так, словно мы чужие, тогда я на ней женюсь. Черт возьми, долго это будет
продолжаться? Жизни нет из-за этих машин. Там, на другой стороне, какой-то
длинный сопляк осмотрел Шурочку, словно лошадь, и хихикнул. Подошли еще
двое. Я побежал через улицу.
Длинный взял Шурочку за руку, и в этот момент я отшвырнул его плечом.
-- Пойдем, Витя, -- сказала Шурочка, -- пойдем.
Я повернулся к парням. У всех троих вместо галстуков висели на шее
шнурки, а один был даже с усиками. Мой Димка ни за что не нацепил бы на себя
шнурок. Все, что угодно, он может нацепить на себя, но не такую похабную
веревочку. Парни смот рели на меня, словно прикидывали, на что я способен.
Потом они поскучнели и равнодушно отвернулись.
Мы входим в парк. Я люблю красные дорожки парка, и его аккуратные
клумбы, и фонтаны, и лебедей, люблю ходить по аллеям и останавливаться возле
киосков, аттракционами пользуюсь изо всех сил и пью пиво, люблю ходить в
парк вместе с Шурочкой.
У входа возле столба с репродуктором стоит толпа. Лица у всех какие-то
одинаковые.
-- Любого агрессора, проникшего на нашу священную, обильно смоченную
кровью землю ждет плачевная участь. Мы имеем в распоряжении достаточно сил и
средств для того, чтобы...
Я слушаю голос диктора и смотрю вокруг на лица людей. Потом смотрю
вдаль, где на фоне вечернего неба вращается гигантское "колесо обозрения". В
шестидесяти четырех кабинках этого колеса сейчас беспечно хохочут и ойкают
от притворного страха люди. Из глубины парка несется джазовая музыка,
движется колесо, и движется весь наш шарик, начи ненный загадочной смесью.
Движется парк, и мы движемся, люди в парке. Там мы смеемся, а здесь мы
молчим. Соотношение всех этих движений,--попробуй разобраться. Джаз и
симфония. Вот оно, наше небо, пригодное для фейерверка и для взлета больших
ракет.
Глава вторая
Я люблю этот город вязевый.
Пусть обрюзг он и пусть одрях,
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах,--
вспоминаю я, наблюдая бесконечную карусель машин на привокзальной
площади. Отсюда, с моста, виден большой кусок этого "вязового" города.
Вокзал еле успевает откачивать людские волны помпами электричек. Автомобилям
несть числа. Площадь слепит огнями, неподвижными и мелькающими, а на го
ризонте исполинские дома мерцают, как строй широкогрудых рыцарей. Дремотная
Азия! Поэт, вы не узнаете вашего города. Пойдемте по улицам. Вам немного не
по себе? Вам страшно? Я понимаю вас. Я понимаю страх и растерянность
приезжих на этих улицах. Мне, может быть, самому бы стало страшно, если бы я
не любил этот город. Именно этот город, который забыл, что он был когда-то
тихим и "вязевым".
-- Пойдем,-- говорит Борис,-- что ты оцепенел? Не люблю я, когда ты так
цепенеешь.
Мы спускаемся в метро. В потоке людей идем по длинному кафельному
коридору. Навстречу нам другой поток. Если прислушаться, шлепанье сотен
шагов по кафельному полу напомнит шум сильного летнего дождя. Обычно мы,
москвичи, не слышим этих звуков. Для нас это тишина. Мы реагируем только на
резкие раздражители. Я мечтаю о дожде, может быть, поэтому я его и слышу. Он
настигает совсем недалеко от дачи, и ты этаким мокрым чучелом вваливаешься
на веранду, где пьют чай. Я мечтаю об отпуске.
Мы выходим на нашей станции. Встаем в очередь к газетному киоску, потом
-- в очередь к табачному киоску. На площадке возле станции, как всегда
вечером, полно молодых ребят. Они сидят на барьере и стоят кучками.
Усмехаясь, разглядывают выходящих из метро. Девушкам вслед летят реплики,
меж дометия, иногда посвистывание. Лучшее вечернее развлечение -- поторчать
вечером у метро.
-- Посмотри на них,-- говорит Борис,-- посмотри на их лица. Просто
страх берет.
-- Брось! -- говорю я. -- Нормальные московские ребята. Просто
выпендриваются друг перед другом, вот и все.
-- Нормальные московские ребята! -- восклицает Борис. -- Ты считаешь
этот сброд нормальными московскими ребятами?
