шмыгала, выла, но терпела, как-никак, отец все-таки!
-- Да-а... -- протянул Полковник. -- Житуха сложная штука,
я вот когда служил, долго разбирался, кто же прав, а кто же
нет. И все-таки пришел к тому, что как ты поступаешь, так и
должно быть на этой заподлистой земле дураков!... Бывало, все
бумажки перекладываешь, крысой конторской себя чувствуешь, а
все одно, хочется тебе хорошо жить! Вот и врал, и лебезил,
объе...л кого придется... Да-а... Житуха сложная штука...
-- А я хотел бы снова стать ребенком... -- обнаружился в
молчаливом проеме четвертый голос. Четверо арестованных,
заключенных в камеру голоса, четверо скованных не только телом,
но и застенками души, присутствовали рядом друг с другом,
поодаль уже долгое время, и могли они всего лишь
переговариваться, обитая в тупичках своих мирских тел,
осмысливая эти тупички. Но нет. Они не осмысливали тупички
своих мирских тел, скорее, они осмысливали тупик своей камеры и
с наслаждением думали и стремились в более заманчивый тупик,
тупик немых, отрешенных друг от друга земных форм...
Они никак не могли понять, не хотели осмыслить свою
истинную тюрьму -- тело... Металлический хруст в замке заставил
арестантов повернуть головы в сторону двери.
-- Ну что, гаврики, -- возникла в проеме двери, будто
зловещий портрет из другого мира, фигура тюремщика, -- жрать
будете?... -- Тюремщик молчаливо усмехался над своими
питомцами. Четверо ничего не ответили.
-- Сдохнете с голодухи! Пидары!... -- проорал оскалисто
он. -- Ну и х.. с вами, голодуйте, -- добавил тюремщик
поспокойнее. Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный
квадрат, и снова металлический хруст в замке, и металлические
шаги в коридоре... Заключенные долго сидели неподвижно и
опустошенно переглядывались...
-- А может, все-таки пожрем, ребята?.. -- исподволь словно
попросился Полковник.
-- Ты что, гад!.. -- вскочил с залеженных нар Пахан на
прочные тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на
Полковника, будто король, желающий раздавить самую поганую
сволочь, козявку, вдавить в бетонную стену... -- Завтра тебя
утопят в унитазе... Или меня... Ты тоже жрать!... Гнида! --
Полковник притаился... Остальные двое продолжали сидеть
молча...
Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну.
Он шагал, будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно
дальше, отойти прочь...
-- Пахан! -- окликнул шагающего Косой.
-- Молчи! -- огрызнулся Пахан. -- Я знаю, что делаю.
-- Я люблю тебя, Пахан.
Пахан остановился, пристально обернулся от окна на
последний голос.
-- Знаю и верю, -- задумчиво сказал он, подошел к любимому
арестанту, обнял и поцеловал его.
-- Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас --
никогда!.. -- отрывисто заговорил Косой. -- Люди мы или не
люди!.. Не дадим себя топить в унитазах!.. Голодовка!! -- дико
проорал он в сторону двери. -- Да... Но жрать все-таки, х.....
-- Молчи! Падла! -- зверино прошипел Пахан.
Косой тут же осекся и виновато сморщился.
Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И
вот...
Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере:
стал целовать его в губы.
-- Хорошая... -- властно шептал он, -- одна ты у меня...
Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил
свое мужское достоинство. Этот арестант выглядел утонченно,
женственно: длинные волосы: худое, острое лицо; замысловато и
привлекательно улыбчивый; маленький носик слегка привздернутый;
в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание. Под штанами у
арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он стянул и
стал на четвереньки... Косой и Полковник прикрыли глаза, будто
задремали...
-- Людочка... -- насладительно засопел Пахан, истекая
слюною, а я -- отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся
прочь.
Одержание любви
В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону,
когда я впервые овладел земным телом председателя кооператива,
я обещал своей любимой посетить ее дом под видом работника
кооператива: укрепить дверной проем. Но по теснине сложившихся
обстоятельств и потому, что я понимал, видел то главное,
которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно могло
привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в
тумане предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный
день.
Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала
быть заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания
встречи расступились передо мной.
И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о
своем приходе.
Гришина командировка истекала через три дня, и я должен
был спешить уладить все, что только можно.
В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к
встрече и оно обретало мужскую крепость в просторах памяти,
вспомнилась мне Вика, и то, как я убил ее в себе, но тогда я не
мог поступить иначе, потому что неминуемо остался бы вне
познания Астрала. "Вне меня просторы эти, я не долго в них
летал, -- вспомнились мне мои строки, -- потому что все на
свете за просторы я отдал", -- только бы и осталось тогда мне
сказать, если бы я не решился убить Вику, мою последнюю,
любимейшую привязку на Земле. А Наташу я не хотел убивать, да и
нельзя ее было убить, да и незачем, Наташа была нездешней, она
приходила и уходила как наваждение, и, в конце концов, я сам
превратился в наваждение.
Нам всегда было ближе всего быть местом для предмета, и
потому обладали мы предметами только теми, которые были на
нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать
самим предметом, и все места будут предлагаемы для него -- для
предмета все места есть, существуют для него, для места же есть
только тот предмет, которым оно обладает. Наташа являлась
предметом, она возникла на месте моем и ушла. И тогда я
перестал быть местом, ибо на что мне нужна была пустота, я тоже
стал предметом. Но обманчивое наваждение ускользнуло и снова
стало местом... Да... тяжелее всего приручить, обладать
наваждением.
Неторопливо, чтобы не захлестнула одышка, я поднялся по
лестничной клетке в своем доме на пятый этаж в Гришином земном
теле и позвонил в свою квартиру, как обычно, три коротких раза.
