-- Так что будем делать? -- дружелюбно спросил инженер-полковник.
Сологдин отвечал как по-печатному, как о решённом давно:
-- Фому Гурьяновича я бы хотел на первом же шаге миновать. Это как раз та
личность, которая любит быть соавтором. С вашей стороны я не предполагаю
такого приёмчика. Я ведь не ошибаюсь?
Яконов радостно покачал головой. О, как он был облегчён и без этого!
-- К тому ж напоминаю, что и лист пока сожжён. Теперь, если вы дорожите
моим проектом -- найдите способ доложить обо мне прямо министру. В крайнем
случае -- замминистру. И пусть приказ о моём назначении ведущим
конструктором подпишет именно он. Это будет для меня гарантия -- и я
принимаюсь за работу. И мы формируем специальную группу.
Вдруг распахнулась дверь. Без стука вошёл лысый худой Степанов с
мертво-поблескивающими стеклами очков.
-- Так, Антон Николаевич, -- сказал он строго. -- Есть важный разговор.
Степанов обращался к человеку по имени-отчеству! Это было невероятно.
-- Значит, я жду приказа? -- встал Сологдин.
Инженер-полковник кивнул. Сологдин вышел легко и твердо.
Яконов даже не сразу вник, о чём это так оживлённо говорил парторг.
-- Товарищ Яконов! Только что у меня были товарищи из Политуправления и
очень-таки намылили голову. Я допустил большие и серьёзные ошибки. Я
допустил, что в нашей парторганизации гнездилась группа, будем говорить --
безродных космополитов. А я проявил политическую близорукость, я не
поддержал вас, когда они пытались вас затравить. Но мы должны быть
бесстрашными в признании своих ошибок! Вот мы сейчас с вами вдвоём
подработаем резолюцию, потом соберём открытое партсобрание -- и крепко
ударим по низкопоклонству.
Дела Яконова, столь безнадёжные ещё вчера, круто поправлялись.
Перед обеденным перерывом в коридоре спецтюрьмы дежурный Жвакун вывесил
список лиц, вызываемых в перерыв к майору Мышину. Официально считалось, что
по такому списку зэки вызывались за получением писем и извещений о переводах
на лицевой счёт.
Процедура выдачи арестанту письма была в спецтюрьмах обставлена
таинственно. Её нельзя было так пошло, как на воле, поручить
бродяге-почтальону. За глухою дверью, с глазу на глаз, духовный отец -- кум,
сам прочетший это письмо и убедившийся, что в нём нет греховных смутных
мыслей, -- передавал его арестанту, сопровождая поучениями. Письмо
выдавалось откровенно распечатанным, в нём была убита последняя интимность
мысли, летящей от родного к родному. Письмо, прошедшее многие руки,
расхватанное на цитаты в досье, получившее внутри себя чёрную размазанную
печать цензуры, -- теряло ничтожный личный смысл и приобретало важное
значение государственного документа. (На иных шарашках это понимали
настолько хорошо, что вообще не отдавали письма арестанту, а разрешали ему
лишь прочесть его, редко дважды, в кабинете у кума и отбирали в конце письма
расписку о прочтении; если же, читая письмо жены или матери, зэк пытался
сделать выписки для памяти, -- это вызывало подозрение, как если б он
покушался скопировать документы Генерального Штаба. На присылаемых из дому
фотографиях тамошний зэк тоже расписывался, что их смотрел, -- и их
подшивали в его тюремное дело.)
Итак, список был вывешен -- и становились в очередь за письмами. Ещё
становились в очередь те, кто хотел не получить, а отправить своё письмо за
декабрь -- его тоже полагалось сдать лично в руки куму. Под видом всех этих
операций майор Мышин имел возможность беспрепятственно беседовать со
стукачами и вызывать их вне графика. Но дабы не было явно, с кем он беседует
дольше, тюремный кум иногда задерживал в кабинете и честных зэ-ков, сбивая
остальных с толку.
Так в очереди подозревали друг друга "а иногда и знали точно, кто
[закладывает] их жизни, но заискивающе улыбались им, чтобы не рассердить.
Хотя советское тюрьмоведение и не опиралось прямо на опыт Катона
Старшего, но верно следовало его завету: не допускать, чтобы рабы жили между
собою слишком дружно.