-- Конечно! Самые обычные ребята.
-- Нет, это выродки. Накипь больших городов.
-- Ну тебя к черту, Борька! Димку моего ты, надеюсь, знаешь?
-- Ну?
-- Смею утверждать, что он самый нормальный московский малый. А он тоже
часто торчит здесь, и, если бы ты его не знал, на отличил бы от всех. И в
его адрес метал бы свои громы и молнии.
-- А что твой Димка?
-- Ну, что Димка?
-- Он недалеко от них ушел. Тоже хорош твой Димка!
-- Ну, знаешь, Борис!..
-- А что? Скажешь, у Димки есть какие-то жизненные планы, какие-то
порывы, есть что-то святое за душой? В голове у него магнитофонные ленты,
девчонки и выпивка. Аттестат получил позорный ...
-- Довольно! -- резко обрываю я, -- Хватит о нем!
Черт его знает, каким он стал, этот мой друг Боря. Тоже позер! Любит,
видите ли, "правду-матку в глаза резать".
Мы подходим к нашему дому. Борис должен взять у меня кое-какие книжки.
-- Слушай, -- говорю я ему после долгого молчания, -- хочешь узнать, о
чем думает мой Димка? -- Говорю это так, как будто сам прекрасно знаю, о чем
он думает.-- Посидим у нас в садике минут пятнадцать. Он там в это время
всегда бывает. Поговорим с ним.
-- Тебя задели мои слова? -- спрашивает Борис.
-- Чепуха! Все же давай посидим в садике. Мы входим в наш "патцио" и
садимся на скамейку в глубине садика, под цветущим кустом сирени.
"БАРСЕЛОНА" ЖИВЕТ ВЕЧЕРНЕЙ ЖИЗНЬЮ, как и все дома в Москве. Всеми тремя
этажами, сотней окон она смотрит себе внутрь. За шторками двигаются люди,
наяривают телевизоры. В противоположном углу двора два приятеля Гера и Гора
налаживают на подоконнике магнитофон. Сейчас будут оглушать весь двор
музыкой. Пока не придет дворник.
Под аркой зажигаются фары. Во двор въезжает новенькое такси. Сгусток
энергии и комфорта XX века на фоне наших облупленных стен.
Из дверей выскакивает мастер художественного слова Филипп Громкий со
своими элегантными чемоданами.
-- Далеко, Филипп Григорьевич? -- спрашивает дядя Илья.
-- В турне, друзья. Рига, Таллин... На Балтику, друзья.
-- Филипп! -- кричит из окна наш папа. -- Ионами на взморье
попользуйся. Подыши как следует. Лучшее лекарство для нас с тобой.
-- Что же вы раньше не сказали, Филипп Григорьевич, что в Ригу едете?
-- обиженно говорит спекулянт Тима.
-- Программа у вас та же? Новенькое что-нибудь выучили? -- интересуется
шофер Петя Кравченко.
-- Товарищ Громкий, а за электричество вы заплатили? -- светским тоном
осведомляется тетя Эльва.
"Барселона" провожает своего любимца, свою звезду. Громкий машет шляпой
вокруг. Самый громадный город -- это просто тысяча деревень. Ну, чем наша
"Барселона" не деревня?
Шофер включает счетчик, нажимает стартер. Фыркнув, голубой автомобиль
исчезает под аркой. Так каждую весну артист на виду всего дома отбывает в
странствия по приморским районам. Он будет пересаживаться с самолета в поезд
и с поезда в такси, жить в гостиницах, обедать в ресторанах, купаться в
соленых морских волнах и дышать ионизированным воздухом взморья. Осенью он
вернется, и жители "Барселоны" будут его приветствовать.
В садике появляется вся Димкина компания и он сам. Я ни разу не видел
Галю с подругами. Она ходит только с Димкой, Аликом и Юркой. И ребята не
отстают от нее. Трудно понять: ухаживание это или продолжение детской
дружбы. Они занимают скамейку недалеко от нас. Нас они не видят или просто
не хотят замечать.
Вот уже десять минут Гера и Гора крутят магнитофон, а дворника все нет.
Видимо, "Барселону" охватило в этот вечер лирическое настроение.
Джазовые синкопы бьют в землю, точно град, словно отбойный молоток,
вгрызаются в стены и взмывают вверх, пытаясь расшевелить неподвижные звезды,
подчинить их себе и настраивать попеременно то на лирический, то на
бесноватый лад. Три пары остроносых ботинок и одна пара туфелек отбивают
такт. Лица ребят нам не видны, они в тени сирени. Их голоса мы слышим только
в перерывах между музыкой.
