Алика и Юрки, и их веселые голоса, "Рябинушка" и детский плач -- вся
симфония и весь суп "Барселоны" окружали меня и затыкали мне уши и ноздри. И
я написал эту тетрадку, воруя время у своей диссертации. Зачем мне сейчас ее
читать? Я знаю ее всю наизусть. Читать ее еще, перелистывать! Выбросить в
форточку, и дело с концом!
-- Разрешите полюбопытствовать, Витя?
На тетрадь из-за моей спины опускается широкая худая рука со следами
удаленной татуировки. Это шеф. Что его занесло ко мне в это время? Шеф --
мой друг и учитель и автор моей диссертации. Прошу не думать обо мне плохо.
Диссертацию написал я сам. Я три года работал, как негр на плантации. Но
работал я над гипотезой шефа, над его идеей. Три года назад он бросил мне
одну из своих бесчисленных идей. Это его работа -- забрасывать идеи.
Пользуясь спортивной термино логией, можно сказать, что шеф у нас в
институте играет центра. Он распасовывает нам свои идеи, d мы подхватываем
их и тащим к воротам. Это нормально, везде, в общем-то, делают так же. Но
эта тетрадка-это мой личный мяч. Я сам пронес его через все поле и вот
сейчас остановился и на знаю: бить или не бить?
Шеф быстро переворачивает страницы, а я волнуюсь и смотрю на его
тупоносые башмаки и хорошо отглаженные серые брюки из- под белого халата, У
шефа худые руки и лицо, но вообще-то он грузного сложения. Шеф -- человек
потрясающе интересной судьбы. Те, кто не знает этого, видят в нем обычную
фигуру: профессор как профессор. Но я вхож к нему в дом и видел фотоальбомы.
Серию странных юношей, с чубом из-под папахи и с хулиганским изгибом губ;
выпученные глаза георгиевского кавалера; лихой и леденящий прищур из-под
козырька, а нога на подножке броневика; широкогрудый, весь в патронных
лентах; и еще один, в странной широкополой шляпе, видимо, захваченной в
театре, -- и все это наш шеф. Когда я смотрю на теперешнего шефа, мне
кажется, что все эти люди: драгун, революционер, красный партизан, голодный
рабфаковец -- разбежались и бросились в одну кучу с целью слепить из своих
тел монумент таким, каков он есть сейчас: грузный, огромный, беловолосый и
спокойный, в хорошо отглаженных серых брюках.
-- Поздравляю, Витя! Неплохо вы развернули свою мысль.
-- Вы одобряете?
-- Да. Но не волнуйтесь, я эту тетрадь не читал, поняли? И в глаза ее
не видел и не заходил к вам.
-- Я не понимаю.
-- Не притворяйтесь. Прекрасно понимаете, что эта работа опровергает
вашу диссертацию.
-- Это я понимаю, но что же делать?
-- Да делайте то, что начали. Я вижу, систему вы уже собрали. Ставьте
опыт, но никому не говорите о результатах. Обнародуете их после защиты.
-- Андрей Иванович!
-- Не надо пафоса, Витя. Не люблю я таких восклицаний, как в пьесах.
-- Я тоже не люблю, но... Как я смогу защищать диссертацию, если узнаю
сегодня, что выводы неправильные? Наше дело... я говорю о деле, которым мы
занимаемся...
-- Вы думаете, выводы вашей диссертации будут сразу использоваться в
нашем деле? Пройдет много времени, пока их начнут внедрять и тысячу раз еще
проверят. А вы месяца через два после защиты опубликуете вот это, -- он
щелкает пальцем по синей тетрадке, -- и все заговорят: мыслящий кандидат
наук, многообещающий, мужественный, аналитический...
-- Курс цинизма я проходил не у вас, -- говорю я мрачно.
-- Все дело в том, Витя, что вы гораздо больше многих других достойны
называться кандидатом наук. Сколько вам можно еще тянуть? -- сердито говорит
шеф и направляется к двери.
-- Андрей Иванович! -- останавливаю я его. -- Вы бы как на моем месте
поступили? Вы бы зажали свою мысль, пошли бы против истинных интересов
нашего дела ради какого-то фетиша? С минуту шеф смотрит на меня молча.
-- Друг мой Витя, не говори красиво, -- произносит он потом и с
саркастической миной исчезает.