По обеденному звонку взбежав из подвала во двор, зэки пересекали его,
неодетые и без шапок, при сыром нехолодном ветре и шмыгали в дверь тюремного
штаба. Из-за того, что утром был объявлен новый порядок переписки, очередь
собралась особенно большая -- человек сорок, и в коридоре не помещалась.
Помощник дежурного, [шебутной] старшина, ретиво распоряжался во всю силу
своего пышущего здоровья. Он отсчитал двадцать пять человек, остальным велел
гулять и прийти в ужинный перерыв, запущенных же в коридор разместил вдоль
стенки поодаль от кабинетов начальства и сам всё время ходил по проходу,
наблюдая порядок. Очередной зэк миновал несколько дверей, стучался в кабинет
майора Мышина и, получив разрешение, вступал. По его возврату пускался
другой. Весь обеденный перерыв шебутной старшина руководил движением.
Как ни домогался Спиридон с утра получить письмо, Мышин твердо сказал
ему, что будет выдавать в перерыв, когда и всем. Но за полчаса до обеда
Спиридона вызвал к себе на допрос майор Шикин. Спиридону бы дать требуемые
показания, признаться во всём -- и он, глядишь, успел бы получить письмо. Но
он запирался, упорствовал -- и майор Шикин не мог отпустить его в таком
нераскаянном виде. Поэтому, жертвуя своим перерывом (в столовую вольных он
ходил всё равно не в перерыв, чтоб не толкаться) -- Шикин продолжал
допрашивать Спиридона.
А первым в очереди за письмами оказался Дырсин, заморенный инженер из
Семёрки, один из основных её работников. Больше трёх месяцев он не получал
писем. Тщетно он осведомлялся у Мышина, ответы были: "нет", "не пишут".
Тщетно он просил Мамурина, чтобы слали розыск -- розыска не слали. И вот
сегодня он увидел свою фамилию в списке и, перемогая боль в груди, успел
прибежать первый. Осталась у него из семьи одна жена, изведенная
десятилетним ожиданием, как и он.
Старшина махнул Дырсину идти -- и первым в очереди стал озорно-сияющий
Руська Доронин с волнисто-дрожащим взбитком светлых волос. Увидев рядом в
очереди латыша Хуго, одного из своих доверенных, он тряхнул волосами и
шепнул, подмигивая:
-- Иду деньги получать. Заработанные.
-- Пройдите! -- скомандовал старшина.
Доронин рванул вперёд навстречу пониклому возврату Дырсина.
-- Ну, что? -- уже во дворе спросил у Дырсина его друг по работе Амантай
Булатов.
Всегда небритое, всегда унылое лицо Дырсина ещё вытянулось:
-- Не знаю. Говорит -- письмо есть, но зайдите после перерыва, будем
разговаривать.
-- ...яди они! -- уверенно заключил Булатов, и через роговые очки его
вспыхнуло. -- Я тебе давно говорю -- зажимают письма. Откажись работать!
-- Второй срок припаяют, -- вздохнул Дырсин. Всегда он был пригорблен и
голову втягивал в плечи, как будто стукнули его хорошо один раз сзади чем-то
большим.
Вздохнул и Булатов. Он потому был такой воинственный, что ему ещё было
сидеть и сидеть. Но решительность зэка тем более падает, чем меньше ему
остаётся до освобождения. Дырсин же [разменял] последний год.
Небо было равномерно серое, без сгущений и без просветов. Не было в нём
ни высоты, ни куполообразности -- грязная брезентовая крыша, натянутая над
землёй. Под резким влажным ветром снег оседал, ноздревател, исподволь рыжела
его утренняя белизна. Под ногами гуляющих он сбивался в буроватые скользкие
бугорки.
А прогулка шла, как обычно. Нельзя придумать такой мерзкой погоды, чтобы
вянущие без воздуха арестанты шарашки отказались от прогулки. Засидевшимся в
комнатах, им были даже приятны эти резкие порывы сырого ветра -- они
выдували из человека застойный воздух и застойные мысли.
