рабочему столу, рассматривали выделенные на лентах звуковидов синим и
красным карандашом образцы, характерные звуки, стыки согласных,
интонационные линии. Всё это делали они вдвоём, не обращая внимания на
Смолосидова, -- он же, за весь день не уйдя из комнаты ни на минуту, сидел у
магнитной ленты, сторожа её как хмурый чёрный пёс, и смотрел им в затылки, и
этот его неотступный тяжёлый взгляд давил им на череп и на мозг. Смолосидов
лишал их самого маленького, но главного элемента -- непринуждённости: он был
свидетелем их колебаний и он же будет свидетелем их бодрого доклада
начальству...
А они попеременно впадали -- один в сомненья, другой в уверенность, и
наоборот. Ройтмана обуздывала его математичность, но травило вперёд его
служебное положение. Рубина умеряло незаинтересованное желание породить
настоящую новую науку, но рвала вперёд выучка пятилеток и сознание
партийного долга.
И сложилось так, что оба они признали достаточным список пяти
подозреваемых. Они не высказывали избыточных предположений, что надо бы
записать на магнитофон тех четырёх, которые задержаны у метро Сокольники (да
и слишком поздно их задержали), и ещё тех нескольких из МГБ, кого на крайний
случай обещал Бульбанюк. И они психологически отводили предположение, что
звонил, может быть, не сам осведомлённый в деле человек, а кто-нибудь по его
поручению.
Нелегко было охватить и пятерых! Сравнили с преступником пять голосов на
слух. Сравнили с преступником пять звуковидных лент.
-- А посмотрите, как много даёт нам звуковидный анализ! -- с горячностью
показывал Рубин. -- Вы слышите, что в начале преступник говорит не тем
голосом, он пытается его менять. Но что изменилось на звуковиде? Только
сдвинулась интенсивность по частотам -- индивидуальный же речевой лад ничуть
не изменился! Вот наше главное открытие -- речевой лад! Даже если преступник
до конца говорил изменённым голосом -- он бы не скрыл своей характерности!
-- Но мы ещё плохо знаем с вами пределы изменяемости голосов, -- упирался
Ройтман. -- Может быть в микроинтонациях эти пределы широки.
Если на слух легко было усумниться, где схож голос, где разен, то на
звуковидах изменением амплитудно-частотного рисунка разнота выявлялась как
будто отчётливей. (Правда, беда была в грубости их аппарата видимой речи: он
выделял мало частотных каналов, и величину амплитуды передавал
неразборчивыми мазками. Но извинением служило то, что его не предназначали
для такой ответственной работы.)
Из пяти подозреваемых Заварзина и Сяговитого можно было отвести
совершенно уверенно (если вообще будущая наука разрешала делать выводы по
единичному разговору). С колебаниями можно было отвести и Петрова
(разгорячившийся Рубин отводил и Петрова уверенно). Напротив, голоса
Володина и Щевронка подходили к голосу преступника по частоте основного
тона, имели с ним одинаковые фонемы: о, р, л, ш и были сходны по
индивидуальному речевому ладу.
Вот на этих-то сходных голосах и следовало бы теперь развить науку
фоноскопию и отработать её приёмы. Только на тонких этих различиях и мог
выработаться её будущий чуткий аппарат. С торжеством создателей откинулись к
спинкам стульев Рубин и Ройтман. Их мысленный взгляд прозревал ту, подобную
дактилоскопической, организацию, которая когда-нибудь будет принята: единая
общесоюзная фонотека, где записаны звуковиды с голосов всех, однажды
заподозренных. Любой преступный разговор записывается, сличается, и
злоумышленник без колебаний изловлен, как вор, оставивший отпечатки пальцев
на дверце сейфа.
Но в это время адьютант Осколупова через щёлку предупредил о скором
приходе [хозяина].
И оба очнулись. Наука наукой, но пока что надо было выработать общий
вывод и дружно защищать его перед начальником Отдела.
