выведении ее из строя. Кто-то надоумил германское правительство, что
есть возможность взорвать Россию изнутри и что есть большая группа
революционеров-экстремистов, которые организованы и которые не
питают к России никаких чувств, кроме ненависти, кроме желания
завоевать ее, чтобы потом использовать ее богатства, ее население как
трамплин к осуществлению своих политических амбиций, а именно к
осуществлению мировой революции и тем самым собственного мирового
господства.
Возникает вопрос: почему же германское правительство не
испугалось мировой революции, которая Германию поглотила бы в
первую очередь? Потому что в отличие от "гения" Владимира Ильича,
движимого маниакальной идеей мировой революции, германцы более
трезво смотрели на вещи, тогда уже они поняли, что мировая революция
- это утопия и бред полусумасшедших людей. Впрочем, может быть, и
ленинской группе идея и лозунг мировой революции нужны были только
для того, чтобы осуществить личную власть в такой стране, как Россия.
Ведь надо понять и то, что Россия была самым большим, огромным
государством на земном шаре, и если не самым могущественным сию
минуту, то самым могущественным потенциально и в перспективе,
причем очень скорой перспективе, ибо темпы развития России по всем
направлениям были поистине сказочными. А по расчетам Дм. Ив.
Менделеева, население Российской империи к 1980 году должно было бы
составлять 500 миллионов человек. Так что на земном шаре нашлось
достаточное количество сил, финансовых, государственных,
национальных, наднациональных, явных и тайных, которые были
заинтересованы в сокрушении Российской империи. И легче всего ее в
той обстановке (но и эту обстановку создали все те же силы) взорвать
изнутри.
Не будем сейчас пережевывать жеваное, то есть тему Парвуса,
через которого шли деньги, тему "пломбированного вагона", в котором
Германия провезла тридцать головорезов-революционеров через свою
территорию в Стокгольм, откуда эта "тридцатка" без труда, через
Финляндию, перебралась в Петроград. Об этом много написано.
Достаточно посоветовать две книги С. Л. Мельгунова: "Как большевики
захватили власть" и "Золотой немецкий ключ большевиков". Что касается
количества немецких денег, с которыми высадился на российскую землю
десант большевиков, то добросовестные исследователи сходятся на сумме
50.000.000 марок золотом. В те времена это была астрономическая цифра.
Мы же укажем лишь на одну маленькую подробность. В Стокгольме
Ленин садился в поезд в котелке, а в Петрограде, на площади перед
Финляндским вокзалом, он оказался в кепке. Ближе к образу пролетария.
Большевики "окопались" в Смольном, превратив его в
вооруженную крепость. Там они разработали подробный план захвата
важнейших стратегических точек столицы. Вся "революция", то есть весь
переворот, сводилась к захвату этих точек и к аресту Временного
правительства, бесплодно и бесцельно заседавшего в Зимнем дворце.
Задним числом мнения специалистов, историков сходятся на том, что,
если бы в Петрограде находился хотя бы один полк, верный России,
никакого переворота не произошло бы и штаб-квартира большевиков в
Смольном была бы разгромлена. Но не оказалось в Петрограде такого
полка.
А массы? Массы были неоднородны. Как известно, в Петрограде
возникло после Февральской революции двоевластие, а вернее сказать -
безвластие. Было Временное правительство, возглавляемое подставной
фигурой - Керенским. Но был также Петроградский Совет, который сам
себя тоже считал властью. Революционной властью. На Петроградский
Совет и решили опереться большевики. Петроградский Совет попался на
эту удочку.
Пожалуй, я выпишу одну яркую картинку в пол-странички из
книги Джоэля Кармайкла о Троцком.
