-- До-олго! -- удивился Осколупов, будто у него все сидели с месячными
сроками. -- Ой, до-олго! -- (Подбодряя недавно одного новичка, он говорил:
"Десять лет? Ерунда! Люди по двадцать пять сидят!") -- Вам тоже б досрочку
неплохо заработать, а?
Как это странно совпадало со вчерашней мольбой Наташи!..
Пересилив себя (ибо никакой улыбки и снисхождения он не разрешал себе в
разговорах с начальством), Герасимович криво усмехнулся:
-- Где ж её возьмёшь? В коридоре не валяется. Фома Гурьянович колыхнулся:
-- Хм! На телевизорах, конечно, досрочки не получите! А вот я вас на
Спиридоновку на днях переведу и назначу руководителем проекта. Месяцев за
шесть сделаете -- и к осени будете дома.
-- Какая ж работа, разрешите узнать?
-- Да там много работ намечено, только хватай. Есть, например, такая
идея: микрофоны вделывать в садовые скамейки, в парках -- там болтают
откровенно, чего не наслушаешься. Но это -- не по вашей специальности?
-- Нет, это не по моей.
-- Но и для вас есть, пожалуйста. Две работы, и та важная, и та печёт. И
обе прямо по вашей специальности, -- ведь так, Антон Николаич? -- (Яконов
поддакнул головой.) -- Одно -- это ночной фотоаппарат на этих... как их...
ультра-красных лучах. Чтоб значит ночью вот на улице сфотографировать
человека, с кем он идёт, а он бы и до смерти не знал. Заграницей уже намётки
есть, тут надо только... творчески перенять. Ну, и чтоб в обращении аппарат
был попроще. Наши агенты не такие умные, как вы. А второе вот что. Второе
вам, наверно, раз плюнуть, а нам -- позарез нужно. Простой фотоаппаратик,
только такой манёхонький, чтоб его в дверные косяки вделывать. И он бы
автоматически, как только дверь открывается, фотографировал бы, кто через
дверь проходит. Хотя бы днём, ну, и при электричестве. В темноте уж не надо,
ладно. Такой бы аппаратик нам тоже в серийное производство запустить. Ну,
как? Возьмётесь?
Суженным худощавым лицом Герасимович был обёрнут к окнам и не смотрел на
генерал-майора.
В словаре Фомы Гурьяновича не было слова "скорбный". Поэтому он не мог бы
назвать, что за выражение установилось на лице Герасимовича.
Да он и не собирался называть. Он ждал ответа.
Это было исполнение молитвы Наташи!..
Её иссушенное лицо со стеклянно-застылыми слезами стояло перед
Илларионом.
Впервые за много лет возврат домой своей доступностью, близостью,
теплотой обнял сердце.
А сделать надо было только то, что Бобёр: вместо себя посадить за решётку
сотню-две доверчивых лопоухих вольняшек.
Затруднённо, с препинанием Герасимович спросил:
-- А на телевидении... нельзя бы остаться?
-- Вы отказываетесь?! -- изумился и нахмурился Осколупов. Его лицо
особенно легко переходило к выражению сердитости. -- По какой же причине?
Все законы жестокой страны зэков говорили Герасимовичу, что
преуспевающих, близоруких, не тёртых, не битых вольняшек жалеть было бы так
же странно, как не резать на сало свиней. У вольняшек не было бессмертной
души, добываемой зэками в их бесконечных сроках, вольняшки жадно и неумело
пользовались отпущенной им свободой, они погрязли в маленьких замыслах,
суетных поступках.
А Наташа была подруга всей жизни. Наташа ждала его второй срок.
Беспомощный комочек, она была на пороге угасания, а с ней угаснет и жизнь
Иллариона.
-- Зачем -- причины? Не могу. Не справлюсь, -- очень тихо, очень слабо
ответил Герасимович.
Яконов, до этого рассеянный, с любопытством и вниманием взглянул на
Герасимовича. Это кажется был ещё один случай, претендующий на
иррациональность. Но всемирный закон "своя рубаха ближе к телу" не мог не
сработать и здесь.
-- Вы просто отвыкли от серьёзных заданий, оттого и робеете, -- убеждал
Осколупов. -- Кто ж, как не вы? Хорошо, я вам дам подумать.