Среди гуляющих метался гравёр-оформитель. То одного, то другого зэка он
брал под руку, совершал с ним петлю-две и просил совета. Его положение было
особенно ужасно, как считал он: ведь, находясь в заключении, он не мог
вступить в брак со своей первой женой, и она теперь рассматривалась как
незаконная; он не имел права дольше ей писать; и даже написать о том, что не
будет писать -- не мог, исчерпавши декабрьский месячный лимит. Ему
сочувствовали. Его положение, в самом деле, было нелепо. Но у каждого своя
боль пересиливала чужие.
Склонный к ощущениям крайним, Кондрашёв-Иванов, высокий, прямой, как со
вставленной жердью, медленно шёл, глядя поверх голов гуляющих и в мрачном
упоении высказывал профессору Челнову, что когда так попрано человеческое
достоинство, жить дальше -- значит унижать себя. У каждого мужественного
человека есть простой выход из этой цепи издевательств.
Профессор Челнов в неизменной вязаной шапочке и пледе, обёрнутом вокруг
плеч, со сдержанностью цитировал художнику "Тюремные утешения" Боэция.
У дверей штаба сбилась группа добровольных охотников на стукачей --
Булатов, чей голос разносился на весь двор; Хоробров; беззлобный вакуумщик
Земеля; старший вакуумщик Двоетёсов, принципиально в лагерном бушлате;
юркий, во всё сующийся Прянчиков; лидер немцев Макс; и один из латышей.
-- Страна должна знать своих стукачей! -- повторял Булатов, поддерживая
их в намерении не расходиться.
-- Да мы их в основном и так знаем, -- отвечал Хоробров, став на порог и
пробегая глазами вереницу очереди. О некоторых он мог с вероятностью
сказать, что они стоят за получением своей иудиной платы. Но подозревали,
конечно, наименее ловких.
Руська вернулся к компании весёлый, едва удерживаясь, чтобы над головой
не помахивать денежным переводом. Соткнувшись головами, они все быстро
осмотрели перевод: он был от мифической Клавдии Кудрявцевой Ростиславу
Доронину на 147 рублей!
Идя с обеда и становясь в хвост очереди, эту группу оглядел своим
омутнённым взглядом обер-стукач, премьер стукачей, Артур Сиромаха. Он
оглядел группу по привычке замечать всё, но ещё не придал ей значения.
Руська забрал свой перевод и по уговору отошёл от группы.
Третьим к куму зашёл инженер-энергетик, сорокалетний мужчина, вчера
вечером в запертом ковчеге предлагавший приравнять министров к
ассенизаторам, а потом как ребёнок устроивший потасовку подушками на верхних
койках.
Четвёртым быстрой лёгкой походкой прошёл Виктор Любимичев -- парень "свой
в доску". В улыбке он обнажал крупные ровные зубы и молодых ли, старых ли
арестантов -- всех подкупающе звал "братцы". Через это сердечное обращение
сквозила его чистая душа.
Энергетик вышел на порог с раскрытым письмом. Углублённый в него, он не
сразу нащупал ногой обрыв ступеньки. Так же не видя, сошёл с неё в сторону
-- и никто из группы "охотников" не потревожил его. Неодетый, без шапки, под
ветром, трепавшим его волосы, ещё молодые вопреки всему пережитому, он читал
после восьми лет разлуки первое письмо от дочери Ариадны, которую, уходя в
41-м году на фронт (а оттуда -- в плен, а из плена -- в тюрьму) оставил
светленькой шестилетней девчушкой, цеплявшейся за его шею. И когда в бараке
военнопленных ходили с хрустом по слою тифозных вшей, и когда по четыре часа
он стоял в очереди за черпаком мутно-вонючей баланды, -- дорогой светленький
клубочек всё тянул его ниточкой Ариадны -- как-нибудь пережить и вернуться.
Но вернувшись на родину, сразу в тюрьму, он так и не увидел дочери: они с
матерью остались в Челябинске, где были в эвакуации. И мать Ариадны, видимо
уже с кем-то сойдясь, долго не хотела открывать дочери существование отца.
Наклонным, старательно-ученическим почерком без помарок дочь теперь
писала:
"Здравствуй, дорогой папа!
Я не отвечала потому, что не знала, с чего начать и что писать. Это
