лежащего на диване. Я чувствовал себя в теле, но мое земное
тело, будто мумия, оставалось позади меня! Потом какая-то
бездна, полная невесомость, ощущение полета в абсолютно черной
бездонности. Теперь все отчетливо прояснилось: я осознавал и
ощущал, что выдвинулся из своего земного тела, где-то
приблизительно по пояс, и я висел далеко за диваном,
пространство комнаты я тоже понимал и мог, мысленно,
ориентироваться в нем. Правда, пошевелиться никак не мог. Очень
хотелось сглотнуть слюну, это мне мешало, я пытался это
сделать, но не получалось, а горло мое клокотало, и я его
чувствовал на уровне живота своего другого тела, и я уже
начинал понимать, что это тело -- астральное! Все же мне
удалось с невероятными усилиями проглотить слюну, промочить
окаменевшее горло земного тела, и тут же я снова ощутил себя в
своем прежнем человеческом состоянии. Астральное тело исчезло,
точно его и не было!
Два звонка и встреча
Больше ни на одном из занятий у Долланского Остап
Моисеевич не присутствовал, больше меня никто не тревожил
повестками из отделения милиции, даже все люди вокруг меня
стали какими-то обыденными и невзрачными... Я продолжал
встречаться с Викой. Она все приближалась ко мне, а я испытывал
неловкость, холодность, но вида не подавал! И там, где не
хватало мелодики моих, где-то оборвавшихся, чувств, я доигрывал
сам, по памяти... Моя мама весьма глубоко и основательно ушла в
свою докторскую диссертацию. Страшно полюбила тематические
командировки по стране. Часто ее не бывало дома по неделям.
Теперь я все больше и больше ощущал одиночество. Мой первый
выход в Астрал вспоминался мне, будто сон, и бывало, что я и не
верил в этот выход! Я считал его нереальным, но и возражал на
это каждый раз: ведь память, память астрального тела жила во
мне, как откровение. Учителю я еще не рассказывал об этом
выходе. Я не то чтобы не решался, а, скорее, берег впечатления
астрального тела, осознавал его молчаливое существование. Мне
казалось, а это потом и подтвердилось, что новое хорошо
осваивается в два, в три приема. Напористость без передышки --
путь в открытую, голую гору, а этапность -- ступени в этой
горе. С голой горы легко скатиться, а на любой из ступеней
можно свободно и основательно передохнуть. Так я постигал тайну
преодоления препятствий и продвижения. Новое всегда лучше как
бы забывать, а потом опять вернуться к нему, и происходит
удивительное: новое становится хорошо освоенным старым! А все
потому, что оно успело прийти в равновесие с прошлым опытом,
можно сказать -- улеглось... И мое астральное тело тоже
улеглось теперь во мне, и я был твердо уверен, что не так уж и
далеко то время, когда память астрального тела, мой скромный
астральный опыт, понадобится мне для совершенства. Однако
требовались консультации. Я боялся натворить чего-нибудь
неисправимого, и потому сегодня решил, что обязательно позвоню
Ивану. Эта тишина, которая сформировалась вокруг меня в
последнее время, честно сказать -- нравилась мне. Нравилась
своим спокойствием и беззаботностью человеческих отношений. Но
вскоре мне предстояло разочароваться в своем блаженстве, ибо,
как я потом буду понимать, тишина, или затишье в жизни, это
первый признак, что ты на неправильном пути! Это значит, что ты
не мешаешь, что ты -- серенький, неопасный, тепленький! Что ты
не зажигаешь спичек, не включаешь ночник души своей и не
обнажаешь тем самым шевелящийся мрак чудовищных теней!
Постольку поскольку я занимался литературой, у меня и среда
общения вычерчивалась своеобразная. Однако в последние полгода
я абсолютно перестал ходить на какие-либо литературные скопища
нашего города. Только иногда меня навещал мой старый приятель,
прозаик и поэт, -- Павел Мечетов. Ему нравились эти занудливые,
графоманские объединения и он приносил оттуда вести суетливой
простоты. Сегодня как раз был день одной из таких наших
литературных аудиенций. Обычно мы встречались у меня дома:
перетасовывали книги на моих книжных полках в поисках ответов
на причудливые вопросы, возникающие у нас. В этот раз мы
встретились у меня в кинотеатре: сидели, пили чай, слушали
тихую музыку, спорили по обыкновению, размышляли, обменивались
чтением своих литературных опытов...
