В сумерках чёрный долгий "ЗИМ", проехав распахнутые для него ворота
вахты, ещё наддал на асфальтовых извивах марфинского двора, очищенных
широкой лопатой Спиридона и оттаявших дочерна, обогнул стоящую у дома
яконовскую "победу" и с разлёту, как вкопанный, остановился у парадных
каменных всходов.
Адъютант генерал-майора выпрыгнул из передней дверцы и живо отворил
заднюю. Тучный Фома Осколупов в сизой, тугой для него шинели и каракулевой
генеральской папахе вышел, распрямился и -- адъютант распахнул перед ним
одну и вторую дверь в здание -- озабоченно направился вверх. На первой же
площадке за старинными светильниками была отгорожена гардеробная.
Служительница выбежала оттуда, готовая принять от генерала шинель (и зная,
что он её не сдаст). Он шинели не сдал, папахи не снял, а продолжал
подниматься по одному из маршей раздвоенной лестницы. Несколько зэков и
мелких вольняшек, проходивших в это время по разным местам лестницы,
поспешили исчезнуть. Генерал в каракулевой папахе величественно, но с
усилием идти быстрей, как того требовали обстоятельства, поднимался.
Адъютант, раздевшийся в гардеробной, нагнал его.
-- Пойди найди Ройтмана, -- сказал ему через плечо Осколупов, --
предупреди: через полчаса приду в новую группу за результатами.
С площадки третьего этажа он не свернул к кабинету Яконова, а пошёл в
противоположную сторону -- к Семёрке. Увидевший его в спину дежурный по
объекту "сел" на телефон -- искать и предупредить Яконова.
В Семёрке стоял развал. Не надо было быть специалистом (Осколупов им и не
был), чтобы понять, что на ходу нет ничего, все системы, после долгих
месяцев наладки, теперь распаяны, разорваны и разломаны. Венчание клиппера с
вокодером началось с того, что обоих новобрачных разнимали по панелям, по
блокам, чуть не по конденсаторам. Там и сям возносился дым от канифоли, от
папирос, слышалось гудение ручной дрели, деловое переругивание и надрывный
крик Мамурина по телефону.
Но и в этом дыму и гуле двое сразу заметили входившего генерал-майора:
Любимичев и Сиромаха (входная дверь всегда оставалась в уголке их
настороженного зрения). Они были не два отдельных человека, а одна
неутомимая жертвенная упряжка, постоянная преданность, быстрота, готовность
работать двадцать четыре часа в сутки и выслушивать все соображения
начальства. Когда совещались инженеры Семёрки -- Любимичев и Сиромаха
участвовали в совещаниях как равные. Правда, в суете Семёрки они многого
нахватались.
Заметив Осколупова, оба бросили паяльники на подставки, Сиромаха метнулся
предупредить Мамурина, стоя кричавшего в телефон, а Любимичев с простодушием
подхватил его полумягкое кресло и на [цырлах] понёс его навстречу генералу,
ловя указание, куда поставить. У другого человека это могло бы выглядеть
подхалимством, но у Любимичева -- рослого, широкоплечего, с привлекательным
открытым лицом, это было благородной услугой молодости пожилому уважаемому
человеку. Ставя кресло и закрывая его собою ото всех, кроме Осколупова,
Любимичев незаметно для всех, но заметно для генерал-майора, ещё
приказчичьим движением руки смахнул с сиденья невидимую пыль, отскочил в
сторону и -- вместе с Сиромахой -- они замерли в радостном ожидании вопросов
и указаний.
Фома Гурьянович сел, не снимая папахи, лишь чуть расстегнув шинель.
В лаборатории всё смолкло, не сверлила больше дрель, папиросы погасли,
голоса стихли, и только Бобынин, не выходя из своего закутка, басом давал
указания электромонтажникам, да Прянчиков продолжал невменяемо бродить с
горячим паяльником вокруг разорённой стойки своего вокодера. Остальные
смотрели и слушали, что скажет начальство.
