Больше шагов Настя не считает. Решила идти не останавливаясь. Идти, идти,
идти. Звенит голова от недосыпа. Знает: остановится - уснет.
Потому не останавливается.
Бредет.
Мираж пред нею на полмира. Мост. Одним концом в берег упирается. Другим -
в горизонт. Разъезд пустынный. Это 913-й километр. По откосу: "Слава
Сталину!" Рельсы в осеннем мареве. Припекает солнышко и плывут рельсы у
горизонта. И поезд на плывущих рельсах дрожит и колышется. Желанный поезд.
"Главспецремстрой". Он тут бывает по субботам. До 12-ти дня.
Где они, субботы? Потеряла Настя счет дням. И времени не знает. Давно
стукнула часы, давно остановились они, давно их бросила, чтоб руку не
давили, чтоб лишнего веса не тащить. И "Люгер" давно бросила. Солдату в
походе даже иголка тяжела. А тут "Люгер". Железяка чертова. По бедру все
лупил, в Волге ко дну тянул. К чертям его железного. Бросила - и легче идти.
Давно бросила его. С ним не прошла бы такой путь. Ни за что не прошла бы.
Потрогала Настя место на бедре, где "Люгер" висел, удивилась: он все еще
висит, зараза железная. Все хотела бросить, да так и не дошли руки. Как же
она с такой тяжестью столько километров? Сама себе удивляется. А часов точно
нет. По солнышку полдень вырисовывается. Жаль, по солнцу часы определять
легко, а минуты - не очень. И если верить солнцу, то сейчас
"Главспецремстрой" тихонечко двинется и покатит. И покатит. Быстро он
разгоняется. Быстро за горизонт его уносит. Черт с ним. Разве жалко?
Понимает Настя, что не настоящий это мост, не настоящий разъезд, не
настоящий поезд. Не могла же она, больная, избитая, дойти до магистрали. Не
могла. Это сверх человеческих сил. И не могла же она выйти к разъезду прямо
в то время, когда "Главспецремстрой" тут стоит. Не могла. Просто ей хочется
дойти до магистрали. Хочется встретить поезд. Хочется войти в вагон и
упасть. И спать. Не просыпаясь. Спать всегда. И пусть с нее снимут ботинки.
Она никогда не будет больше ходить в ботинках.
Бредет.
В руки себя взять надо. Так надо идти, чтобы ботинки не цеплялись один за
другой. Не цеплялись. Не цеплялись. Очень может быть, что мост и разъезд -
вовсе не мираж. Очень может быть, что дошла она. И может, ей повезло, что
дошла в тот момент, когда поезд тут стоит. В субботу до полудня. А может,
товарищ Сталин прислал "Главспецремстрой" и приказал ждать, и ждать, и
ждать. Ее ждать. Ждать, пока птичка не прилетит. Ну этого быть не могло. У
поезда других дел много. И у других таких же поездов дел много. Вон какая
страна, и всю ее контролировать надо. Может быть, суббота сегодня. Только
вот в чем проблема: если она добредет до поезда, хватит ли сил по ступенькам
вскарабкаться? Не хватит. Что тогда делать? Стучать кулаком по двери. А
хватит ли сил стучать? Услышит ли ее кто? Ослабели руки. Это когда-то она в
морду могла подвести мастеру Никанору. Теперь руки висят, как крылья у
раненой птицы. Смешно: издыхающая Жарптица. Может, самое время "Люгер"
бросить? Легче станет. На целую тонну станет легче. Если опоздает на поезд,
то упадет у рельсов, поспит минут десять, вернется в поле и "Люгер" найдет.
Следующей субботы ей все равно не дождаться. Вот "Люгер" в самую пору ей и
сгодится. Стрельнуть в себя. А если дойдет она до поезда и успеет в него
забраться, то скажет, чтобы сбегали в поле да "Люгер" и подобрали. А сейчас
без него легче будет. Легче. Будет совсем легко.
Некоторые думают, что власть Сталина - это самое страшное, что выпало на
долю России. И осуждают мою героиню Настеньку Жар-птицу за то, что людей
стреляет без трепета душевного.
Я не стал расстрелы в деталях описывать, а допросы полностью опустил. Но
ясно без описаний, на допросах Жар-птица не праздным наблюдателем была и на
расстрелах - отнюдь не зрителем. Допрос и расстрел - работа.
