. Кнопку я легко себе
объяснил: что она установлена для вызова старика к лифту, а что он на нее
косится, я тоже истолковал как затравленность несчастного и подчиненность.
-- Хозяин вас сегодня уже не будет беспокоить,-- сказал ему я как можно
мягче, с тем чтобы он хоть с этой кнопкой не дергался -- и так я отчаивался
вытянуть из него что-нибудь мне пригодное.
-- Благодарю вас, это я понял,-- сказал старик. Все-таки поразителен
был этот его вставленный в лицо взгляд! И я подумал: до чего же социально
предопределено восприятие! ведь я же прекрасно знал, кого искал, пока
искал... и так забыл, когда нашел... В этой конуре я отводил ему меру
разумения, определенную низшей линейкой социальной лестницы. Господи! ведь
если он написал такое, то как же он все видел, и меня видел... все это
время. Мне стало тут настолько неловко моей снисходительности и
покровительства, что я в замешательстве вскочил со стула, а чтобы как-то
оправдать эту резкость движений, сделал вид, что поднялся прочитать подпись
фотографа под картинкой. И то, что я прочел, было впрямь причудливо: "ВИД
НЕБА ТРОИ". -- Вы были в Трое? -- глупо спросил я. -- Как же я мог там быть?
-- Старик слабо ухмыльнулся.-- Меня тогда не было.
-- Конечно, я имею в виду...-- забормотал я, опять наткнувшись на свою
глупость.-- Я говорю о том месте, которое, я читал, недавно отрыли, где была
Троя... я современную Трою имел в виду...
-- Нет, это небо именно т о й Трои, т о небо,-- монотонно произнес
старик.
Холодок прошел по моей спине. Как человек молодой я страшился встречи с
безумием. Да, что говорить! я ни одного мертвого за свою жизнь не видел, не
считая жертв несчастных случаев -- а это еще не мертвые, не твои мертвые. И
безумных... лишь юмористические тени в уличной толпе. Но слабоумие -- не
безумие. Здесь же -- я испугался Ваноски, отвел взор и уставился на его
шкаф.
У него в "Последнем случае писем" есть место... ах, какое место! Не
могу объяснить, почему именно оно так на меня каждый раз действовало, а я
перечитал его уже много раз, заиграл, как пластинку с любимой мелодией,
так... Там герой ждет письма, а его нет, и вот он, совсем уж раздерганный
страхом и страстью, идет по пустоши на берегу моря ; вдруг-- стоит на дюне
дырявый фанерный шкаф, видимо, выкинутый прибоем, герой раздраженно и
автоматически отворяет дверцу -- там письмо. Он яростно вскрывает его,
впивается, и в нем: "Дорогой Урбино!.."--а дальше не прочесть никак; словно
бы и слова, и буквы, и ее почерк, и он прочитывает залпом, а опять -- ничего
не прочел, и он читает снова и снова -- и не может прочесть. Он тут же
спешит домой, садится и стремительно строчит ответ. И дальше -- господи! как
это там написано!..-- клубятся слова, дымятся чернила, идет текст, который
он страстно строчит, но в конце каждой строчки исчезает этот текст, страсть
повисает, пропадает без обрыва за полями страницы, а вместо только что
произнесенной фразы -- на бумаге оказывается совсем не то, что-то про тетю
Клару и ее попугая... И в бессилии рыдает бедный Урбино, смывая слезами тетю
Клару, и когда, утешившись, поднимает свою прозрачную, проточную голову, то
снова обретает силу и соответствие и пишет письмо уже спокойно и быстро,
деловито, а на самом деле просто линеечки ведет -- детское море... Тут к
нему приходит сосед, и они начинают обсуждать одно их давнее дельце, очень
толково сговариваются и едут в город Таунус. И так там написано -- я каждый
раз стремился схватить этот переход и не схватывал,-- что и в книге больше
не оказывалось этого места, сколько ни листай...
Вот и сейчас мне показалось, что я стою на краю его безумия, и так
плавно, так неуловимо и непрерывно закручивается оно, так головокружительно
-- воронка, куда утекает сознание, как в песок,-- что и не заметишь, как
окажешься на внутренней поверхности явлений, проскользив по
умопомрачительной математической кривизне, и выглянешь наружу оттуда, откуда
уже нет возврата...
-- Да, да, понимаю, т о небо...-- сказал я, как бы пятясь во взоре.
Старик ухмыльнулся:
-- У меня есть вполне реальное основание верить, что это так. Вы
молоды... И потом, разве не одно и то же небо накрывает и ту Трою и эту, и
нас, и после нас... Вот вам хотя бы метафорически...
-- Это истина! -- Я радостно закивал, успокоившись возвращением Ваноски
в допустимый нами логический ряд.
-- Вот любопытно, почему вам отвлечение, образ, метафора своим
удалением кажется приближением к истине, в то время, как реальность,
окружившая нас,-- бессмысленной, засоренной чем-то лишним, как бы
недостаточно обобщенной и абстрактной и в силу этого не истинной... Все --
наоборот! Вряд ли вам пора это понять... Я могу вас только предупредить и,
по-видимому, напрасно... Вряд ли вам пригодится мой частный опыт, опыт
вообще не годится... Да и вряд ли вам достанется такая открытая форма
судьбы... Во всяком случае, мой вам совет: никогда не соглашайтесь ни на
какие заманчивые предложения, вы человек простодушный и бескорыстный,-- (на
первое определение я вздрогнул и надулся обидеться, на второе, кажется,
согласно и ослабев, кивнул),-- поэтому вы все предложенное всегда примете
как подарок, или как авантюру, или как судьбу, вы вцепитесь, как нежадный
человек, которому не достается... Отклоняйте любое предложение -- это всегда
дьявол. Поэтому-то это небо настоящей Трои...
Тут-то он и произнес эту фразу про лысого толстяка в Гарден-парке, и я
его уже в очередной раз не понял. Тут-то он и сказал, что посылать подальше
-- лучшая философия, соответственно взглянув с тоскою, что вот опять и уже
-- не послал...
-- Вам что-то от меня надо, потому что на самом деле я вам совершенно
не нужен, а строго необходимо нечто заподозренное на моем месте. Все теперь
-- насильники реальности, практиканты прогресса... Считайте потому, что меня
как бы и нет. Но поскольку вам что-то от меня, хотя и не меня, нужно--а я
именно потому исключил вокруг себя жизнь, что считал всегда должным отвечать
на нее,-- то и теперь считаю себя обязанным ответить, поскольку вы -- жизнь,
раз пришли ко мне... Но поскольку вам нет до меня дела, а есть дело лишь до
того, что вам предполагаемо нужно, то и я вправе ответить вам тем, на что
считаю себя способным. И это полное несоответствие, равное по весу, и есть
существо вопроса и ответа... Про эту картинку я вам расскажу, у меня есть
повод приближать ее нынче,-- (он опять сделал вид, что не покосился на
кнопку),-- то есть я сам непрестанно думаю сейчас о ней, поэтому и расскажу
вам про нее более или менее с легкостью. Нужно это вам или нет, ваше дело.
Вы пришли ко мне сами и с самим собою, поэтому ничего удивительного, что
перед вами именно я, никакого отношения к вам не имеющий...
-- Так это был дьявол? -- спросил я, рассердившись на его поучения.
-- Зачем уж обязательно с рогами?..-- поморщился Ваноски.-- И глаза у
него были голубые-голубые -- совсем не угли. И лысина -- словно специально,
