плеск, царапанье ногами по борту, и голос Вольдемара откуда-то снизу
позвал: "Готово, господин Перец! Сигайте сюда, только мандолину
захватите!" Внизу, на блестящей поверхности жидкой грязи, лежала надувная
лодка, в ней, как гондольер, широко раздвинув ноги, с большой саперной
лопатой в руке стоял Вольдемар и, радостно улыбаясь, глядел вверх на
Переца.
...В старом ржавом бронеавтомобиле времен Вердена было жарко до
тошноты, воняло горячим маслом и бензиновым перегаром, горела тусклая
лампочка над железным командирским столиком, изрезанным неприличными
надписями, под ногами хлюпала грязь, ноги стыли, мятый жестяной шкаф для
боеприпасов был набит бутылками с кефиром, все были в ночном белье и
чесали пятерней волосатые груди, все были пьяны, и зудела мандолина, и
башенный стрелок в бязевой рубахе, которому не хватало места внизу, ронял
сверху табачный пепел, а иногда падал сам спиной вниз, и каждый раз
говорил: "Пардон, обознался...", и его с гоготом подсаживали обратно...
- Нет, - сказал Перец, - спасибо, Вольдемар, я здесь останусь. Мне
кое-что постирать надо... Да и зарядки я еще не делал.
- А, - сказал Вольдемар, с уважением, - тогда другое дело. Тогда я
поплыву, а вы, как со стиркой обернетесь, сразу крикните, мы за вами
приедем... Мандолину бы мне только.
Он уплыл с мандолиной, а Перец остался сидеть и смотрел, как он
сначала пытался загребать лопатой, но от этого лодка только крутилась на
месте, и тогда он стал отталкиваться лопатой, как шестом, и дело пошло на
лад. Луна обливала его мертвым светом, и он был похож на последнего
человека после последнего Великого Потопа, который плавает между
верхушками самых высоких зданий, очень одинокий, ищущий спасения от
одиночества и еще полный надежд. Он подплыл к броневику, загремел кулаком
по броне, из люка высунулись, весело заржали и втянули его внутрь вниз
головой. И Перец остался один.
Он был один, как единственный пассажир ночного поезда, ковыляющего
своими тремя облупленными вагончиками по отмирающей железнодорожной ветке,
в вагоне все скрипит и шатается, в намертво перекошенные разбитые окна
дует и несет паровозной гарью, подпрыгивают на полу окурки и скомканные
бумажки, и качается на крючке забытая кем-то соломенная шляпа, а когда
поезд подойдет к конечной станции, единственный пассажир выйдет на гнилую
платформу, и его никто не встретит, он точно знает, что его никто не
встретит, и он побредет домой, и дома зажарит себе на плитке яичницу из
двух яиц с третьеводнешней позеленевшей колбасой...
Броневик вдруг затрясся, застучал и озарился судорожными вспышками.
Сотни светящихся разноцветных нитей протянулись от него через равнину, и в
сиянии луны и блеске вспышек стало видно, как от броневика по гладкому
зеркалу болота пошли широкие круги. Из башни высунулся некто в белом и,
надрываясь, провозгласил: "Милостивые государи! Дамы, господа! Салют
наций! С совершеннейшим почтением, ваше сиятельство, честь имею
оставаться, многоуважаемая княгиня Дикобелла, вашим покорнейшим слугой,
техник-смотритель, подпись неразборчива!.." Броневик снова затрясся,
засверкал вспышками и снова затих.
Напущу я на вас неотвязные лозы, подумал Перец, и род ваш проклятый
джунгли сметут, кровли обрушатся, балки падут, и карелою, горькой карелой
дома зарастут......
Лес надвигался, взбирался по серпантину, карабкался по отвесной
скале, впереди шли волны лилового тумана, из них выползали, окутывая и
сжимая, мириады зеленых щупалец, а на улицах разверзались клоаки, и дома
проваливались в бездонные озера, и прыгающие деревья вставали на бетонных
взлетных площадках перед битком набитыми самолетами, где люди лежали
вперемешку с бутылками кефира, с серыми грифованными папками и с тяжелыми
сейфами, и земля под утесом расступилась и всосала его. Это было бы так
закономерно, так естественно, что никто не был бы удивлен, все были бы
только испуганы и приняли бы уничтожение, как возмездие, которого каждый в
страхе ждал уже давно. А шофер Тузик как паук бегал бы между шатающимися
коттеджами и искал бы Риту, чтобы напоследок получить все-таки свое, но
так и не успел бы...