Отирая пот после трудного разговора по телефону (он спорил с начальником
механических мастерских, запоровших каркасные панели), подошёл Мамурин и
изнеможённо приветствовал своего прежнего друга по работе, а теперь
недосягаемо-высокого начальника (Фома протянул ему три пальца). Мамурин
дошёл уже до той степени бледности и умирания, когда кажется преступлением,
что этого человека выпустили из постели. Много больней, чем его чиновные
коллеги, перенёс он удары минувших суток -- гнев министра и разломку
клиппера. Если ещё могли утончиться мускульные связки под его кожным
покровом -- они утончились. Если кости человеческие способны терять в весе
-- они потеряли вес. Больше года Мамурин жил клиппером и верил, что клиппер,
как Конёк-Горбунок, вынесет его из беды. Никакое позолочение -- приход
Прянчикова с вокодером под кров Семёрки, не могло скрыть от него катастрофы.
Фома Гурьянович умел руководить, не овладевая познаниями по руководимому
им делу. Он давно усвоил, что для этого надо лишь сталкивать мнения знающих
подчинённых -- и через то руководить. Так и теперь. Он посмотрел насупленно
и спросил:
-- Ну, так что? Как дела? -
И тем самым вынудил подчинённых высказываться.
Началась никому не нужная, нудная беседа, только отрывавшая от работы.
Говорили нехотя, вздыхая, а если заговаривали сразу двое -- оба уступали.
Два тона было в этом разговоре: "надо" и "трудно". "Надо" проводил
неистовый Маркушев, поддержанный Любимичевым-Сиромахой. Маленький прыщеватый
деятельный Маркушев горячечно денно и нощно изобретал, как ему прославиться
и освободиться по досрочке. Он предложил слияние клиппера и вокодера не
потому, что был инженерно уверен в успехе, а потому что при таком слиянии
наверняка падало отдельное значение Бобынина и Прянчикова, значение же
Маркушева возростало. И хотя сам он очень не любил работать на [дядю], когда
не ожидал воспользоваться плодами работ, -- сейчас он негодовал, почему его
товарищи по Семёрке так упали духом. В присутствии Осколупова он косвенным
образом жаловался ему на нерадение инженеров.
Он был -- человек, то есть из той распространённой породы существ, из
которой делают угнетателей себе подобных.
На лицах Любимичева и Сиромахи были написаны страдание и вера.
Поникший прозрачно-лимонным лицом в невесомые ладони Мамурин впервые за
всё время командования Семёркой -- молчал.
Хоробров едва прятал в глазах злорадный блеск. Ему доставляло крупную
радость быть свидетелем похорон двухлетних усилий министерства
Госбезопасности. Он больше всех возражал Маркушеву и выпирал трудности.
Осколупов же почему-то особенно упрекал Дырсина, виня его в отсутствии
энтузиазма. У Дырсина, когда он волновался или страдал от несправедливости,
почти отнимался голос. Из-за этой невыгодной черты он всегда оказывался
виноват.
К середине разговора пришёл Яконов и из вежливости стал поддерживать
беседу, бессмысленную в присутствии Осколупова. Затем он подозвал Маркушева,
и с ним вдвоём на клочке бумаги, на коленях, они стали набрасывать вариант
схемы.
Фома Гурьянович охотнее бы всего пустился на хорошо ему известную, за
годы начальствования разработанную до интонационных подробностей дорожку
разноса и разгрома. Это у него получалось лучше всего. Но он видел, что
сейчас разносить -- не поможет.
Почувствовал ли Фома Гурьянович, что его беседа не идёт на пользу дела,
или захотел дохнуть иным воздухом, пока не кончился льготный роковой
месячный срок,
-- но посреди разговора, не дослушав Булатова, встал и мрачно пошёл к
выходу, оставив полный состав Семёрки терзаться, до чего их нерадивость
довела Начальника Отдела Спецтехники.
Верный порядку, Яконов вынужден был тоже встать и понести своё огрузлое
большое тело вослед папахе, доходившей ему до плеча.
Молча, но уже рядом, они прошли по коридору. За то и не любил Начальник
Отдела, чтоб его главный инженер шёл рядом с ним: Яконов был выше на голову,
причём на свою продолговатую крупную голову.
