отсутствия в лесной комнате ведьмы.
И я смедитировал на ментальный информативный пласт, и
вскоре мое астральное видение породило недавние события в
мельчайших подробностях.
Гриша открыл затуманенные глаза, а когда его зрение
прояснилось, он испуганно впялился коротким взглядом в сидящую
рядом прямо на полу Екатерину.
Она о чем-то думала, и Филька сидел у нее на плече.
Екатерина не смотрела в сторону председателя, и Гриша стал
нервничать, жутко ему было переглядываться с филином, который
тоже вертел головой и обеспокоенно поглядывал на гостя в своей
комнате.
-- У-м-м, у-м-м, -- замычал Гриша для того, чтобы на него
обратили внимание, ибо жутко ему было, да и говорить очень
хотелось. И Екатерина чутко отреагировала на его зов, она
повернулась к нему лицом и тут же изменилась в своем состоянии:
обалдело юльнула глазками.
-- Толстячок... Что, неужели опять проголодался?
-- У-ку, у-ку, -- ответил Гриша, тараща глаза и мотая
головой.
-- Понятно, соскучился.
Гриша насторожился и замер.
-- Говорить хочешь? Да? -- Гриша тут же активизировался и
закивал.
-- У-гу, у-гу, -- озабоченно заподтверждал он.
Тогда ведьма наклонилась к нему, протянула к нему руки, и
Гришино лицо оказалось в ее ладонях, и она приподняла его на
себя.
-- Только смотри, не орать, -- пригрозила она, -- ты меня
понял? -- И Гриша кивнул в знак безысходного согласия. Получив
подтверждение о соблюдении спокойствия, ведьма развязала и
смотала бинт, отодрала пластырь от губ председателя.
-- Ух, -- сказал тот тяжеловесно и незамысловато.
-- Что значит "ух", а, толстячок? -- игриво расхохоталась
Екатерина.
-- Я Гриша, -- мужественно проговорил кооператорщик.
-- Да, Гриша, Гриша, -- улыбаясь, подтвердила Екатерина,
-- ты понимаешь, в какую ты историю вляпался?
-- Понимаю.
-- Ни хрена ты еще не понимаешь, дорогой мой, -- сказала
Екатерина и юзом придвинув пенек поближе к Грише, уселась на
него. -- Есть и в самом деле не хочешь?
-- Нет, а ты ведьма?
-- А что, разве не похожа?
-- Вы меня убьете?
-- Дубина, ты еще очень нужен.
-- Отпусти меня, ведьма.
-- Ну да, ты умотаешь, а Сергею куда возвращаться?
-- А что там за бездна, пустота?
-- Где?
-- Ну там, где я сидел.
-- А-а, ты вот о чем, это, дорогой мой, переход в Астрал.
-- На тот свет?
-- М-м-м-да... -- призадумалась Екатерина, -- в какой-то
мере ты прав.
Некоторое время они сидели молча.
-- Ну ты что, Гриша, в штаны нагадил, что ли? Говорить
хотел...
Но Гриша не отзывался, он почему-то закрыл глаза и
про-должал сидеть молча.
Вначале Екатерина не обратила никакого внимания на ту
блажь председателя, она спокойно сходила на кухню и приготовила
две чашечки чая с лимоном, и вскоре она снова оказалась возле
Гриши и села на пенек, а чашечки с чаем поставила на третий,
свободный пенек.
-- Долго ты еще будешь с закрытыми глазами сидеть,
кукушонок? Языком поработать надо, а то совсем разучишься
говорить. -- Теперь Гришино молчание и закрытые глаза стали уже
не удивлять, а настораживать ведьму. -- Ну ты смотри, обнаглел,
-- оживилась Екатерина. -- Забастовку устраиваешь? -- громко
проговорила ведьма у самого Гришиного уха. -- Может, еще
голодовку объявишь? -- Но Гриша продолжал упорно молчать.
И тут в следующее мгновение случилось совершенно
неожиданное: Гришино дыхание остановилось, Екатерина сразу же
это заметила.
-- Э, да ты шутишь, толстячок? Бесполезно, сам задохнуться
не сможешь. Ну хорошо, проверим, сколько ты без воздуха сможешь
просидеть, -- и она азартно стала поглядывать на наручные часы.