На допросах и расстрелах Настя работала. Уверенно и спокойно.
Отдавая себя работе полностью.
Потому что власть Сталина не считала худшим вариантом.
В монастыре свободно Настя могла читать хоть Троцкого, хоть Бухарина,
хоть Радека. Не запрещалось. Даже рекомендовалось. И висели фотографии
вождей, которые врагами оказались. Настя на Троцкого часто смотрела. В глаза
портрету. А однажды на руки посмотрела. Большая фотография, спокойное лицо,
свободное положение тела, руки на животе. А на руках - маникюр. Ногти
товарища Троцкого длинны и ухоженны, как ногти стареющей придворной
красавицы.
Почему-то эти ногти Насте покоя не давали. Почему-то возненавидела она
их. Предлагал товарищ Троцкий ликвидировать семью и собственность. Предлагал
всех организовать в трудовые армии. Только не сказал товарищ Троцкий, кто
этими трудовыми армиями будет командовать. И как-то пальцы холеные товарища
Троцкого, и полированные длинные ногти под ярким красным лаком не вязались с
идеей трудовых армий. Или очень даже с этой идеей вязались. Просто закрыла
Настя глаза и представила себе, что есть трудовая армия...
У товарища Сталина тоже есть трудовые армии. Они называются коротко и
просто - ГУЛАГ. У товарища Сталина в трудовых армиях совсем мало людей.
Никак не больше десяти процентов населения. А товарищ Троцкий предлагал -
всех. У товарища Сталина трудовые армии только для перевоспитания. Каждый
надежду таит оттуда вернуться. А товарищ Троцкий предлагал всех туда.
Навсегда. Без всякой надежды... И ногти товарищ Сталин красным лаком не
красит...
Так что, если попадались Насте иногда троцкисты, то она допрашивала их с
особым пристрастием и стреляла с особой любовью.
Попадались ей и бухаринцы. Товарищ Бухарин был романтиком революции.
Предлагал вывести новую породу людей. Путем расстрелов. Убивать плохих,
чтобы остались только хорошие. Великолепная идея. Только кому-то надо будет
решения принимать, кого стрелять, кого миловать. И получается сразу класс
людей с абсолютной властью... И если романтика товарища Бухарина
расстреляли, так ведь в соответствии с его же собственной идеей. Он-то себя
считал хорошим, а поди докажи, что ты хороший...
Знала Настя, что будет, если власть возьмет товарищ Зиновьев, который
считал только те структуры прочными, "под которыми струится кровь". Так
товарищ Зиновьев и выражался публично и печатно.
И пока Сталин воевал против всяких радеков и Каменевых, тихо поднялась
над Россией жуткая тень капризного, трусливого, самовлюбленного,
изнеженного, извращенного, предельно жестокого барина по имени Тухачевский.
И рядом с Тухачевским - безграмотный Якир, заливший землю потоками крови
невинных. Якир в каждом занятом коммунистами районе устанавливал процент
мирного населения, которое подлежало истреблению.
И много еще их было.
Спасти Россию - не допустить к власти Тухачевского - Сталин мог, только
опираясь на Ежова. В борьбе против Тухачевского Сталин вынужден был дать
Ежову почти абсолютную власть. И закружилась голова у товарища Ежова. И
самого потянуло на власть... Он мог ее взять. И что бы тогда ждало Россию?
Понимала Настя, что повезло России. Понимала, что власть Сталина - не
худший вариант. Без этой власти миллионы шакалов, выброшенных на гребень
революцией, растерзают страну.
Понимала Жар-птица - бывает хуже.
Занимала она скромный незаметный пост и на этом посту, как тысячи других,
делала все, что в человеческих силах, и сверх того, чтобы худшего не
допустить.
Оптимисты думают, что жизнь - это борьба добра и зла. Ей жизнь не
представлялась в столь розовом свете. Она знала, что жизнь - это борьба зла
с еще большим злом.
Не пропадает мираж на горизонте. Стоит "Главспецремстрой" явный, как
картиночка. И решила: идти до самого миража. И умереть. В движении.
Идет. Пахнет железнодорожный разъезд углем. Пахнут шпалы запахом своим
особым. Их какой-то чертовщиной пропитывают, чтоб не гнили. Издалека Настя
запахи железнодорожные чувствует. Хорошо, но от острого запаха голову ломит.