Из броневика взвились три ракеты, военный голос проревел: "Танки
справа, укрытие слева! Экипаж, в укрытие!" И кто-то сейчас же подхватил
косноязычно: "Бабы слева, койки справа! Эк-кипаж, по к-койкам!" И
раздалось ржание и топот, совершенно уже нечеловеческие, словно табун
племенных жеребцов бился и лягался в этой железной коробке в поисках
выхода на простор, к кобылам. Перец распахнул дверь и выглянул наружу. Под
ногами была топь, глубокая топь, потому что чудовищные колеса грузовика
уходили в жирную жижу выше ступиц. Правда, до берега было близко.
Перец перелез в кузов и долго шел к заднему борту, с грохотом и
звоном ступая по дну этого необъятного стального корыта в густой лунной
тени, потом вскарабкался на борт и по одной из бесчисленных лесенок
спустился до самой воды. Некоторое время он, набираясь решимости, висел
над ледяной жижей, а затем, когда в бронеавтомобиле снова ударили из
пулемета, зажмурился и прыгнул. Жижа стала расступаться под ним и
расступалась долго, долго-долго, и не было этому конца, и, когда он
почувствовал под ногами твердь, грязь затопила его по грудь. Он налег на
грязь всем телом, он толкал ее коленями и отталкивался ладонями и сначала
он только бился на месте, а потом приспособился и пошел, и, к своему
удивлению, очень быстро оказался на сухом месте.
Хорошо бы где-нибудь отыскать людей, подумал он. Для начала просто
людей - чистых, выбритых, внимательных, гостеприимных. Не надо полета
высоких мыслей, не надо сверкающих талантов. Не надо потрясающих целей и
самоотрицания. Пусть они просто всплеснут руками, увидев меня, и
кто-нибудь побежит наполнять ванну, кто-нибудь побежит доставать чистое
белье и ставить чайник, и чтобы никто не спрашивал документы и не требовал
автобиографии в трех экземплярах с приложением двадцати дублированных
отпечатков пальцев, и чтобы никто-никто не бросался к телефону сообщить
куда следует значительным шепотом, что-де появился неизвестный, весь в
грязи, называет себя Перецом, но только вряд ли он Перец, потому что Перец
убыл на Материк и приказ об этом уже отдан и завтра будет вывешен... Не
нужно еще, чтобы они были принципиальными сторонниками или противниками
чего-нибудь. Не нужно, чтобы они были принципиальными противниками
пьянства, лишь бы сами не были пьяницами. Не нужно, чтобы они были
принципиальными сторонниками правды-матки, лишь бы не врали и не говорили
гадостей ни в глаза, ни за глаза. И чтобы они не требовали от человека
полного соответствия каким-нибудь идеалам, а принимали и понимали бы его
таким, какой он есть... Боже мой, подумал Перец, неужели я хочу так много?
Он вышел на дорогу и долго брел на огни Управления. Там неустанно
вспыхивали прожектора, метались тени, поднимался разноцветный дым. Перец
шел, в его ботинках ворчала и хлюпала вода, подсохшая одежда стояла
коробом и шуршала, как картон, время от времени со штанов отваливались
пласты грязи и шлепались на дорогу, и каждый раз Перецу казалось, что он
выронил бумажник с документами, и он в панике хватался за карман, а когда
он уже подходил к складу техники, его вдруг обожгла жуткая мысль, что
документы подмокли и все печати и подписи на них расплылись и стали
неразборчивы и непоправимо подозрительны. Он остановился, ледяными руками
раскрыл бумажник и вытащил все удостоверения, все пропуска, все
свидетельства, все справки и стал их рассматривать под луной. И оказалось,
что ничего страшного не произошло, что вода попортила только одну
пространную справку на гербовой бумаге, удостоверяющую, что предъявитель
сего прошел курс прививок и допущен к работе на счетно-вычислительных
машинах. Тогда он снова уложил документы в бумажник, проложив их аккуратно
ассигнациями, и пошел было дальше, но тут представил себе, как выходит на
главную улицу, и люди в картонных масках и косо приклеенных бородах
хватают его за руки, завязывают ему глаза, дают ему что-то понюхать и
приказывают: "Ищи! Ищи!" И говорят: "Запомнили запах, сотрудник Перец?" И
науськивают: "Шерше, дура, шерше!" И представив себе все это, он, не
останавливаясь, свернул с дороги и побежал, пригибаясь, к складу техники,
нырнул в тень огромных светлых ящиков, запутался ногами в мягком и с
разбегу упал на кучу тряпок и пакли.
