Лейтенант существом своим понял, что это - ОН. Но сознанию надо время, чтобы
смириться с новостью такой сокрушающей силы. Психология наша устроена так,
что в ситуациях, отличающихся крайней остротой и драматизмом, возникает
тормозящая реакция мозга, которая не позволяет Совершенно необычной новости
мгновенно распространиться страшным ударом по всему телу. Мозг не желает
принимать такую новость быстро и сразу и смягчает ее тысячей протестов:
такого быть не может! Никогда! Это просто невероятно. Почему ночью? Почему
без предупреждения? Почему без охраны? Почему машина сразу ушла, не
дожидаясь? Что ж он так, один и остался? Почему была только одна машина?
Почему без сопровождения? Он никогда не ходит один. Тем более - ночью. Это
не он! Не похож. На портретах он другой совсем. А если просто двойник?
Загримировали двойника и проверяют бдительность...
Тяжелый взгляд прошил лейтенанта государственной безопасности насквозь,
вспорол его внутренности, как крестьянская рогатина вспарывала брюхо
бонапартову солдату. Такой взгляд лейтенант ощущал на себе только однажды: в
зоопарке на Красной Пресне так на него смотрел двенадцатиметровый
бразильский удав из дебрей Амазонки. Но тогда между лейтенантом и удавом
было толстое стекло.
Сейчас стекла не было.
Лейтенант качнулся, но сохранил вертикальное положение потому, что взгляд
одновременно толкал, отбрасывал и опрокидывал его тело и в то же время
притягивал. Силы уравновешивались, и лейтенант не падал ни вперед, ни назад.
От этого взгляда ноги лейтенанта стали легкими, живот - невесомым, грудь -
воздушной, зазвенели в мозгу колокольчики, ударили в тело сто миллионов
иголочек, зашумело вокруг. Вот тут и нарушилось равновесие сверхмощных сил,
которые одновременно лейтенанта притягивали и отбрасывали. Магнитная сила
взгляда превзошла силу отбрасывающую, и лейтенанта потянуло навстречу желтым
глазам. Потолок скользнул назад, а пол ударил лейтенанта в лицо. Ему
повезло: пол ударил его не сверкающим мрамором, но толстым мягким ковром.
Именно в этот момент его сомнения рассеялись. Понял лейтенант
государственной безопасности: это не двойник.
Двое со штыками вытянулись струнами и больше не дышали, и не моргали. В
голове левого сержанта змеиным хвостом скользнула мысль помочь упавшему
лейтенанту, но только облизнул сержант пересохшие губы, и тут же мысль эту
забыл, как и все остальные мысли.
Вошедший с интересом и непониманием посмотрел на тело у своих ног и
осторожно переступил его:
- Какие нежные лейтенанты в государственной безопасности.
Прет "Главспецремстрой", грохочут под ним мосты, стучат колеса на стыках,
Холованов водку пьет. Натура широкая. Много в ту натуру водки вмещается. И
не пьянеет. В седьмом купе Жар-птица в бреду смеется. И Сталина зовет. Над
кем смеется? Что ей Сталину докладывать? Унесла ли она документы на
Холованова? Ясно, унесла. Иначе не смеялась бы. Теперь все документы Сталину
достанутся. Все, что чекисты за двадцать лет на Холованова собрали... А
было, что собирать... Узнать бы у нее, куда она дела на Холованова
попрятала. Потом придушить. А если и не удастся узнать, все одно -
придушить. Ей сейчас много не нужно, ладошкой рот прижать - ни один доктор
потом не дознается... И Сталин не в обиде. Доложить Сталину: так и так,
перед смертью говорила, что, мол, папку на Сталина нашла и сожгла... А
"Контроль-блок" в речку выбросила.
И решил Холованов...
По белой мраморной лестнице, по широкому красному ковру человек в
солдатской шинели поднялся к бюсту Дзержинского, где вторая пара часовых
грохнула прикладами, с особой четкостью выполнив ружейный прием "На караул,
по-ефрейторски": винтовки со штыками резко вперед, так же резко назад и
вправо. Замерли. Осмотрел их человек придирчиво, кивнул одобрительно: хоть
какой-то в этом доме порядок; и повернул по широкой лестнице вправо. Рванули
оба часовых винтовки влево к плечам, отбросили резко вперед и тут же -
назад, снова грохнув прикладами об пол. И застыли.