Шеф ненавидит громкие слова и очень тонко чувствует фальшь, но сейчас
он сам сфальшивил и поэтому злится. В самом деле, мы с ним сыграли какой-то
скетч из сборника одноактных пьес для клубной сцены. Он играл роль старшего
и умудренного друга, а я -- молодого поборника научной правды. С первых же
слов мы оба поняли, что играем дурацкие роли, но в этой игре мы искали
нужный тон и, может быть, нашли бы его, если бы не мой последний вопрос. С
него так и закапала патока . По ходу пьесы шеф должен был бы подойти,
положить мне руки на плечи, этак по-нашему встряхнуть и сказать: "Я в тебе
не ошибся".
Сейчас я поставлю этот чертов опыт. Плевать я хотел на сарказм шефа и
на все фетиши на свете. С этого дня я совершенно самостоятелен в своих
поступках. Я вам не прибор какой-нибудь.
Фетиш! Этот фетиш даст мне кандидатское звание, уверенность в себе и
лишних пятьсот рублей в месяц. Сколько еще можно тянуть? Через два года мне
будет тридцать. Это возраст активных действий. После тридцати о человеке уже
могут сказать -- неудачник. Тридцатилетние мужчины -- главная сила земли,
они действуют во всем мире, осваивают Антарктиду и верхние слои атмосферы,
добиваются лучших результатов во всем, женщины очень любят тридцатилетних,
современные физики к тридцати годам становятся гениями. Нужно спешить, чтобы
к тридцати годам не остаться за бортом. Тридцатилетние... Разными делами
занимаются они в мире. И наряду со знаменитостями существуют невидимки,
которые не могут рассказать о своем деле даже жене. Мы (я имею в виду ученых
нашей области) тоже невидимки. Врач, казалось бы, самая скромная, будничная
профессия. Но врач космический -- это уже что-то. А рассказать никому
нельзя. Мое имя до поры, до времени не будет бить в глаза с газетных полос,
но о нашем деле, когда мы добьемся того, ради чего работаем, закричат все
радиостанции мира. Когда я слышу это "бип-бип-бип", у меня дыхание
останавливается. Я представляю себе тот момент, когда ОТТУДА вместо этих
сигналов раздастся человеческий голос. Это будет голос моего сверстника.
Главное -- это то, о чем я никогда не думаю, это то, что я иногда чувствую,
когда лежу на подоконнике и смотрю на кусочек неба, похожий на
железнодорожный билет, пробитый звездным компостером,
Я встаю, иду к камере и делаю то, что нужно для ее подключения к
системе. Эх, Димка, бродяга, привести бы тебя сюда! Как ты смеешь презирать
мою жизнь? Как ты смеешь говорить, что я всю жизнь жил по чужой указке? Был
бы ты постарше, я бы ударил тебя тогда. Трепач! Все вы трепачи!
Итак, для постановки опыта все готово. Шурочка будет потрясена, когда
узнает, что защита откладывается на неопределенное время.
Я устал от этих бесплодных раздумий. Хожу по лаборатории, руки в
карманах. Выглядываю в коридор: нет ли там Илюшки или моего друга Бориса?
Никого нет. Снова подхожу к камере и вы нимаю монетку. Орел или решка? Так
делает всегда эта гоп-компания. Подбросят монетку один или три раза-и
порядок. Голову себе особенно не ломают. Орел -- ставлю опыт! Решка -- нет!
Честно говоря, я немного умею крутить так, чтобы получалось то, что нужно.
-- Витька, что ты делаешь? -- изумленно восклицает за моей спиной
Борис.
Он стоит в дверях и с тревогой смотрит на меня. Монетка падает на пол и
укатывается под холодильник.
-- Пойдем покурим? -- говорит Борис участливо.
-- Не мешай работать! -- ору я. -- Что это за манера входить без стука?
Выталкиваю его в коридор, плотно закрываю дверь, подхожу к камере и
соединяю ее с системой. Пусть теперь все это щелкает, мерцает, качается и
гудит.
Что это здесь -- кухня алхимика или бутафория марсианского завода?
Надоедает в конце концов глазеть на непонятные вещи. Пойду искать Илюшку.
Полтора часа с ним можно говорить о богатырской команде "Адмиралтеец".
-- ВИКТОР, ВАШ БРАТ ПРОСИТ ВАС К ТЕЛЕФОНУ! -- кричат мне снизу.
Я спускаюсь и беру трубку.