Здесь оказалось тепло и сухо. Шершавые стенки ящиков были горячими на
ощупь, и это сначала обрадовало, а потом уже удивило его. В ящиках было
тихо, но он вспомнил рассказ о машинах, самостоятельно вылезающих из
контейнеров, и понял, что в ящиках идет своя жизнь, и не испугался, а
даже, наоборот, почувствовал себя в безопасности. Он сел поудобнее, снял
сырые ботинки, стянул мокрые носки и вытер ноги паклей. Здесь было так
тепло, так хорошо, так уютно, что он подумал: странно, неужели я здесь
один? Неужели никто не сообразил, что гораздо лучше сидеть здесь, в тепле,
нежели ползать по пустырям с завязанными глазами или торчать в смердящем
болоте? Он прислонился спиной к горячей фанере и упер босые ноги в горячую
фанеру напротив, и почувствовал, что ему хочется мурлыкать. Над головой у
него была узкая щель, и он видел полоску белесого от луны неба и на ней
несколько неярких звездочек. Откуда-то доносился гул, треск, рев моторов,
но это его нисколько не касалось.
Хорошо бы здесь остаться навсегда, подумал он. Раз уж мне не уйти на
Материк, останусь здесь навсегда. Подумаешь машины! Все мы машины. Только
мы - испорченные машины или плохо отлаженные....
Есть такое мнение, господа, что человек никогда не договорится с
машиной. И не будем, граждане, спорить. Директор тоже так считает. Да и
Клавдий-Октавиан Домарощинер этого же мнения придерживается. Ведь что есть
машина? Неодухотворенный механизм, лишенный всей полноты чувств и не
могущий быть умнее человека. Опять же и структура небелковая, опять же и
жизнь нельзя свести к физическим и химическим процессам, а значит, и
разум... Тут на трибуну взобрался интеллектуал-лирик с тремя подбородками
и галстуком-бабочкой, рванул себя безжалостно за крахмальную манишку и
рыдающе провозгласил: "Я не могу... Я не хочу этого... Розовое дитя,
играющее погремушечкой... Плакучие ивы, склоняющиеся к пруду... Девочки в
беленьких фартучках... Они читают стихи... Они плачут... Плачут!.. Над
прекрасной строкой поэта... Я не желаю, чтобы электронное железо погасило
эти глаза... Эти губы... Эти юные робкие перси... Нет, не станет машина
умнее человека! Потому что я... Потому что мы... Мы не хотим этого! И
этого не будет никогда! Никогда!!! Никогда!!!". К нему потянулись со
стаканами воды, а в четырехстах километрах над его снежными кудрями
беззвучно, мертво, зорко прошел, нестерпимо блестя, автоматический
спутник-истребитель, начиненный ядерной взрывчаткой...
Я тоже этого не хочу, подумал Перец. Но нельзя же быть таким глупым
дураком. Можно, конечно, объявить компанию по предотвращению зимы,
шаманить, нажравшись мухомора, бить в бубны, выкрикивать заклинания, но
лучше все-таки шить шубы и покупать валенки... Впрочем, этот седовласый
опекатель робких персей покричит-покричит с трибуны, а потом утащит у
любовницы масленку из футляра со швейной машинкой, подкрадется к
какой-нибудь электронной громадине и станет мазать ей шестеренки,
искательно заглядывая в циферблаты и почтительно хихикая, когда его
