нежно.
Я немного сконфузился и добавил:
-- И женщину тоже, -- и я прикоснулся губами к Викиной
щеке. Вика ушла.
Я подошел к зеркалу в прихожей и пристально посмотрел себе
в лицо:
-- Тридцать, -- рассуждал я про себя, -- седые волосы
частенько вырываю, и до сих пор в чем-то не уверен. А Вике --
двадцать, но она уже успела пожить замужем и разойтись...
Решительная она все-таки... В шестнадцать -- родить Оксанку!
Наскоро позавтракав, я ушел к себе в комнату и прилег на
диван поваляться минут пятнадцать и тут вспомнил, что именно
сегодня хотел начать заниматься Хатка-йогой и проснулся для
этого пораньше, а вот не получилось.
Я оглянулся на журнальный столик и прочел на корешке
подаренной мне книги таинственную надпись: "Возрожден ли
мистицизм?"
Кладбище
Лежа на диване, я закрыл глаза и совершенно неожиданно для
себя стал вспоминать события трехдневной давности...
Могила была еще совсем свежая. Из-за громадных венков
выглядывала табличка с фотографией нового покойника. Надпись на
табличке гласила: "Незнамышев Валерий Геннадьевич 1970 -- 1988
гг." Бумажные цветы перешептывались на догоравшем ветерке
вечера. Они шелестели, словно высушенные под солнцем. Я
неторопливо проходил мимо, осторожно шагая по узкой ветвистой
тропе между могил, и невольно посматривал на фотографию
Незнамышева. Казалось, с какой-то безысходностью
"осматривается" покойник вокруг... Повсюду теснились
накренившиеся в разные стороны кресты, словно некогда
расшатанные сумасшедшими ветрами. Послышался громкий шорох в
глубине кладбища. Точно огрызнувшись на кого-то, протяжно и
злобно вскрикнула ворона. Она встрепенулась в небо и, бесшумно
пролетев почти над моей головой словно черная тряпка, упала за
высокий и сучковатый куст сирени напротив... Я посмотрел ей
вслед, огляделся по сторонам и, смахнув ладонью засохший комок
грязи с почерневшей доски, присел на теплую от солнышка
деревянную лавку у могилы друга...
За много покойных лет уставший смотреть в одну точку со
своей фотографии, он глядел так, словно больше не узнавал меня.
Я уже давно не был здесь. Но было похоже, что он не узнавал не
только меня, но и весь окружающий мир. Он забыл все и
навсегда...
Фотографии у меня часто вызывают определенный размах
сомнений и рассуждений. Сомнений -- нужны ли они; рассуждений
-- если да, то зачем? Вот и Саша, друг, знал ли он тогда, когда
фотографировался, а я помню тот день, что он смотрит не просто
в объектив фотоаппарата, а на это печальное кладбище?..
И так, немного порассуждав про себя, я внутренне умолк и
просидел минут пять в кромешной тишине ни о чем не думая. Все
вокруг молчало: могилы, фотографии покойников, кресты.
Глухонемое пространство обступало меня.
На языке вертелось одно слово: Саша... Оно как бы
пробегало по кругу и снова: Саша... И, немного помедлив, опять
-- Саша... И вдруг это слово вымолвилось вслух. Я оторопел,
внутренне, строго покосился на себя, как бы оценивая
происходящее, огляделся по сторонам -- никого не было... Я не
узнал свой голос и, прислушиваясь, повторил громче: -- Саша...
-- После чего помедлив две-три секунды, я заговорил, обращаясь
к таинственно обступившей меня невидимости, глядя на фотографию
друга: -- Саша... Здравствуй... -- Я еще раз огляделся по
сторонам и подумал: "Пожалуй, слово "здравствуй" неуместно,
больше подходит... -- Покойной земли тебе, Саша, друг, --
последнюю фразу я произнес опять вслух.
Я продолжал говорить, уже теперь не обращая внимания ни на
что: -- Ты прости меня, Саша... Я давно не был на твоей
могиле... Но, сам понимаешь почему. Мы, живые, весьма
ограниченны! Мы редко выходим из игры, за черту жизни, чтобы
посоветоваться со смертью. Нам некогда советоваться!.. Нам
некогда мудреть!.. Но одно я понял в жизни: без почтительного
отношения к смерти -- нет совести. Совесть -- это совет. А кто
может дать самый высший совет, чтобы оценить что-то и кого-то в
жизни -- только смерть.