Но прошло две, три минуты, а Гриша не дышал.
И тут Екатерина догадалась, она мгновенно все поняла.
Не медля ни секунды она быстро улеглась на пол и
экстериаризировалась в низший Астрал, приблизилась к Гришиной
пуповине и втиснулась в его тело, быстренько навела там порядок
и стала дышать за Гришу, а председателя в теле не оказалось.
Увидев из Астрала ситуацию, ожидающую меня на Земле, я
опрометью ринулся в Гришино тело.
-- Ну наконец-то, -- сказал Екатерина, потеснившись в теле
председателя, освободив место для меня, -- Гриша бежал, --
сказала она.
-- Я знаю, -- ответил я, -- ему удалось умереть, я не
подумал об этом, как возможном, не заблокировал выход.
-- Ну и что теперь будем делать? Если тело оставить
опустошенным, оно погибнет, начнет разлагаться. Мало того что
мы вмешались в инкарнационную судьбу этого типа, так его начнут
разыскивать и здесь же, на физическом плане. Он женат? У него
есть дети?
-- Да, двое детей.
-- Придется мне отсиживаться в этом теле, на то время,
пока ты будешь устраивать свои астральные дела, так я сама себя
и трахать начну, -- чувственно хохотнула Екатерина и
замолчала... -- А если серьезно, что будем делать? -- снова
заговорила она.
-- Мне нужно подумать.
-- Прямо сейчас? -- озаботилась Екатерина.
-- Да, -- сказал я и покинул Гришино тело.
-- Только ты недолго, -- донесся до меня чувственный шлейф
ведьмы, а я уносился в Астрал.
Людочка
Когда я вышел в Астрал, мне вспомнилось: при встрече с
Людочкой на ней была тюремная одежда... В теснине земного тела,
когда я озабоченно и слепо ютился на планете физического плана,
в те мои суровые и сонливые ученические времена на Земле --
очень я боялся тюрьмы. Боялся, даже когда предчувствовал
Астрал, и уже ощущал пластичную силу Космического Сознания. Но
совершая астральные полеты, осваивая мир тонкой энергетики,
стал страшиться тюрьмы еще упорнее... Осваивая просторы
космической свободы, я не хотел, чтобы мое земное тело
очутилось в камере, в каменистой или бетонной ячейке социальной
воли.
Позже я стал понимать: мне восторженно нравилось мое
существование в образах, человеко-ветреное парение мысли, и я
вовсе не хотел закрепощать свое, и без того отягощающее меня
земное тело еще более, нежели то предоставила мне природа моего
происхождения.
Я так редко пребывал на свободе...
Каждый раз, возвращаясь, я становился практически
неподвижным, и мне приходилось перемещаться в пространстве
планеты в объеме своего физического тела, а это и так мне
казалось нестерпимым огорчением заключения. И я не вынес бы еще
большего заточения! Именно поэтому я боялся тюрьмы...
Редкость простора напоминала о себе на узаконенной Земле,
и мне изредка, но удавалось в относительном подвижии тела
испытывать проблески астральной гармонии: бывало, заметив
благоприятный момент, я бежал осатанело по улице, искоса
озираясь по сторонам, не видит ли кто, и впадал в как можно
более разболтанную манеру поведения, если мне надоедало
общество поводырей.
И в одном, и в другом случае, или в каком еще-либо другом,
я отчаянно пытался как бы оттолкнуться, как бы сместить
жестокую неподвижность мира грубых форм относительно моего
сознания, затонувшего в телесной трясине.
Итак, я боялся тюрьмы в те тускнеющие сегодня времена
земной жизни.
... Но теперь я решительно уносил свое астральное тело в
пространстве тонкого мира, я направлял ход своего
энергетического воображения к тому самому месту, мимо которого
когда-то проходил осторожно, словно боялся, что чья-то корявая
злорадная сила подстерегает каждый мой шаг и неумолимо ждет,
может, отступится жертва: опустит не на то место ногу на
тротуаре или вдруг обернется на зов невежества, замешкается. Но
я проносил свое сердце мимо городского здания тюрьмы всегда
мягко и прислушиваясь к нему, проносил его точно спящего
ребенка, способного шевельнуться от пристального взгляда, и
отзывчиво проснуться в любой нестерпимый момент опасности, и
вскричать, выдать меня, обнаружить мой страх и обнажить для
нападения мою осознанно затаившуюся душу.