-- Ты прав, конечно, Сергей, -- рассуждал Паша. -- Любовь,
как говорил Бэкон, лучше отстранять, отличать от главных дел,
основных в жизни занятий. -- Паша всегда начинал с того, что
соглашался со мной, а потом... -- Да, -- продолжал он, --
любовь должна дополнять, а не доминировать!.. Но!..
Может ли любовь быть наполовину?.. Можно ли на какое-то
расстояние отодвинуть свои чувства в сторону, а потом, по
желанию, возвратить их обратно?.. Не кажется ли тебе, что
чувства либо есть, либо их нет, а поскольку и любовь тоже --
чувство, то, значит, она тоже: либо существует, либо нет!
По-моему, невозможно любовь где-то оставлять, забывать на
какое-то время или отбрасывать ее; как бы не пришлось потом
потратить времени больше на ее поиски или возвращение, нежели
выиграть свободы от нее на сотворение больших дел? А? Как ты
думаешь?
-- Я полагаю, что ты прав, Паша, но прав -- однобоко,
искривленно как-то, -- сказал я.
-- Почему же? -- возразил Паша.
-- А вот почему: любовь -- это состояние, ты согласен? --
спросил я, ибо памятовал о том, что в разговоре с Мечетовым
всегда необходимо иметь представление о его платформе, иначе
можно было уйти в такие дебри, что и не отыщешь друг друга.
-- Да, -- согласился Мечетов, -- любовь -- это состояние,
но состояние, сформированное из чувств, из комплекса чувств!
-- Хорошо, -- сказал я, -- идем дальше... Зачем же
смотреть на любовь так спектрально, я сказал бы -- не
по-литературному, Паша! Ведь, смотри: к чему же свою любовь
привязывать, определять навек среду ее обитания!? Она ведь и
так выродиться может, или привести к сумасшествию, или
ограничить!..
Такая любовь -- горе и невзгоды! Пожалуй, при такой любви
из постели-то не выберешься, и от ее губ не оторвешься, молчать
будешь, и дальше ее груди -- ничего не увидишь! Мне кажется,
Бэкон прав: надо научиться отодвигать любовь, а я уточнил бы
по-своему! Любовь надо уметь переносить с объекта на объект.
-- Ну, это оправдание для разврата, -- возмутился Мечетов.
-- Послушай, Паша: мы сейчас не будем с тобою, если ты не
возражаешь, углубляться в подобные, я считаю, мелкие переносы
любви. Это, я тебе скажу, кому как вздумается -- заниматься
развратом или еще чем... Давай-ка остановимся поближе к Бэкону!
Согласен?
-- Ну, давай! -- согласился Мечетов.
-- Бэкон имел в виду, -- продолжал я, -- отстранение любви
от главных дел, а главное дело для человека, по большому счету,
это все-таки путь к истине, не правда ли?
-- Согласен, -- сказал Мечетов.
-- Так вот, -- уверенно заговорил я дальше. -- Я и
определяю, что надо научить свою любовь переносить от
конкретного, любимого человека и превращать эту любовь в
устремленность к истине. Любовь -- это энергия устремленности,
ее очарование!
-- Ну, хорошо! -- вмешался Мечетов. -- Ты отвел свою
любовь от любимого человека, а он, этот человек -- раз, и все,
его нет, ушел, предположим, и навсегда!
-- Я понимаю, что ты имеешь в виду, Паша, -- сказал я -- И
сейчас постараюсь тебе объяснить, почему я так думаю... Да,
конечно же, я согласен, что если любимого человека, словно
куклу, отвергать и привлекать по своему желанию, то это мало к
чему хорошему приведет... Но здесь необходим бумеранговый такт!
Запустил бумеранг, а пока он возвращается, мало того, что он
успеет сделать что-то важное -- поразить необходимую цель, ты,
ко всему прочему, имеешь полное ощущение, что этот бумеранг
принадлежит лишь тебе, и он обязательно вернется, и ты даже
знаешь когда, и все это радует тебя, но у тебя есть свободное
от него время и восторг встречи -- впереди!.. Ты меня
понимаешь, Паша?