ДИМКА. На Балтику помчался Громкий. Эх, ребята!
ЮРКА. А что ему не ездить? Жрец искусства.
АЛИК. Тоже мне искусство! Читать стишки и строить разные рожи.
Примитив!
ГАЛЯ. А почему бы тебе, Алик, не выучить пару стишков? Выучи и поезжай
на Рижское взморье.
ДИМКА. Алька и так знает больше стихов, чем самый Громкий из всех
Громких.
-- Паблито, -- призывно поет магнитофонная дева. -- Паблито, -- говорит
она задушевно. -- Па-аблито! -- кричит что есть мочи.
Почему я вдруг решил поговорить с Димкой? Только лишь потому, что меня
задели слова Бориса? "Пойдем, ты узнаешь, о чем он думает". Как будто я сам
это знаю. Что я знаю о своем младшем брате? До какого-то времени я вообще
его не замечал. Знал только, что с ним хлопот не оберешься. Потом он немного
подрос, и мы стали с ним слегка возиться. Но у меня всегда были свои крайне
важные дела. И вдруг младший брат приходит и просит на минутку твою бритву.
А однажды ты видишь, что он лежит на диване с совершенно потерянным видом и
на твой вопрос бурчит: "Отстань". И как-то раз ты замечаешь его в толпе
возле метро. Ты ухмыляешься -- "племя младое, незнакомое" -- и думаешь: А
может быть, и на самом деле незнакомое?" У тебя наука, диссертация, ты, в
общем, на самом переднем крае, а у него аттестат сплошь в тройках. О чем он
думает? Мы, Денисовы, интеллигентная семья. Папа -- доцент, а мама знает два
языка. Димка прочел все, что полагается прочесть мальчику из "приличной"
семьи, и умеет вести себя за столом, когда приходят гости. Но воспитали его
"Барселона", и наша улица, и наша станция метро. В какой-то мере стадион, в
какой-то мере танцевальная веранда в Малаховке, в какой-то мере школа.
Звучит кощунственно. Его должна была воспитать главным образом школа. А,
брось! Ты сам еще не так давно учился в школе.
-- Паблито... -- совершенно изнемогая, шепчет магнитофонная дева.
АЛИК. Я не понимаю, почему стонет Юрка. Все лето будет кататься со
сборной, а потом его как выдающегося спортсмена примут куда-нибудь без
экзаменов.
ДИМКА. Верно, что ты стонешь? В Венгрию едет, а стонет еще.
ЮРКА. Галачьян в Венгрию едет, а не я.
ГАЛЯ. Что ты, Юрик!
ЮРКА. То, что слышишь. Галачьяна в сборную включили. Говорят, он
тактику лучше понимает. Конь мой ликует. В институт поступишь, человеком
станешь, хватит, говорит, мяч гонять.
Труба. Звук трубы летит в небо. Он стремительно набирает высоту, как
многоступенчатая ракета, выходит на орбиту и кружится, и кружится, и
замирает, и на смену ему приходит глухой рокот контрабаса. И новые взлеты
трубы. И жизнь идет. А Юрку не включили в сборную. Это трагедия, я его
понимаю. Гудит саксофон. И жизнь идет. Младший брат недоволен жизнью. Что
ему нужно, кроме трубы, контрабаса и саксофона? Попробуй-ка поговорить с ним
об этом. Он засмеется: "Чудишь, старик!" -- и попросит "четвертную". Это
очень трудно иметь младшего 6рата! Лучше бы мы с ним родились близнецами.
Жизнь идет, и трубы сейчас звучат несколько иначе, чем одиннадцать лет
назад.
ЮРКА. Были бы деньги, накирялся бы я сейчас.
ДИМКА. Только и остается.
АЛИК. Давай, Юрка, вместе готовиться во ВГИК, на сценарный факультет!
ГАЛЯ. Лучше готовься вместе со мной на актерский. У тебя такая фигура!
ДИМКА. Я вам советую поступить в Тимирязевку. Говорят, там открылся
новый факультет: тореадорский. У Юрки все данные для боя быков. А Галка
поступит на пушной, будет демонстрировать шкурки песцов и лисиц. Тоже все
данные.
ГАЛЯ. А ты куда, Димочка? На что ты можешь рассчитывать со своими