О, этот мир Земли! Люди Земли! Они даже не представляют
себе, насколько все едино, беспрекословно едино.
... Мир неощутимых, но всесильных равновесий, и не
где-нибудь там, в космосе, в какой-то малодоступной,
непроглядной стороне, а и у них, на видимой Земле. Ведь и в
самом деле, стоит сделать какое-нибудь, пусть даже крохотное
движение там, на планете, или даже просто слегка вообразить
здесь, в Астрале, взмыслить что-либо, и тут же где-то
обязательно что-то произойдет, изменится, и возможно,
основательно и бесповоротно.
Не зря была нужна точка опоры философу, чтобы перевернуть
Землю.
Где-то есть, дремлет до поры до времени и она, и как
знать, в чем заключается ее исходная, магическая сила
предопределенности! Возможно, кому-то всего лишь достаточно
шевельнуться чуть-чуть, переместить какой-нибудь предмет в
пространстве на неуловимое расстояние или подумать о ком-то,
осмыслить что-либо, и... Земля определенно перевернется! Или
даже растворится вовсе, перестанет существовать! Вот почему я и
в самом деле всякий раз, когда проходил мимо здания тюрьмы,
чувствительно боялся проделать неверный шаг, тот самый
единственный шаг, который способен был в одно жесткое мгновение
прочно бросить меня в еще большие социальные застенки, нежели
те, в которых я и так находился. Бросить, загнать мое земное
тело в обшарпанный тупик бетонной камеры...
Я снова сгустил астральный план до зеркального изображения
земного мира, попутные размышления остановились и отступили...
Сгусток моего воображения сосредоточенно завис неподалеку
от городской тюрьмы. Теперь я отрешенно рассматривал
энергетическую картинку многоэтажной темницы человеческих душ.
Я видел, как одни из них прозревали, задумываясь над жизнью,
другие метались всем своим земным телом, изламываясь по
камерам, и выискивали, ожидали лазейки свободы, а третьи
начинали презирать мир земли и даже кое-кто из последних швырял
свое физическое тело на ледяные, пористые стены одиночной
камеры, с раздробленными в некоторых местах бетонными
окровавленными шипами. Я искал Люду, Людочку, как называл ее
Купсик.
Но в самом деле! Где же она?.. Я же точно знал: Люду, ее
астральное тело воруют именно отсюда!.. Но это же мужская
тюрьма...
В камере номер сорок пять сидело четверо заключенных.
Точно, я не сомневался, Людочка должна находиться здесь.
"Но тогда как же так! -- недоумевал я. -- Мужская тюрьма,
в камере одни мужчины, но девушку воруют все-таки отсюда!"
-- Было и у меня на свободе... Все было... -- заунывно
произнес погрустневший Пахан и, невесомо помолчав, заговорил
дальше: -- И четырнадцатилетних девочек трахал, и паскудам с
вок-зала сосать давал, и бабки шелестели по ветру...
-- У меня ведь моя дочурка тоже сидит в колонии, ей сейчас
пятнадцать, -- на тяжелом выдохе бессильно высказал Косой. --
Ох, и набухались, помню, однажды!.. За поселком, на полянке...
Был я, мой братан и она, Маринка!.. Ей тогда еще четырнадцати
не исполнилось. В этот, как его, волейбол играли... -- Косой
помолчал, словно прикидывая что-то. -- Поиграли, на травке
развалились, классно под солнышком разнежились! Братан зачал
шарить груди у Маринки, шепчет все, ножки, мол, у твоей пискли
хорошенькие. А она, сучка, лежит и балдеет, как же, мужик
ласкает! Потом смотрю, а он ее уже сосет вовсю! Юбку заголил...
Орала, как резаная, искусала братану плечи, стерва! А потом и я
на нее залез о кости погреметь, меня не кусала, соплями