Герасимович небольшою рукой подпёр лоб и молчал.
Конечно, это не была атомная бомба. Это была по мировой жизни --
крохотность незамечаемая.
-- Но о чём вам думать? Это прямо по вашей специальности!
Ах, можно было смолчать! Можно было темнить. Как заведено у зэков, можно
было принять задание, а потом [тянуть резину], не делать. Но Герасимович
встал и презрительно посмотрел на брюхастого вислощёкого тупорылого выродка
в генеральской папахе, какие на беду не ушли по среднерусскому большаку.
-- Нет! Это не по моей специальности! -- звеняще пискнул он. -- Сажать
людей в тюрьму -- не по моей специальности! Я -- не ловец человеков!
Довольно, что нас посадили...
Рубин с утра был ещё в тягостной власти вчерашнего спора. Приходили новые
и новые аргументы, не досказанные ночью. Но с разворотом дня ему
посчастливилось рассчитаться за ту схватку.
Это было в совсекретной тихой комнатке на третьем этаже с тяжёлыми
занавесями по бокам окна и двери, с неновым диваном и плохоньким ковриком.
Мягкое глушило звуки, но звуков почти и не было, потому что магнитные ленты
Рубин слушал на наушники, а Смолосидов весь день молчал, грубо прорытым
лицом насупясь на Рубина как на врага, а не товарища по работе. В свою
очередь и Рубин не замечал Смолосидова иначе, как автомат для перестановки
катушек с лентами.
Надевая наушники, Рубин слушал и слушал роковой разговор с посольством, а
потом -- представленные ему ещё пять лент с пяти разговоров подозреваемых
лиц. То он верил ушам, то отчаивался им верить и переходил к фиолетовым
извивам звуковидов, напечатанных по всем разговорам. Длинные многометровые
бумажные ленты, не помещаясь даже на большом столе, ниспадали белыми
скрутками на пол слева и справа. Порывисто брался Рубин за свой альбом с
образцами звуковидов, классифицированных то по звукам-"фонемам", то по
"основному тону" различных мужских голосов. Цветным красно-синим карандашом,
уже исписанным до закруглённо-тупых оконечностей (очинить карандаш был для
Рубина труд долгосборный), он размечал особо поразившие его места на лентах.
Рубин был захвачен. Его тёмно-карие глаза казались огненными. Большая
нечёсанная чёрная борода была сваляна клочьями, и седой пепел непрерывно
куримых трубок и папирос пересыпал бороду, рукава засаленного комбинезона с
оторванной пуговицей на обшлаге, стол, ленты, кресло, альбом с образцами.
Рубин переживал сейчас тот загадочный душевный подъём, которого ещё не
объяснили физиологи: забыв о печени, о гипертонических болях, освежённым
взлетев из изнурительной ночи, не испытывая голода, хотя последнее, что он
ел, было печенье за именинным столом вчера, Рубин находился в состоянии того
духовного реянья, когда острое зрение выхватывает гравинки из песка, когда
память готовно отдаёт всё, что отлагалось в ней годами.
Он ни разу не спросил, который час. Он один только раз, по приходе, хотел
открыть форточку, чтобы возместить себе недостаток свежего воздуха, но
Смолосидов хмуро сказал: "Нельзя! У меня насморк", и Рубин подчинился. Ни
разу потом во весь день он не встал, не подошёл к окну посмотреть, как
рыхлел и серел снег под влажным западным ветром. Он не слышал, как стучался
Шикин, и как Смолосидов не пустил его. Будто в тумане видел он приходившего
и уходившего Ройтмана, не оборачиваясь, что-то цедил ему сквозь зубы. В его
сознание не вступило, что звонили на обеденный перерыв, потом снова на
работу. Инстинкт зэка, свято чтущего ритуал еды, был едва пробуждён в нём
встряхиванием за плечи всё тем же Ройтманом, показавшим ему на отдельном
столике яичницу, вареники со сметаной и компот. Ноздри Рубина вздрогнули.
Удивление вытянуло его лицо, но сознание и тут не отразилось на нём.
Недоуменно оглядя эту пищу богов, точно пытаясь понять её назначение, он
пересел и стал торопливо есть, не ощущая вкуса, стремясь скорей вернуться к
работе.