Сейчас Яконову было не только должно, но и выгодно рассказать
генерал-майору об удивительном, непредвиденном успехе с шифратором. Он сразу
рассеял бы этим ту бычью недоброжелательность, с которой Фома смотрел на
него после абакумовского ночного приёма.
Но -- чертежа не было в его руках. Изрядное же умение Сологдина владеть
собой, продемонстрированная им готовность ехать умирать, но не отдать
чертежа зря -- убедили Яконова выполнить данное слово и доложить сегодня
ночью Селивановскому, минуя Фому. Конечно, Фому это разъярит, но ему
придётся быстро смягчиться.
Да и не только это. Яконов видел, как Фома насуплен, перепуган за свою
судьбу и с удовольствием оставлял его помучиться ещё несколько суток. Антон
Николаевич испытывал даже инженерную оскорблённость за проект, будто сам его
составил. Как верно предвидел Сологдин, Фома непременно навязался бы в
соавторы. А теперь, когда узнает, то даже не взглянув на чертёж главного
узла, тотчас распорядится посадить Сологдина в отдельную комнату и
затруднить к нему доступ тем, кто должен ему помогать; и вызовет Сологдина и
начнёт его припугивать и давать жестокие сроки; и потом каждые два часа
будет звонить из министерства и подгонять Яконова; и в конце концов будет
заноситься, что только благодаря его контролю дали шифратору верный ход.
И так всё это было известно и тошно, что Яконов пока с удовольствием
молчал.
Однако, придя в кабинет, он, чего никогда не стал бы при посторонних,
помог Осколупову стянуть с себя шинель.
-- У тебя Герасимович -- что делает? -- спросил Фома Гурьянович и сел в
кресло Антона, так и не сняв папахи.
Яконов опустился в стороне на стул.
-- Герасимович?.. Да собственно, он со Спиридоновки когда? В октябре,
наверно. Ну, и с тех пор телевизор для товарища Сталина делал.
Тот самый, с бронзовой накладкой "Великому Сталину -- от чекистов".
-- Вызови-ка его.
Яконов позвонил.
"Спиридоновка" была тоже одна из московских шарашек. В последнее время
под руководством инженера Бобра на Спиридоновке было изготовлено весьма
остроумное и полезное приспособление -- приставка к обычному городскому
телефону. Главное остроумие его состояло в том, что приспособление
действовало именно тогда, когда телефон бездействовал, когда трубка покойно
лежала на рычагах: всё, что говорилось в комнате, в это время прослушивалось
с контрольного пункта госбезопасности. Приспособление понравилось, было
запущено в производство. Когда намечался нужный абонент, его линию нарушали,
жертва сама просила прислать монтёра, монтёр приходил и под видом починки
вставлял в телефон подслушивающее устройство.
Опережающая мысль начальства (мысль начальства всегда должна опережать)
была теперь о других приспособлениях.
В дверь заглянул дежурный:
-- Заключённый Герасимович.
-- Пусть войдёт, -- кивнул Яконов. Он сидел особняком от своего стола, на
маленьком стуле, расслабнув и почти вываливаясь вправо и влево.
Герасимович вошёл, поправляя на носу пенсне и споткнулся о ковровую
дорожку. По сравнению с этими двумя толстыми чинами он казался очень уж узок
в плечах и мал.
-- По вашему вызову, -- сухо сказал он, приблизясь и глядя в стенку между
Осколуповым и Яконовым.
-- У-гм, -- ответил Осколупов. -- Садитесь.
Герасимович сел. Он занимал половину сиденья.
-- Вы... это... -- вспоминал Фома Гурьянович. -- Вы... -- оптик,
Герасимович? В общем, не по уху, а по глазу, так, что ли?
-- Да.
-- И вас это... -- Фома поворочал языком, как бы протирая зубы. -- Вас
хвалят. Да.
Он помолчал. Сожмурив один глаз, он стал смотреть на Герасимовича другим:
-- Вы последнюю работу Бобра знаете?
-- Слышал.
-- У-гм. А что мы Бобра представили к досрочному?
-- Не знал.
-- Вот, знайте. Вам сколько сидеть осталось?
-- Три года.