За дверью послышались шаги, и после короткой паузы кто-то
глянул в глазок на председателя кооператива, -- скрежетнул
металлический язычок замка, дверь отшатнулась внутрь моей
квартиры.
Там в прихожей стояла Наташа, она улыбчиво смотрела на
меня в дверную отщелину.
-- Здравствуйте, -- сказал я.
-- Вы Гриша? -- Поинтересовалась Наташа в готовности
отстегнуть дверную цепочку.
-- Да, я товарищ Сергея и представитель фирмы, -- игриво
отрапортовал я, едва удерживаясь от желания вломиться в
прихожую, схватить Наташу на руки и целовать. Тут же Наташа
сорвала цепочку и распахнула дверь, она возникла перед мной в
нежно-голубом атласном халатике. Наташа слегка прищурилась,
словно от яркого света, будто предчувственно припоминая что-то.
-- Проходите, -- с торопливой заботливостью предложила
она, -- проходите на кухню, туфли снимать не надо. Я сейчас
приготовлю чай. -- Наташа захлопнула дверь и провела меня в мою
кухню. -- Садитесь сюда, за стол. -- И она предложила мне
табуретку. Я сел на нее, я чувствовал себя в сонном восторге,
все вокруг казалось ненастоящим, даже когда я проходил на
кухню, забывши о своей скованности в рамках земного тела, я
едва не шагнул сквозь закрытую дверь, но на удивление Наташи по
этому поводу я извинился в своей неуклюжести.
-- Целый ворох серебристых бликов на потолке, -- сказал я,
когда мы уже начали пить чай. Наташа посмотрела на меня
внимательно.
-- Откуда, -- спросила она, -- откуда вы знаете об этом,
Гриша?
День был очень солнечным, у кухонного окна на табуретках
сверкало два ведра, доверху наполненных отстаивающейся водой.
-- О чем? -- в свою очередь спросил я и глянул на потолок,
на котором серебрились солнечные блики. Наташа тоже бросила
взгляд на потолок.
-- Ну да, -- рассмеялась она, -- извините меня,
пожалуйста, я подумала совсем о другом, и в самом деле целый
ворох серебристых бликов на потолке. Я промолчал и тоже
улыбнулся -- как же она была хороша, моя Наташа! Ее длинные
вьющиеся волосы, мои ладони магнитило прикасаться к ним; ее
детские улыбки, ускользающие от меня, таяли мятно у меня на
душе. Как же хотел я любить ее в эти мгновения!
-- Расскажите что-нибудь о Сереже, -- попросила она.
-- О Сереге можно говорить много, -- стесняясь
доверчивости Наташи, сказал я и медленно опустил глаза, делая
вид, что рассматриваю кусочек лимона, плавающего в моей чашке
чая.
Я поддевал этот золотистый кусочек чайной ложечкой, и
наконец -- нагнулся к чашечке и ловким движением все-таки
поддел лимонную дольку к себе в рот.
Под откровенный хохот Наташи я стал демонстративно,
морщась от горячего и кислого лимона, жевать и корчить
страдальческие рожи.
-- Да... -- затаившись на мгновение после карикатурного
представления, произнес я и оперся сдержанно нежным взглядом на
Наташу. -- Серега мой близкий друг, -- заговорил я через
некоторую паузу. -- Мы с ним долго сходились, но потом...
понимали друг друга твердо.
-- А как вы с ним познакомились? Мне все интересно,
расскажите, -- оживившись, попросилась в мои глаза Наташа. И
тут мне в голову пришла вполне оправданная мысль: разговариваю
с Наташей, но это я знаю как ее зовут, но не Гриша.
-- Вы извините, -- уверенно обратился я к своей
собеседнице, -- но вы до сих пор не представились мне, мы с
Серегой последних три года до его болезни мало видились и я не
знал, что он женат!
-- Честное слово, Гриша, я вот с вами сижу сейчас,
разговариваю и у меня такое впечатление, что я знаю вас уже
давно, даже некоторые ваши движения удивительно знакомы,
откуда, не пойму. Наташа... меня зовут Наташа, -- сказала она,
опомнилась от задумчивого рассуждения вслух. "Меня зовут
Наташа... Наташа -- запомни", -- молниеносно прозвучало у меня
в душе. От этих воспоминаний я не заметил, как промолчал
некоторое время.
-- Эй, да вы что, меня не слышите, Гриша?
"Наташа.. меня зовут Наташа -- запомните".
-- Да, извините, -- вернувшись к настоящему моменту,
отозвался я.
-- Что это с вами? -- спросила Наташа.
-- Да нет, ничего, вспомнилось, как я познакомился с
Сергеем, -- соврал я. Когда я работал на теплоходе, у меня был
друг Миша, и я стал рассказывать, как я с ним познакомился, как
Сергей, чтобы хотя бы в перечислении событий не выдумать, не
врать, а походить на подлинного рассказчика:
-- Я тогда еще был совсем сопляком, а Серега вообще в
пацанах, практику у нас на "Дунае" проходил, от речного
училища.
-- Вы плавали по Дунаю? -- поинтересовалась Наташа,
заботливо слушая мой рассказ.
-- Нет, это теплоход так назывался -- "Дунай".
-- А, понятно.
-- Так вот... -- приготовился я продолжить рассказ.
-- Простите, а вы на теплоходе кем работали? -- и Наташа
улыбнулась, словно догадалась о чем-то.
-- Боцманом, -- ответил я.
-- Я так и знала, -- не выдержав, рассмеялась она, -- не
обижайтесь, ради Бога.
-- Да я и не обижаюсь, но боцман действительно должен быть
увесистым на корабле.
-- Ну да, это потому, что вы матросов гоняете, они потому
и худенькие все, а вы себе в это время животик отращиваете. Вы