"22 октября - в "День Петроградского Совета" - несметные
толпы "демократического населения" вышли по призыву Совета на
массовые митинги... В этот день Троцкий произнес одну из самых
эффектных своих речей. На этот раз, как сообщает наш главный
свидетель Суханов, "все дело было в настроении... Настроение
окружающих граничило с экстазом... Троцкий предложил краткую и
весьма расплывчатую резолюцию, что-то вроде "Защищать рабоче-
крестьянское (?) дело до последней капли крови! Кто за?" Взметнулись
тысячи рук. Я видел эти поднятые руки и эти горящие глаза... Что
привело их в такой восторг? Может, им приоткрылся краешек того
"царства справедливости", о котором они мечтали? Или под влиянием
этой политической демагогии они прониклись ощущением, что
присутствуют при историческом событии? Не знаю. Троцкий продолжал
говорить. Он проревел: "Пусть это будет вашей клятвой - отдавать все
силы и принести все жертвы в поддержку Совета, который взял на себя
славную задачу довести до конца победу революции!" Толпа не опускала
рук. Она соглашалась. Она клялась. С гнетущим чувством я взирал на эту
величественную сцену". Разжигая настроения политически активных
элементов Петрограда, Троцкий создавал обрамление, необходимое для
успеха переворота.
Другая часть "масс" вела себя по-другому. Один старый русский
дворянин, умерший несколько лет назад в Нью-Йорке, оставил после себя
воспоминания. Он рассказывает, что после окончания в Петербурге лицея
(70-й выпуск в 1914 г.) стал работать в МИДе Российской империи.
Однажды, придя на службу, он увидел там комиссара в кожаной куртке и
понял, что показываться на службе ему больше не следует, но следует из
Петрограда скорее уезжать. Он пошел на Морскую, где выдавали
разрешения на выезд. Там было столпотворение. Все хотели уехать. А я
подумал: а что, если бы петербуржцы все так же дружно бросились на
Смольный. Конечно, строчили бы пулеметы, погибли бы тысячи и
тысячи, но все же кто-то и добежал бы. Пусть даже миллион полег бы
перед Смольным, но все же не сто миллионов, которые погибли от
большевиков в последующие годы, не считая военных потерь. Да и
военные потери надо отнести на счет большевиков, ибо сам гитлеризм
возник в противовес "коммунизму".
Но все бросились на Морскую. Теоретическая формула Ленина
оказалась правильной: десять человек организованных сильнее тысяч
неорганизованных.
"Захват власти потребовал от большевиков такой концентрации
всех сил, что у них не осталось времени подумать о вопросах
практического управления страной. Все, что они делали теперь, было - и
не могло не быть - импровизацией. Троцкий вспоминает, как
нащупывали название для новой власти:
- Как мы ее назовем? - вслух размышлял Ленин. - Что
угодно, только не министрами - отвратительное, устаревшее слово!
- Можно сказать - комиссары, - предложил я, - Но сегодня
так много развелось комиссаров... Может быть, верховные комиссары?
Нет, верховные - плохо звучит... Может быть - народные комиссары?
Народные комиссары? Да, это неплохо, - согласился Ленин. -
А тогда правительство в целом?
- Совет, конечно... Совет Народных Комиссаров, да? - Совет
Народных Комиссаров, - повторил Ленин. - Великолепно.
Изумительно пахнет революцией.
И он посмотрел на меня с той застенчивостью, которая у него
появлялась в минуты предельной откровенности.
- Знаете, - произнес он неуверенно, - от преследований и
жизни в подполье - и вдруг сразу на вершину власти... Даже голова
кружится, - закончил он, вдруг переходя на немецкий язык и показывая,
как кружится голова. Мы глянули друг на друга и засмеялись..."
(Джоэль Кармайкл. "Троцкий". Книготоварищество "Москва-
Иерусалим", 1980, стр. 122, 123, 127, 128).
Но если они не знали даже, как им после захвата власти
называться, то знали ли они, как они приведут к покорности и полному
повиновению почти двести миллионов россиян? Да, Ленин знал. Теория
приведения людей к повиновению и покорности была им хорошо
разработана. Я наткнулся на нее в 1976 году, когда писал книгу
"Последняя ступень". Позже эту главу о ленинской теории порабощения
населения, не издавая всей рукописи, я издал отдельной брошюрой.
Самое место включить ее в эти мои свободные, не претендующие на
многое "штрихи к портрету".