Помню, что в подобном духе я еще долго продолжал
размышлять вслух и не заметил, как рассказал перед фотографией
друга о том, чем живу, что делаю... Я поведал о своих бедах и
радостях, и еще о многом и многом. И уже не помню, как это у
меня получилось, но в конце своей, если так можно выразиться,
надмогильной, исповеди, я заговорил вопросительно, почти что
требовательно:
-- Саша, ты никогда не верил в Бога. Но ты так мало прожил
-- семнадцать лет!.. И тебе многое простительно... Может, тебе
покажется смешным, но мучит меня вопрос, который уже давно
решили для себя атеисты: есть ли Бог на свете?.. Честное слово,
Саша... У меня высшее гуманитарное образование, а я сомневаюсь,
что Бога нет... И в этом признаться могу только здесь, тебе...
Саша... Ответь, скажи мне -- есть ли Бог на свете?
Я вздрогнул всем телом, лежа на диване. Воспоминания
отступили.
Да, это было именно так... Именно так я просил...
Господи!.. Вот почему Саша приходил ко мне прошлой ночью во
сне... Только во сне ли?.. Во сне?..
Я подскочил с дивана, быстро оделся, завернул свой завтрак
в газету, уложил его в дипломат и выскочил на лестничную
площадку. Взявшись за дверную ручку, я, словно раздумывая,
медленно потянул входную дверь на себя. Протяжно щелкнул замок.
Я сделал несколько быстрых шагов вниз по ступенькам, но,
постепенно замедляя шаг, на какое-то мгновение сердцем
почувствовал, как что-то таинственно и беззвучно будто
шевельнулось за дверью. Я на ходу оглянулся на дверь: она была
заперта. "Возрожден ли мистицизм?" -- вынырнуло из памяти
название книги. Я отмахнулся от него рукой, быстро спустился на
первый этаж и вышел на свежую улицу утра... На работу!..
Письмо
"Привет, Москва!
Здравствуй, товарищ Юра! Как у тебя дела? Как литинститут?
Ты знаешь, я все чаще перестаю жалеть, что не поступил...
Сейчас работаю на окраине города, директором небольшого
кинотеатра. Кинотеатр сиротливо ютится на крохотной площади --
напротив конечной остановки троллейбуса номер девять. Вокруг
площади за разношерстными заборами зеленеют фруктовые деревья,
а среди них гнездятся густо облепленные солнечными зайчиками
одноэтажные дома частного сектора. Все это называется --
"Лесной поселок"...
Мой кинотеатр в два этажа: на первом -- кабинет директора,
большое и малое фойе, касса, гардероб, зрительный зал на двести
мест и туалеты; на втором -- кинопроекционная, две подсобных
комнаты для работы со зрителем и библиотека бетонного завода,
что расположен неподалеку. В библиотеке с десяток тысяч
довольно потрепанных и пыльных книг, ее посещают в основном
дети и старики. А вот маленькую, с бегающими колючими глазами
библиотекаршу часто посещает подруга, лет на двадцать младше
ее.
Если какому-нибудь пытливому кинорежиссеру или
киносценаристу захотелось бы узнать об истинной популярности
своего фильма в провинциальном, так сказать, масштабе, то ему
лучше всего было бы посетить мой кинотеатр, разумеется, после
того, как его фильм откатается на центральных экранах города и
наконец начнет демонстрироваться у меня, а это -- через
три-четыре месяца. Как правило, если это плохой фильм, то на
сеансах -- одни завсегдатаи: наркоманы, проститутки, пьяницы,
бездельники и просто хулиганы. Хороший фильм, -- аншлаг в
зрительном зале и начальствующие и подхалимные голоса из трубки
телефона на моем рабочем столе по поводу билетиков.