Идет. Идет Настя и понимает, что не мираж это вовсе. Это поезд. Это
"Главспецремстрой". И ни какой-либо, а именно тот. "Главспецремстрой-12".
Его по очертаниям издалека видно. Дураки думают, что однотипные вагоны все
одинаковые. Но нет. Если присмотреться, у каждого своя индивидуальность.
Спотыкается Настя. На колени падает. А ведь решила так ноги переставлять,
чтоб ботинок за ботинок не цеплялся. Чтоб не цеплялся. А шажки маленькие
совсем. Нет бы пошире шаги. Не получается.
Бредет она и понимает, что мог старший майор государственной безопасности
Бочаров у железнодорожного разъезда засаду поставить. Мог. Вот бредет она,
уже не прячась, нет сил больше прятаться, вот бредет она из последних сил,
спотыкаясь, а они сейчас и выпрыгнут. И захватят ее у самого поезда. Бредет
она, не прячется: может из поезда заметят? Не замечают. А бочаровские тигры
в засаде ее, конечно, видят и выскочат... В них и стрельнуть ей будет нечем.
Был "Люгер" на боку и семь патронов в нем. Но выбросила Настя "Люгер" Нечем
ей теперь отстреливаться. А был бы "Люгер", она бы сейчас в воздух
шарахнула, в поезде услышали бы и спасли...
Солнце высоко. Полдень. Говорил Холованов: от полночи до полудня. До чего
судьба злая: нет бы Насте выйти сюда в прошлую полночь. За двенадцать часов
от леса до разъезда добрела бы. А так... Уйду поезд. И вернется через
неделю. Не доживет Настя неделю.
Идет она, руками машет. Идет и кричит. "Не уезжайте", - кричит. Кричит и
смеется. Кричит и понимает, что не кричится. Смешно: понимает, что губы
спеклись и потрескались. Что и не раскрываются губы ее вовсе. Это ей только
кажется, что кричит, а в горле пересохшем крик не рождается. Не видит ее
никто. Идет Настя, как кавказский пленник. Тот по полю к своим бежал и
кричал: "Братцы! Братцы!" Но те не слышали, а из лесу на скакунах выскочили
краснобородые... Так и Настя к своим идет. Правда, пока не выскочили из леса
на скакунах, но поезд в любую минуту уйти может. В любую. Идет и плачет.
Жалко. Если бы на час опоздала, то не так жалко. Жалко, когда в минуты не
уложилась.
Вконец Жар-птица отощала. Как былиночка. Может, и смотрел кто в ее
сторону, но сквозь нее только поле ковыльное увидел. И часовой у поезда. И
часовой не видит ее. Это ночью часовой бдительным бывает. А тут встал у
вагона, развернулся спиной на осеннее солнышко, да и пригрелся. Кто со
стороны поля подойти может? Никто не может.
Идет Настя, ступни ног горят огнем. Так горят, вроде по угольям идет.
Протянула руку и взяла ручку вагона. Теплая ручка, на солнышке разогрелась.
Правое колено на ступеньку. И всем телом вперед. Теперь левую ногу подтянуть
и на ступеньку коленями. Теперь правой ногой надо встать на ступеньку.
Теперь левой Круги оранжевые в глазах. Подниматься надо не ногами, а руками
за ручки хвататься и тянуться. Правую ногу на вторую ступеньку. Теперь всем
телом вперед. Теперь левую ногу поднять на вторую ступень. Не поднимается.
Обидно. Дрожь по поезду. Дернет сейчас - и свалится она в полынь
придорожную, и не увидит ее никто. И уйдет поезд без нее, и не скажет никто
товарищу Сталину, что она почти дошла. Что не дошла она всего одной
ступеньки. Не расскажет никто товарищу Сталину, что папку с документами "она
под расстрельным шкафом спрятала. Не расскажет ему никто, что "Контрольблок"
в Волге лежит, стропой привязан к килю разбитой деревянной баржи. Ладно Ногу
вверх. Так. Встала нога на ступень и прожгло ступню. Теперь правую ногу на
третью ступень. И дверь пред нею распахнута.
Только тут ее часовой заметил:
- Кудыть, холера! Тудыть твою! Слязай! Стрялить буду!
И затвором - клац!
Но Настя и левой ногой уже в тамбуре Руками обеими за стенки. Шаг вперед.
