простительно мне, так как я тебя очень давно не видела и привыкла к тому,
что отец мой погиб. Мне даже странно, что у меня и вдруг папа.
Ты спрашиваешь, как я живу. Живу как все. Можешь поздравить -- поступила
в Комсомол. Ты просишь написать тебе, в чём я нуждаюсь. Хочется мне,
конечно, очень много. Сейчас коплю деньги на боты и на пошивку демисезонного
пальто. Папа! Ты просишь, чтоб я к тебе приехала на свидание. Но разве это
такая срочность? Ехать где-то так далеко тебя разыскивать -- согласись сам,
не очень приятно. Когда сможешь -- приедешь сам. Желаю тебе успехов в
работе. Пока до свиданья.
Целую.
Ариадна.
Папа, ты видел картину "Первая перчатка"? Вот замечательная! Я не
пропускаю ни одной картины."
-- Любимичева будем проверять? -- спросил Хоробров в ожидании его выхода.
-- Что ты, Терентьич! Любимичев -- парень наш! -- ответили ему.
Но Хоробров глубоким чутьём что-то чувствовал в этом человеке. И вот
сейчас он как раз задерживался у кума.
У Виктора Любимичева были открытые крупные глаза. Природа наградила его
гибким телом спортсмена, солдата и любовника. Жизнь вырвала его сразу с
беговых дорожек юношеского стадиона в концлагерь, в Баварию. В этом тесном
пространстве смерти, куда загнали русских солдат враги, а своя советская
власть не допустила международного Красного Креста, -- в этом маленьком
плотном пространстве ужаса выживали только те, кто наиболее отрешился от
ограниченных относительных классовых понятий добра и совести; те, кто мог
продавать своих, став переводчиком; те, кто мог палкой по лицу бить
соотечественников, став лагерным надзирателем; те, кто мог есть хлеб
голодающих, став хлеборезом или поваром. И ещё было две возможности выжить
-- могильщиком и золотарём. За рытьё могил и за чистку уборных нацисты
положили лишний черпак баланды. Но с уборными справлялись двое. На могилы же
выходило каждый день полсотни. Что ни день, десяток дрог вывозил мёртвых на
свалку. К лету сорок второго года подходила очередь и самих могильщиков. Со
всей жаждой ещё нежившего тела Виктор Любимичев хотел жить. Он решил, что
если умрёт, то последним, и уже договаривался в надзиратели. Но выпала
счастливая возможность -- приехал в лагерь какой-то гнусавый бывший политрук
-- и стал уговаривать идти бить коммунистов. Записывались. Среди них -- и
комсомольцы... За воротами лагеря стояла немецкая военная кухня, и
волонтёров тут же кормили кашей "от пуза". После этого в составе легиона
Любимичев воевал во Франции: ловил по Вогёзам партизан "движения
сопротивления", потом отбивался на Атлантическом Валу от союзников. В сорок
пятом году во времена великого лова он как-то просеялся сквозь решето,
приехал домой, женился на девушке с такими же ясными глазами, таким же юным
гибким телом и, оставив её на первом месяце, был арестован за прошлое.
Тюрьмы как раз в это время проходили русские участники того самого "движения
сопротивления", за которыми он гонялся по Вогёзам. В Бутырках резались в
домино, вспоминали проведенные во Франции дни и бои и ждали передач от до
машних. Потом всем дали поровну -- по десять лет. Так всей своей жизнью
Любимичев был воспитан и приучен, что ни у кого, от рядового парня до члена
Политбюро, никаких "убеждений" никогда не было и быть не может -- и у тех,
кто их судит -- тоже.
Ничего не подозревая, с простодушными глазами, держа в руке листик,
сильно похожий на почтовый денежный перевод, Виктор не только не пытался
миновать группу "охотников", но сам подошёл к ней и спросил:
-- Братцы! Кто обедал? Что там на второе? Стоит идти?
Кивая на бланк перевода в опущенной руке Виктора, Хоробров спросил:
-- Что, много денег получил? Уже в обеде не нуждаешься?
-- Да где много! -- отмахнулся Любимичев и хотел спрятать бланк в карман.