-- Начинаю понимать, но как это будет выглядеть на
практике, так сказать, в жизни?! Говорить-то хорошо и легко! У
меня вон трое детей, и куда их и жену забумерангивать, и как?!
-- спросил Мечетов и, тяжело вздохнув, добавил, -- писать не
дают. Мы немного помолчали. Я посматривал на Пашу, а он на
меня. Паша на два года был моложе меня, но, действительно,
чудотворец, не иначе, -- уже имел троих детей! Выглядел он
измученно, но был подвижен в жестах и мимике... Сам невысокого
роста, но широкоплечий. Вечно в старых одеждах, еще бы, --
зарплата у него сто рублей, -- охранник на заводе: работа --
сутки на трое, "один к трем" -- как любил шутить он. Глаза у
Паши голубые, лицо острое, а лоб размашистый и высокий. Паша --
по-ляк по деду. Раздался телефонный звонок. Я извинился перед
Мечетовым и поднял трубку.
-- Алло... -- услышал я тихий голос Ани. "С чего бы это
вдруг она позвонила?.." -- подумал я.
-- Алло -- отозвался я. -- Здравствуй, Аня!
-- Здравствуй, Сережа... -- медленно проговорила она, что
не было похоже на ее тон общения, и я немного насторожился.
-- Давненько мы с тобою не разговаривали, -- сказал я
игриво.
-- Сережа... -- будто позвала меня Аня на том конце
провода, и я отмахнул от себя шутливый тон.
-- Мне надо с тобою встретиться, -- сказала Аня. -- Ты
сегодня сможешь часов в шесть в том кафе, где мы с тобой как-то
сидели прошлым летом, помнишь?
-- Это возле автострады? -- припомнил я.
-- Да, -- подтвердила Аня.
-- Ну это же летнее кафе, насколько я помню! -- возразил
я.
-- Там, рядом, его зимний зал, -- все так же тихо, даже,
как мне показалось, печально сказала Аня. -- Ты сможешь прийти?
-- медленно проговаривая слова, спросила она.
-- Хорошо! -- согласился я вопреки всем наставлениям
Ивана. -- Я буду там в шесть, -- сказал я, даже не успев
пожалеть об этом. -- А что случилось? -- крикнул я, будто
вдогонку, потому что мой вопрос повис в телефонном проводе, по
которому уже звучали отрывистые сигналы: Аня положила трубку...
Я тоже положил трубку на аппарат.
-- Слушай, зачем ты ходишь в литобъединение? -- спросил я
Пашу, чтобы поскорее приглушить чувственную остроту и
привязанность к отзвучавшему телефонному звонку.
-- Я же тебе уже говорил: я хожу туда, чтобы заряжаться!
Меня берет злость от того, как они погано пишут, эти его члены,
и я начинаю работать, как бы отталкиваясь от них! -- объяснял
Мечетов.
-- Что ж, может, ты и прав... -- подчеркнул я.
Тревога от телефонного звонка улеглась. Предстоящий вечер
в моих мыслях перевесил весь день. Я точно знал, по крайней
мере, не было повода сомневаться в этом знании, что мне встреча
с Аней худого принести ничего не могла, и поэтому на сердце у
меня все-таки лежало относительное, но спокойствие. Но зато
теперь я прямо начинал чуть ли не физически ощущать, как время
дня потекло быстрее, оно ускорялось на глазах. Я давно уже
сделал вывод: хочешь быстрее жить -- поставь себе какую-нибудь
цель и достигай ее. Хочешь жить долго -- живи бесцельно! Только
цель должна быть не ожидаема тобою, а достигаема! "Значит, я
очень хочу этой встречи, -- подумал я, -- ибо не почувствовал
бы я тогда устремление времени".
-- Как пишется тебе? -- спросил Мечетов, прервав мои
размышления.
-- Да как пишется... Пишется как пишется!.. По-разному...
Когда как, -- сказал я.
-- Прочти что-нибудь, -- попросил Мечетов.
Я полез в свой дипломат, лежавший на столе поодаль, достал