Обернулся человек в шинели, посмотрел на тех, что у двери. А те замерли
изваяниями мраморными. А лейтенант, раскинув руки, лежит. И пока не
шевелится. Качнул пришедший плечом, как бы повторяя удивленно: "Какие нежные
лейтенанты в государственной безопасности".
А по коридорам, кабинетам и залам огромного здания как взрывная волна,
ломающая стены и двери, расшибающая людей вдребезги, вминающая их в стены и
потолки, прокатилась весть: "ОН". И сразу же за первой всесокрушающей волной
- вторая: "ТУТ". От архивных и расстрельных подвалов, от подземных кочегарок
и крематориев, через стрекочущие телеграфные залы, через начальственные
кабинеты, через пыточные камеры и одиночки, через буфеты и рестораны, через
бесчисленные лифты и лестницы до прогулочных двориков на самой крыше
прокатились две ударные волны и, столкнувшись в единый опрокидывающий гул,
вновь прокатились по коридорам и лестницам: "ОН ТУТ".
Захлопали двери кабинетов. Затрещали телефоны. Побежали посыльные.
Часовые по лестничным клеткам налились суровой решительностью. Надзиратели
по тюремным коридорам подтянули ремни, чуть отпущенные по случаю ночи,
застегнули верхние пуговки на воротниках, расстегнутые по тому же случаю.
Следователи-ночники и подследственные приободрились. Спящие смены караульных
во сне засопели, замычали, насторожились, напряглись в готовности проснуться
и сорваться по команде: "Крр-раул! В ружье!"
Два размякших милиционера на площади Дзержинского встрепенулись при виде
величественного зрелища: в огромном доме, в котором светилось всего
тридцать-сорок окон, вдруг то там, то тут пошли зажигаться окошки по одному,
группами и целыми этажами. И осветилось все.
И от этого здания, и от этой площади по бульварам, проспектам, по широким
улицам и кривым переулкам, по заплеванным скверам и разбитым храмам, по
спящим домам и неспящим вокзалам гулом далекого катаклизма прокатилась
невидимая и неслышимая, но прижимающая всех силовая волна: что-то
происходит.
Важное.
И непонятное.
Ночной посетитель растворил дверь в ослепительный кабинет. Перед ним -
пятиметровый портрет: человек в сапогах, в распахнутой солдатской шинели, в
зеленом картузе. Осмотрел посетитель свой портрет, пошел к книжным полкам -
ничего интересного: Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин. Все книги большие,
только одна книжечка маленькая. Что это? Это "Полевой устав Красной Армии
1936 года. ПУ36". Вот что Народный комиссар внутренних дел товарищ Ежов
читает. Впрочем, не читает: страницы не разрезаны.
Не снимая шинели, сел посетитель в кресло наркома, картуз на зеленое
сукно положил. Письменный стол Наркома внутренних дел похож на футбольное
поле: и цвета зеленого, и размера почти такого же.
Человек в шинели никогда не читал книг с начала. Он раскрывал их на любой
странице и читал до тех пор, пока читаемое ему нравилось. И сейчас
сверкающим серебряным ножом он разрезал страницу, прочитал первое, что
попалось на глаза, усмехнулся, из серебряного стакана в виде футбольного
кубка взял толстый красный карандаш с золотыми ребрышками, золотым профилем
Спасской башни и Золотой же надписью славянской вязью "Кремль" и Жирной
чертой подчеркнул статью шестую: "Внезапность действует ошеломляюще".
Прет "Главспецремстрой", а спецпроводник Сей Сеич за Жар-птицей как за
малой неразумной деточкой ухаживает. Главное жар сбить. Так не сбивается.
Хоть ты ее простынями мокрыми холодными обкручивай, хоть лед на щеки клади.
Одно ей имя - Жар-птица. В натуре. Хорошо, хоть воду пьет. Хорошо, хоть икру
принимает. Если понемногу. От икры нутро воды, требует, больше пить хочется.
Это хорошо, когда чего-то хочется. Когда ничего не хочется, тогда - того.