Рубин не оценил еды, но Ройтману она обошлась гораздо дороже, чем если бы
он сервировал её на свои деньги: он два часа "просидел на телефоне",
созванивая и согласовывая этот паёк сперва с Отделом Спецтехники, потом с
генералом Бульбанюком, потом с Тюремным Управлением, потом с отделом
снабжения и, наконец, с подполковником Климентьевым. Те, кому он звонил, в
свою очередь согласовывали вопрос с бухгалтериями и другими лицами.
Трудность состояла в том, что Рубин питался по арестантской "третьей"
категории, а Ройтман для него на несколько дней, ввиду особо важного
государственного задания, добивался "первой", да ещё диетической. После всех
согласований тюрьма стала выдвигать организационные возражения: отсутствие
запрашиваемых продуктов на складе тюрьмы, отсутствие оплаченного наряда
повару на приготовление индивидуального меню.
Теперь Ройтман сидел напротив и смотрел на Рубина, но не как
работодатель, ждущий плодов работы раба, а с ласковой усмешкой, как на
большого ребёнка, восхищаясь, завидуя порыву, ловя момент, как бы вникнуть в
смысл его полу дневной работы и включиться в неё тоже.
А Рубин всё съел, и на его помягчевшее лицо вернулась осмысленность. В
первый раз с утра он улыбнулся:
-- Зря вы меня накормили, Адам Вениаминович. Satur venter non studet
libenter.* Главную часть пути путник проходит до обеденного привала.
-- Да вы на часы посмотрите, Лев Григорьич! Ведь четверть четвёртого!
-- Что-о? Я думал -- двенадцати нет.
-- Лев Григорьич! Я сгораю от любопытства -- что вы выяснили?
Это не только не было начальническим требованием, но сказано просительно,
как если б Ройтман боялся, что Рубин откажется поделиться. В минуты, когда
душа Ройтмана открывалась, он был очень мил, несмотря на нескладную
наружность, на толстые губы, всегда незакрытые из-за полипов в носу.
-- Только начало! Только первые выводы, Адам Вениаминович!
-- И -- какие же?
-- О некоторых можно спорить, но один несомненен: в науке фоноскопии,
родившейся сегодня, есть-таки рациональное зерно!!
-- А вы -- не увлекаетесь, Лев Григорьич? -- предостерёг Ройтман. Ему не
меньше хотелось, чтобы слова Рубина были верны, но, воспитанник точных наук,
он знал, что у гуманитариста Рубина энтузиазм может перевесить научную
добросовестность.
-- А когда вы видели, чтоб я увлекался? -- чуть не обиделся Рубин и
разгладил склоченную бороду. -
-
* Сытое брюхо к учению глухо (лат.).
Наша почти двухлетняя собирательная работа, все эти звуковые и слоговые
анализы русской речи, изучение звуковидов, классификация голосов, учение о
национальном, групповом и индивидуальном речевом ладе -- всё, что Антон
Николаич считал пустым времяпровождением, да греха ли таить? иногда и в вас
закрадывалось сомнение! -- всё это даёт теперь свои концентрированные
результаты. Надо будет нам сюда Нержина забирать, как вы думаете?
-- Если фирма развернётся -- отчего же? Но пока мы должны доказать свою
жизнеспособность и выполнить первое задание.
-- Первое задание! Первое задание -- это половина всей науки! Не так-то
скоро.
-- Но... то есть... Лев Григорьич? Неужели вы не понимаете, насколько
срочно всё это надо?
О, ещё бы он не понимал! "Надо" и "срочно" -- на этих словах вырос
комсомолец Лёвка Рубин. Это были высшие лозунги тридцатых годов. Не было
стали, не было тока, не было хлеба, не было тканей, -- но было надо и надо
срочно -- и воздвигались домны, и запускались блюминги. Потом, перед войной,
в благодушных учёных изысканиях, окунаясь в неторопливый Восемнадцатый век,
Рубин избаловался. Но клич "срочно надо!" конечно же оставался внятен его
душе и попирал привычку доделывать работу до конца.
Действительно, как же не срочно, если величайший государственный
предатель может ускользнуть?..
Из окна уже падало мало дневного света. Они зажгли верхний, присели к