Он потому не удосужился его спрятать раньше, что все боялись его силы и
никто бы не посмел спрашивать отчёта. Но пока он разговаривал с Хоробровом,
-- Булатов словно в шутку наклонился, искособочился и прочёл:
-- Фу-у! Тысяча четыреста семьдесят рублей! Наплевать тебе теперь на
Климентиадисов харч!
Сделай это любой другой зэк, Виктор шутливо двинул бы его в лоб и бланка
не показал. Но с Амантаем не следовало, чтоб он предполагал у своего
подчинённого изобилие денег, это общее лагерное правило. И Любимичев
оправдался:
-- Да где тысяча, смотри!
И все увидели: 147 р. 00 к.
-- Во, чудно! Не могли полтораста прислать! -- невозмутимо заметил
Амантай. -- Тогда иди, на второе шницель.
Но Любимичев не успел тронуться, и не успел замолкнуть голос Булатова, --
как затрясся Хоробров. Хоробров потерял свою роль. Он забыл, что надо
сдерживаться, улыбаться и ловить дальше. Он забыл, что главное -- это
стукачей узнать, уничтожить же их невозможно. Сам настрадавшийся от
стукачей, видевший гибель многих -- и всё от стукачей, он ненавидел этих
скрывчивых предателей больше, чем открытых палачей. По возрасту -- сын
Хороброву, юноша, годный для лепки статуй, -- оказался такая добровольная
гадина!
-- С-сволочь ты! -- проговорил Хоробров дрожащими губами. -- На нашей
крови досрочки ищешь? Чего тебе не хватало?
Боец, всегда готовый к бою, Любимичев передёрнулся и отвёл руку для
короткого боксёрского удара.
-- Ух ты, падаль вятская! -- предупредил он.
-- Что ты, Терентьич! -- ещё раньше кинулся Булатов отвести Хороброва.
Громадный неуклюжий Двоетёсов в лагерном бушлате перехватил своей левой
отведенную правую руку Любимичева и впился в неё.
-- Мальчик, мальчик! -- сказал он с пренебрежительной усмешкой, с той
почти ласковой тихостью, которая даётся напряжением всего тела. -- Что, как
партиец с партийцем поговорим?
Любимичев круто обернулся к Двоетёсову, и его открытые ясные глаза почти
сошлись с близорукими выкаченными глазами Двоетёсова.
И Любимичев не отвёл второй руки для удара. В этих совиных глазах и в
перехвате его руки мужицкою рукой он понял, что один из двоих сейчас не
опрокинется, а упадёт мёртвым.
-- Мальчик, мальчик, -- залаженно повторял Двоетёсов. -- На второе
шницель. Пойди покушай шницель.
Любимичев вырвался и, гордо запрокинув голову, пошёл к трапу. Его
атласные щёки пылали. Он искал, как рассчитаться с Хоробровом. Он сам ещё не
знал, что обвинение пронзило его. Хоть он с любым готов был спорить, что
понимает жизнь, а оказывалось -- ещё не понимает.
И как могли догадаться? Откуда?
Булатов проводил его взглядом и взялся за голову:
-- Мать моя родная! Кому ж теперь верить?
Вся эта сцена прошла на мелких движениях, во дворе её не заметили ни
гуляющие зэки, ни два неподвижных надзирателя по краям прогулочной площадки.
Только Сиромаха, смежив устало-неподвижные глаза, из очереди всё видел
сквозь дверь и, припомнив Руську -- понял до конца!
Он заметался.
-- Ребята! -- обратился он к передним, -- у меня схема под током
осталась. Вы меня без очереди не пропустите? Я быстро.
-- У всех схема под током!
-- У всех ребёнок! -- ответили ему и рассмеялись.
Не пустили.
-- Пойду выключу! -- озабоченно объявил Сиромаха и, обегая стороной
охотников, скрылся в главном здании. Не переводя дыхания, он взлетел на
третий этаж. Но кабинет майора Шикина был заперт изнутри, и скважина закрыта
ключом. Это мог быть допрос. Могло быть и свидание с долговязой секретаршей.
Сиромаха в бессилии отступил.
С каждой минутой проваливались кадры и кадры -- и ничего нельзя было
сделать!
Следовало идти стать снова в очередь, но инстинкт гонимого зверя сильней
желания выслужиться: было страшно идти опять мимо этой распалённо-злой
кучки. Они могли зацепить Сиромаху и безо всякого повода. Его слишком знали
на шарашке.