Поит Сей Сеич Жар-птицу водой ключевой, сам думу думает. Чего это
Холованов в пьянку впал? Не похоже на Холованова. Сколько лет с ним по всей
стране колесили. На девок - да. На девок слаб товарищ Холованов. Неудержим.
А пьянка за ним не замечалась. И "Лимонной" ему подай. И "Перцовой" Или вот
новой экспериментальной водки прислали. "Столичная" называется. Пять бутылок
на пробу. Так он пробу снял: все пять вылакал. А закуску не принимает его
нутро. В пору голову ему держать да с ложечки серебряной икрой осетровой
кормить. От радости пьет? От радости так не пьют. Чего ж тогда пить? Девку
спасли. Девка товарищу Сталину сообщение особой важности везет. Худо ли?
Чему же Холованов не рад?
Не понять Сей Сеичу придворной блажи. Только кажется, что рад Холованов
Жар-птице и вроде боится ее. Вроде два в нем чувства борются. Оттого и пьет.
И решил Сей Сеич...
Поднял человек в шинели трубку.
Трубка ожила мгновенно:
- Оперативный дежурный старший майор государственной безопасности
Снегирев.
- Кто из руководства НКВД сейчас на месте?
- Только зам. наркома товарищ Берия.
- Какой хороший работник! Перевоспитался. Перековался. Не тревожьте его.
Путь работает товарищ Берия. А товарища Ежова и всех его заместителей срочно
вызывайте ко мне.
- Уже вызываю.
- И Наркома связи товарища Бермана.
- Слушаюсь! - Трубка рявкнула так, что Сталин поморщился.
Ночь над миром. Прет "Главспецремстрой", прожектором тьму режет. Москва
впереди.
Холованов пить перестал.
Сложил бутылки пустые в корзину особую. Горочкой такой звенящей. Чтоб по
полу не катались. Аккуратный товарищ. Умылся, причесался, и снова
молодец-молодцом, вроде и не пил. Как пилоту положено, белый шелковый шарф
на шею. Шарфом душить хорошо. Шарфом императора Павла удушили. Правда, во
времена Павла летчиков еще не было, и потому не было белых шелковых шарфов.
Потому пришлось Павла душить серебряным гвардейским офицерским. Но белым
шелковым пилотским лучше. Шелковый мягче. И отпечатков не остается.
Проверено.
Противника надо брать в воскресенье в четыре утра.
Когда спало напряжение трудной недели. Когда охранники чуть отпустили
ремни. Когда часовые тайком расстегнули пуговки на воротнике. Когда дежурный
офицер, потянувшись сладко, доложил по телефону, что ночь прошла без
происшествий. Когда затихли площади и бульвары. Когда милиционеры на площади
Дзержинского слегка размякли в предчувствии смены. Когда сдавшие дежурство
офицеры бросили карты и допили последние рюмки. Когда начальник отдела
свалил наконец квартальный отчет, сообщил в полночь своей секретарше пышной
бабенке Марь Ванне, что перепечатывать отчет больше не надо, проводил ее до
дома да у нее и заночевал по причине того, что троллейбусы больше не ходят.
И вот когда последний случайный синий троллейбус собрал по ночной Москве
всех своих пассажиров и ушел за поворот, вот тогда-то и надо действовать.
И пусть трещат, надрываются телефоны. И пусть спешат посыльные, пусть
несутся ошалевшие курьеры. Пусть просыпаются только уснувшие наркомы и их
замы. Пусть, чертыхаясь, натягивают сапоги. Пусть ревут сиренами автомобили.
Пусть матерятся водители. Пусть задыхаются телефонисты и дежурные. Пусть
мечутся и бегут.
Пусть спотыкаются.
- Але. Але. Это товарищ Ежов? Не товарищ Ежов? А не подскажете, где? В
ЦК? Мы звонили. Нет его в ЦК. В Лефортове на допросе? Мы звонили. Нет его в
Лефортове на допросе. В Суханове на допросе? Нет его в Суханове на допросе.
На Лубянке? Да что вы мне лапшу на уши вешаете? А я вам откуда звоню? Нет
его тут. У любовницы? Нет его у любовницы. У хорошего друга? Ах, вон где.
Але. Не у вас ли товарищ Ежов? Что? Будите! А я сказал: будите! Але,
товарища Бермана; Нет товарища Бермана? Тоже у хорошего друга? А где, не