Собственно, Ройтман считал, что достигнутого -- уже много. Зная, что
начальство не любит гипотез, а любит определённость, Ройтман уступил Рубину,
согласился считать голос Петрова вне подозрений, и твердо доложить
генерал-майору, что на подозрении остались только Щевронок и Володин, на
которых в ближайшую пару дней надо провести дополнительное исследование.
Напротив, запутывающим обстоятельством здесь было то, что по присланным
данным, именно из трёх отклонённых двое -- Сяговитый и Петров, ни бум-бум не
знали иностранных языков, Щевронок же знал английский и голландский, Володин
-- французский как родной, английский бегло и итальянский слегка. Мало
вероятно, чтобы в такую важную минуту, когда разговор сводился к нулю из-за
непонимания, у человека не вырвалось бы ни восклицания на знакомом ему
языке.
-- Вообще, Лев Григорьич, -- мечтательно говорил Ройтман, -- мы не должны
с вами пренебрегать и психологией. Надо всё-таки представить себе -- что
должен быть за человек, решившийся на такой телефонный звонок? что могло им
двигать? А затем сравнить с конкретными образами подозреваемых. Надо будет
поставить вопрос, чтобы впредь нам, фоноскопистам, давали бы не только голос
подозреваемого и его фамилию, но и краткие сведения о его положении,
занятии, образе жизни, может быть -- даже биографии. Мне кажется, я мог бы
сейчас построить некий психологический этюд о нашем преступнике...
Но Рубин, вчера вечером возражавший художнику, что объективное познание
свободно от эмоциональной предокраски, сейчас уже излюбил одного из двух
подозреваемых и возражал так:
-- Я, Адам Вениаминович, психологические соображения, конечно, уже
перебирал, и они бы склонили чашу весов в сторону Володина: в разговоре с
женой, -- (этот разговор с женой, помимо сознания отвлекал и сбивал Рубина:
голос вол одинокой жены был так напевен в телефон, что тревожил и уж если
что прилагать к ленте, то попросил бы Лев фотографию жены Володина), -- в
разговоре с женой он как-то особенно вял, подавлен, даже в апатии, это очень
свойственно преступнику, опасающемуся преследования, и ничего подобного нет
в весёлом воскресном щебете Щевронка, я согласен. Но хороши мы будем, если с
первых же шагов станем опираться не на объективные данные нашей науки, а на
посторонние соображения. У меня уже немалый опыт работы со звуковидами, и вы
должны мне поверить: по многим неуловимым признакам я абсолютно уверен, что
преступник -- Щевронок. Просто за недостатком времени я не смог все эти
признаки промерить по ленте измерителем и перевести на язык цифр. -- (На
это-то никогда не хватало времени у филолога!) -- Но если бы меня сейчас
взяли за горло и сказали: назови только одно имя и поручись, что именно он
-- преступник, -- я почти без колебаний назвал бы Щевронка!
-- Но мы так не станем делать, Лев Григорьич, -- мягко возразил Ройтман.
-- Давайте поработаем измерителем, давайте переведём на язык цифр -- тогда и
будем говорить.
-- Но ведь это сколько уйдёт времени?! Ведь надо же срочно!
-- Но если истина требует?
-- Да вы посмотрите сами, посмотрите!.. -- и перебирая снова ленты
звуковидов и тряся на них новый и новый пепел, Рубин стал запальчиво
доказывать виновность Щевронка.
За этим занятием и застал их генерал-майор Осколупов, вошедший медленными
властными шагами коротких ног. Все они хорошо его знали и уже по надвинутой
папахе и по искривлённой верхней губе видели, что он пришёл резко
недовольным.
Они вскочили, а он сел в угол дивана, руки засунул в карманы и приказно
буркнул:
-- Ну!
Рубин корректно молчал, предоставляя докладывать Ройтману.
При докладе Ройтмана вислощёкое лицо Осколупова осенило глубокомыслие,
веки сонно приспустились, и он даже не встал посмотреть предложенные ему
образцы лент.