Тем временем во дворе вышедший от Мышина доктор химических наук
Оробинцев, маленький, в очках, в богатой шубе и шапке, в которых ходил и на
воле (он не побывал даже на пересылках, и его не успели ещё [раскурочить)]
собрал вокруг себя таких же простаков, как сам, в том числе лысого
конструктора, и давал им интервью. Известно, что человек верит главным
образом тому, чему он хочет верить. Те, кто хотели верить, что подаваемый
список родственников не является доносом, а разумной регулирующей мерой, и
собрались теперь вокруг Оробинцева. Оробинцев уже отнёс аккуратно
расчерченный на графы список, сдал его, сам говорил с майором Мышиным и
авторитетно повторял его разъяснения: куда писать несовершеннолетних детей,
и как быть, если отец неродной. В одном только майор Мышин оскорбил
воспитанность Оробинцева. Оробинцев пожаловался, что не помнит точно места
рождения жены. Мышин раззявил пасть и засмеялся: "Что вы её -- из бардака
взяли?"
Теперь доверчивые кролики слушали Оробинцева, не приставая к другой
компании -- в заветрии у стволов трёх лип, вокруг Абрамсона.
Абрамсон, после сытного обеда лениво покуривая, рассказывал слушателям,
что все эти запреты переписки не новы, и бывали даже хуже, что и этот запрет
не навечно, а до смены какого-нибудь министра или генерала, поэтому духом
падать не следует, по возможности от подачи списка пока воздержаться, а там
и минует. Глаза Абрамсона имели от рождения узкий долгий разрез, и, когда он
снимал очки, усиливалось впечатление, что он скучающе смотрит на мир
заключённых: всё повторялось, ничем новым не мог его поразить Архипелаг
ГУЛаг. Абрамсон столько уже сидел, что как будто разучился чувствовать, и
то, что для других было трагедия, он воспринимал не более, как мелкую
бытовую новость.
Между тем охотники, увеличившиеся в числе, поймали ещё одного стукача --
с шутками вытащили бланк на 147 рублей из кармана Исаака Кагана. До того,
как у него вытащили перевод, на вопрос, что он получил у кума, он ответил,
что не получил ничего, сам удивляется по какой ошибке его вызвали. Когда же
перевод вытащили силой и стали срамить -- Каган не только не покраснел, не
только не торопился уйти, но, всех своих разоблачителей по очереди цепляя за
одежду, клялся неотвязчиво, назойливо, что это чистое недоразумение, что он
покажет им всем письмо от жены, где она писала, как на почте у неё не
хватило трёх рублей, и пришлось послать 147. Он даже тянул их идти с ним
сейчас в аккумуляторную -- и он там достанет это письмо и покажет. И ещё,
тряся своей кудлатой головой и не замечая сползшего с шеи, почти
волочащегося по земле кашне, он очень правдоподобно объяснял, почему он
скрыл вначале, что получил перевод. У Кагана было особое прирождённое
свойство вязкости. Начав с ним говорить, никак нельзя было от него
отцепиться, иначе как полностью признав его правоту и уступив ему последнее
слово. Хоробров, его сосед по койке, знающий историю его посадки за
недоносительство, и уже не имея сил на него как следует рассердиться, только
сказал:
-- Ах, Исак, Исак, сволочь ты, сволочь! -- на воле за тысячи не пошёл, а
здесь на сотни польстился!
Или уж так напугали его лагерем?..
Но Исаак, не смущаясь, продолжал оправдываться и убедил бы их всех --
если б не поймали ещё одного стукача, на этот раз латыша. Внимание
отвлеклось, и Каган ушёл.
Кликнули на обед вторую смену, а первая выходила на прогулку. По трапу
поднялся Нержин в шинели. Он сразу увидел Руську Доронина, стоящего на черте
прогулочного двора. Торжествующим блестящим взором Руська то посматривал на
им подстроенную охоту, то окидывал дорожку на двор вольных и просвет на
шоссе, где должна была вскоре сойти с автобуса Клара, приехав на вечернее
дежурство.
-- Ну?! -- усмехнулся он Нержину и кивнул в сторону охоты. -- А про