В штате кинотеатра два киномеханика: один -- я, бывало,
заставал его врасплох, -- прильнет к какой-нибудь двери ухом
или выглядывает из-за какого-нибудь угла, -- лысый, уступчивый
и молчаливый; другой -- руки в брюки, в надменных поворотах
лица, со змеиной улыбкой на губах. Первый во время сеанса
всегда в кинопроекционной. Второй -- бродит из угла в угол по
этажам, коридорам и фойе или околачивается в зрительном зале:
глазеет на экран, укоряет в чем-то контролера, или напарника
Кирилыча, любителя выпить. Самого же зовут Палыч, надсмотрщик,
как я его окрестил про себя. В штате две уборщицы -- обе
пожилые женщины, очень уважающие меня: Марина Ивановна --
веселая, поджарая, невысокого роста, с озорными шутками и
народными присказками, в молодости -- участница художественной
самодеятельности. Лидия Ивановна -- отзывчивая, говорливая и до
слез чувствительная ко всему и ко всем вокруг, еще скажу о
контролере, а точнее, о контролерах. По штатному расписанию у
меня муж и жена: мужиковатая, разворотливая баба и муж --
длинный и худой, с широким размахом плеч, с отвисшими губами, с
виду тихий и улыбчивый, официально похаживает на чай к
библиотекарше на правах ее кума...
Библиотекарь, Зоя Карловна, вообще-то со странностями: то
задумчивая и заикающаяся, сладострастно сглатывающая слюну, то
заботливая и предусмотрительная, угощающая чаем, а то в упор,
быстро и ловко, а иногда просто стремительно выпроваживающая
меня, случайно зашедшего в библиотеку, обратно в коридор,
ссылаясь при этом на рабочую занятость или на то, что ей,
дескать, именно сейчас "очень необходимо поговорить с одним
человеком", с человеком, тихо сидящим в тот момент, как я не
раз тайком замечал, в складском помещении библиотеки.
С парадного входа мой кинотеатр выглядит довольно
монументально: во весь его двухэтажный рост -- четыре круглых
колонны из мрамора грязно-зеленого цвета. По обеим сторонам
здания, на протяжении всего зрительного зала, протянулись
длинные, коридорообразные беседки, тоже с колоннами, которые
заросли сплошной стеной дикого винограда. Фонари в беседках
вечно разбиты, и после ночного сеанса, проходя в сторону
троллейбусной остановки поодаль от зарослей винограда, часто
можно услышать: позвякивание бутылок или мужской надсадный
шепот и судорожные вскрики какой-нибудь бабы, словно некий
садист, больно и настойчиво, всаживает свой увесистый кулак в
живот ей, под дых! Баба вскрикивает, а он, не обращая внимания,
безжалостно ритмично продолжает "бить" ей в живот под дых.
Юра! Я заканчиваю свое письмо. О том, как живу вне работы
и чем занимаюсь в свободное время, я расскажу в следующий раз,
но эта весточка тебе от меня будет уже запечатана в другом
конверте.
Обязательно отвечай, пиши о себе, я заинтересованно жду!
Всего тебе доброго, до свидания!
С уважением, -- Сергей Истина, твой друг".
Катастрофа
Я находился в своем рабочем кабинете. Тишине не
сиделось на месте: она поскрипывала ножками стула,
отшаркивалась от моих подошв и деловито шелестела бумагами.
Запечатанное письмо в Москву я отложил в сторону. Солнечный
зайчик, лежавший на столе, словно прищемил конверт к черной
полировке. Я откинулся на спинку стула и немного посидел так,
ни о чем не думая.
И тут тишина в кабинете побледнела и грозно ощетинилась.
Несомненно, на площади извергал монолитный шум шквал
автомобильных сигналов. Любопытствуя, я покинул кабинет,
напрямик прошел малое фойе и торопливо вышел из кинотеатра на
обшарпанную солнцем площадь.
Будто цветочная гирлянда из гудящих свадебных машин
окольцевала площадь. Вокруг жениха и невесты суетливо густела
толпа родственников и гостей, просто зевак и любопытных.
Какая-то неведомая сила сдвинула меня с места и потащила к
толпе. Уже через минуту эта сила вытолкнула меня в спину в пяти
метрах от главных виновников торжества и моего беспокойства.
Мой взгляд отметил жениха только лишь как черное пятно.