Рубин изнывал при докладе Ройтмана -- даже в чётких словах этого умного
человека он видел утерянным то содержание, то наитие, которое вело его в
исследовании. Ройтман закончил выводом, что подозреваются Щевронок и
Володин, однако для окончательного суждения нужны ещё новые записи их
разговоров. После этого он посмотрел на Рубина и сказал:
-- Но, кажется, Лев Григорьич хочет что-то добавить или поправить?
Фома Осколупов для Рубина был пень, давно решённый пень. Но сейчас он был
также и -- государственное око, представитель советской власти и невольный
представитель всех тех прогрессивных сил, которым Рубин отдавал себя. И
поэтому Рубин заговорил волнуясь, потрясая лентами и альбомами звуковидов.
Он просил генерала понять, что хотя вывод дан пока и двойственный, но самой
науке фоноскопии такая двойственность отнюдь не присуща, что просто слишком
краток был срок для вынесения окончательного суждения, что нужны ещё
магнитные записи, но что если говорить о личной догадке Рубина, то...
Хозяин слушал уже не сонно, а сморщась брезгливо. И, не дождавшись конца
объяснений, перебил:
-- Ворожи-ила бабка на бобах! На что мне ваша "наука"? Мне -- преступника
надо поймать. Докладайте ответственно: преступник здесь, на столе, у вас
лежит, это точно? На свободе он не гуляет? Кроме этих пяти?
И смотрел исподлобья. А они стояли перед ним, ни обо что не опершись.
Бумажные ленты из опущенных рук Рубина волочились по полу. Чёрным драконом
Смолосидов припал у магнитофона за их спинами.
Рубин смялся. Он ожидал бы говорить вообще не в этом аспекте.
Ройтман, более привыкший к манере начальства, сказал по возможности
отважно:
-- Да, Фома Гурьянович. Я, собственно... Мы, собственно... Мы уверены,
что -- среди этих пяти.
(А что он мог ещё сказать?..)
Фома теснее прищурил глаз.
-- Вы -- отвечаете за свои слова?
-- Да, мы... Да... отвечаем...
Осколупов тяжело поднялся с дивана:
-- Смотрите, я за язык не тянул. Сейчас поеду министру доложу. Обоих
сукиных сынов арестуем!
(Он так сказал это, враждебно глядя, что можно было понять -- именно
их-то двоих и арестуют.)
-- Подождите, -- возразил Рубин. -- Ну, ещё хоть сутки! Дайте нам
возможность обосновать полное доказательство!
-- А вот, следствие начнётся -- пожалуйста, на стол к следователю
микрофон -- и записывайте их хоть по три часа.
-- Но один из них будет невиновен! -- воскликнул Рубин.
-- Как это -- невиновен? -- удивился Осколупов и полностью раскрыл
зелёные глаза. -- Совсем уж ни в чём и не виновен?.. Органы найдут,
разберутся.
И вышел, слова доброго не сказав адептам новой науки.
У Осколупова был такой стиль руководства: никого из подчинённых никогда
не хвалить -- чтобы больше старались. Это был даже не лично его стиль, этот
стиль нисходил от Самого.
А всё-таки было обидно.
Они сели на те самые стулья, на которых незадолго мечтали о великом
будущем зарождающейся науки. И смолкли.
Как будто растоптали всё, что они так ажурно и хрупко построили. Как
будто фоноскопия была вовсе и ненужна.
Если вместо одного можно арестовать двух, -- то почему и не всех пятерых
для верности?
Ройтман внятно почувствовал, как шатка новая группа, вспомнил, что
Акустическая наполовину разогнана, -- и сегодняшнее ночное ощущение
неуютности мира и одинокости в нём опять посетило его.
А в Рубине угасла вся непрерывная многочасовая самозабвенная вспышка. Он
вспомнил, что печень у него болит, и болит голова, и выпадают волосы, и
стареет его жена, и сидеть ему ещё больше пяти лет, и с каждым годом всё
гнут и гнут революцию в болото аппаратчики проклятые -- и вот ошельмовали
Югославию.
Но они не высказали всего подуманного, а просто сидели и молчали.
И Смолосидов молчал за их затылками.
На стене уже была приколота Рубиным карта Китая с коммунистической
территорией, закрашенной красным карандашом.