Сколько раз в разных официальных кабинетах, у главного
редактора журнала, скажем, у секретаря райкома, в облисполкоме, в
застекленных шкафах я видел ровные, темно-бордовые и темно-синие
ряды книг, к которым и подходить близко было не нужно, чтобы сразу
отметить - Ленин. Знали уж собрания его сочинений, узнавали издалека
по внешнему виду безошибочно, как, взглянув на тот же Мавзолей на
Красной площади, никто не спутает его с каким-нибудь другим зданием.
Держать Собрание сочинений Ленина каждому большому начальнику
(директору завода, генералу какому-нибудь) считается не то чтобы
обязательно. . . но как-то солидно и внушительно: письменный стол с
телефонами, а около боковой стены застекленный шкаф с томами Ленина.
Много их стоит у разных людей, в разных кабинетах, но не
многие Ленина читали. Если же кружки по изучению первоисточников,
партучеба и семинары, то как-то так получается, что начинают все время
с ранних работ: "Материализм и эмпириокритицизм", "Что делать?",
"Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов?".
Пока обучающиеся продерутся сквозь философские дебри этих работ,
пока конспектируют, глядь, а семинарский год уже кончился, так что ни
на одном семинаре, ни на одной партучебе никогда дело не доходит до
поздних его томов, до того времени, когда кончается философия и
начинается практическая деятельность.
Взглядывая на эти тома в кабинете кого-нибудь из своих
достигших официальных высот друзей, я, бывало, ловил себя на мысли,
что не читал Владимира Ильича и теперь уж, слава Богу, пожалуй, никто
и никогда не сможет меня заставить прочитать эти книги.
То ли от этого "эмпириокритицизма" осталось, что напичканы
эти тома сухой, схоластической, неудобовоспринимаемой материей, но
помню, я всегда удивлялся, если видел человека, читающего Ленина.
- А ты почитай, - скажет иной такой человек, - Ты почитай,
знаешь, как интересно!
Но часто бывает, что маленький, незначительный эпизод вдруг
заставит взглянуть на вещи по-новому, другими глазами, когда вдруг
увидишь, чего не видел раньше, и станет интересным, даже жгуче
интересным то, что казалось скучным.
Один читатель, пытаясь внушить мне в своем письме какую-то
(не помню уж теперь) мысль о первых днях революции, написал: "А вы
откройте Ленина, т. 36, пятое издание, стр. 269, и прочитайте, что там
написано".
Нельзя сказать, чтобы я тотчас бросился открывать том, да и не
было его у меня под руками, потому что дома я никогда Ленина не
держал. Однако том и страница запомнились, и однажды на заседании
редколлегии в одном журнале я оказался около шкафа с книгами. Пока
говорились там умные речи и обсуждались планы, я вспомнил про
наущение читателя и, потихоньку приоткрыв дверцу шкафа, достал
нужный том. Наверное, еще подумали мои коллеги, что я собираюсь
выступать с речью и хочу вооружиться необходимой цитатой, а я сразу,
сразу на стр. 269. Строчки ведь указаны не были, так что мне пришлось
прочитать всю страницу, и я сразу понял, о каких именно строчках шла
речь в письме.
"Я перейду наконец к главным возражениям, которые со всех
сторон сыпались на мою статью и речь. Попало здесь особенно лозунгу
"грабь награбленное", - лозунгу, в котором, как я к нему ни
присматриваюсь, я не могу найти что-нибудь неправильное... Если мы
употребляем слова "экспроприация экспроприаторов", то почему же
нельзя обойтись без латинских слов?" (Аплодисменты).
Я и раньше слышал, будто существовал такой лозунг в первые же
дни революции и что будто бы он принадлежал лично Владимиру Ильичу.
Но тогда я думал, что он существовал по смыслу, по сути, а не в
обнаженном словесном оформлении, и теперь, должен признаться, меня
немного покоробила откровенная обнаженность этого лозунга.
Прочитанные строки были взяты из заключительного слова по докладу
"Об очередных задачах советской власти". Времени было еще много,
заседание редколлегии еще только началось, я стал листать оказавшийся в