ДИМКА. Витя, мы уже на вокзале.
Я. Попутный вам в...
ДИМКА. Мы едем в Таллин.
Я. Почему в Таллин? Вы же собирались в Ригу.
ДИМКА. Говорят, в Таллине интереснее. Масса старых башен... А
климатические условия одинаковые.
Я. Понятно. Ну, пока. Привет всем аргонавтам. Вчера мы долго
разговаривали с Димкой, чуть не подрались, но все-таки договорились писать
друг другу до востребования. А ночью он пришел ко мне, сел на кровать и
попросил сигаретку.
-- Маму жалко, Витя, -- сказал он басом. -- Ты уж постарайся все это...
сгладить как-то.
Я молчал.
-- Виктор, скажи ей... Ну что со мной может случиться? Смотри. -- Он
вытянул руку, на ладони его лежал динамометр. -- Видишь? -- Он сжал пальцы в
кулак и потом показал мне стрелку. Она стояла на
60. -- Что со мной может случиться?
-- Извини меня, Дима, я же не знал, что ты выжимаешь 60. Теперь я вижу,
что с тобой ничего не может случиться. Ты раздробишь голову любому
злоумышленнику, посягнувшему на твой пояс, набитый золотыми динарами. А мама
знает, что ты выжимаешь столько?
Димка встал. Всю последнюю зиму он возился с гантелями, эспандером и
динамометром. Рельеф его мускулатуры был великолепен.
-- Виктор, ты на меня злишься. Я тебе тогда наговорил черт знает что.
Ты уж...
-- Наш простой, советский супермен, -- сказал я. -- Ты понимаешь, что
ты сверхчеловек? Когда ты идешь в своей шерстяной пополам с нейлоном
тенниске, и мускулы выпирают из тебя, и прохожие шарахаются, ты понимаешь,
что ты супермен?
Димка помялся в дверях, вздохнул.
-- Ладно, Виктор. Пока.
Теперь я жалею, что говорил с ним так на прощание. У мальчишки кошки на
душе скребли, а я не смог сдержать свою злость. Но ведь не по телефону же
изъясняться.
В странном состоянии я вступаю под вечерние своды "Барселоны". Со двора
вижу, что все окна нашей квартиры ярко освещены. Мгновенно самые страшные
мысли озверевшей ордой проносятся в голове. "Неотложка", ампулы ломают
руками, спины людей закрывают что-то от глаз, тазики, лица, лица мелькают
вокруг. Прыгаю через четыре ступеньки, взлетаю вверх и, подбегая к нашим
дверям, уже слышу несколько голосов. Быстро вхожу в столовую.
Нервы у меня прямо никуда. Надо же так испугаться! Мама разливает чай,
папа курит (правда, ожесточенно, рывками). Вокруг стола, как и следовало
ожидать, расселюсь "кони". Здесь Юркин отец -- наш управдом, мать Гали и
дедушка Алика, персональный пенсионер. Говорят все разом, ничего нельзя
понять. Меня замечают не сразу. Я останавливаюсь в дверях и минуту спустя
начинаю в общем шуме различать голоса.
МАТЬ ГАЛИ (еще молодая женщина). И она еще в чем-то обвиняет меня! Это
безумное письмо! Вот, послушайте; "...ты не могла понять моего призвания, а
мое призвание -- сцена. Ты всегда забывала о том, что я уже год назад
обрезала школьные косички".
ДЕД АЛИКА (с пафосом 14-го года). Позорный документ! А мой внук заявил
мне на прощание, что солидные профессии пусть приобретают мещане, и
процитировал: "Надеюсь, верую, вовеки не придет ко мне позорное
благоразумье".
ОТЕЦ ЮРКИ (старый боец). Мало мы их драли, товарищи! Мой олух совеем не
попрощался. Сказал только вчера вечером: "Не дави мне, папаша, на психику".
Ну, я его... кхм... Нет, мало мы их драли. Решительно мало.
НАШ ПАПА (мыслит широкими категориями). Удивительно, что на фоне
всеобщего духовного роста...
НАША МАМА (это наша мама). Какие жестокие дети...
Я вижу, что бурный период слез и валерьянки (то, что меня страшило
больше всего) уже прошел, и, в общем, благополучно. Сейчас кто-нибудь
скажет: "Что же делать?" И все будут думать, что делать, и, конечно, спросят
совета и у меня. А что я могу сказать? Я сказал:
