ели дощечку: "Первый ОЛП". *(2) Там они и неделю будут воблу жевать и
замешивать муку со снегом.
А если лагерь образовался хоть две недели назад -- это уже комфорт, уже
варят горячее, и хоть нет мисок, но первое и второе вместе кладут на шесть
человек в банные тазы, шестерка становится кружком (столов и стульев тоже
нет), двое держат левыми руками банный таз за ручку, а правыми в очередь
едят. Повторение? Нет, это Переборы, 1937 год, рассказ Лощилина. Повторяюсь
не я, повторяется ГУЛаг.
... А дальше дадут новичкам бригадиров из старых лагерников, которые
быстро их [научат жить], поворачиваться и обманывать. И с первого же утра
они пойдут на работу, потому что часы Эпохи стучат и не ждут. У нас не
царский каторжный Акутай с тремя днями отдыха прибывшим. *(3)
Постепенно расцветает хозяйство Архипелага, протягиваются новые
железнодорожные ветки, и уже во многие такие места везут на поездах, куда
совсем недавно только водою плыли. Но живы еще туземцы, кто расскажут, как
плыли по реке Ижме ну в настоящих древнерусских ладьях, по сто человек в
ладье, сами же и гребли. Как по рекам Ухте, Усе, Печоре добирались к родному
лагерю -- шнягами. И на Воркуту-то гнали зэков на баржах: до Адзьваво'м на
крупных, а там был перевалочный пункт ВоркутЛага, и оттуда уже, скажем до
Усть-Усы рукой подать -- на мелководной барже десять дней, вся баржа
шевелится от вшей, и конвой разрешает по одному вылезать наверх и стряхивать
паразитов в воду. Лодочные этапы тоже были не сплошные, а перебивались то
перегрузками, то переволоками, то пешими перегонами.
И были там пересылки свои -- жердевые, палаточные -- Усть-Уса, Помоздино,
Щелья-Юр. Там свои были щелевые порядки. И свои конвойные правила и,
конечно, свои особые тяготы зэкам. Но уж видно той экзотики нам не описать,
так не будем и браться.
Северная Двина, Обь и Енисей знают, когда стали арестантов перевозить в
баржах -- в раскулачивание. Эти реки текли на Север прямо, а баржи были
брюхаты, вместительны -- и только так можно было управиться сбросить всю эту
серую массу из живой России на Север неживой. В корытную емкость баржи
сбрасывались люди, и там навалом и шевелились, как раки в корзине. А высоко
на бортах, как на скалах, стояли часовые. Иногда эту массу так и везли
открытой, иногда покрывали большим брезентом -- то ли чтоб не видеть, то ли
чтоб лучше охранить, не от дождей же. Сама перевозка в такой барже уже была
не этапом, а смертью в рассрочку. К тому ж их почти и не кормили, а выбросив
в тундру -- уже не кормили совсем. Их оставляли умирать наедине с природой.
Баржевые этапы по Северной Двине (и по Вычегде) не заглохли и к 1940
году, так этапировался А. Я. Оленёв. Арестанты в трюме СТОЯЛИ вплотную -- и
это не одни сутки. Мочились в стеклянные банки, передавали из рук в руки и
выливали в иллюминатор, а что пристигало серьезнее -- то шло в штаны.
Баржевые перевозки по Енисею утвердились, сделались постоянными на
десятилетия. В Красноярске на берегу построены были в 30-х годах навесы, и
под этими навесами в холодные сибирские весны дрогли по суткам и по двое
арестанты, ждущие перевозки. *(4) Енисейские этапные баржи имеют постоянно
оборудованный трюм -- трехэтажный, темный. Только через колодец проёма, где
трап, проходит рассеянный свет. Конвой живет в домике на палубе. Часовые
охраняют выходы из трюма и следят за водою, не выплыл ли кто. В трюм охрана
не спускается, какие бы стоны и вопли о помощи оттуда ни раздавались. И
никогда не выводят арестантов наверх на прогулку. В этапах 37-го, 44-45-го
(а смекнем, что и в промежутке) вниз, в трюм, не подавалось и никакой
врачебной помощи. Арестанты на "этажах" лежат вповалку в две длины: один ряд
головами к бортам, другой к ногам первого ряда. К парашам на этажах проход
только по людям. Параши не всегда разрешают вынести вовремя (бочку с
нечистотами по крутым трапам наверх -- это надо представить!), они
переполняются, жижа течет по полу яруса и стекает на нижние ярусы. А люди
лежат. Кормят, разнося по ярусам баланду в бочках, подсобники -- из
заключённых же, и там, в вечной тьме (сегодня, может быть, есть
электричество) при свете "Летучих мышей" раздают. Такой этап до Дудинки
иногда продолжался месяц. (Сейчас, конечно, могут управиться за неделю).
Из-за мелей и других водных задержек поездка, бывало, растягивалась, взятых
продуктов не хватало, тогда несколько суток не кормили совсем (и уж,
конечно, "за старое" никто потом не отдавал).
Усвойчивый читатель теперь уже и без автора может добавить: при этом
блатные занимают верхний ярус и ближе к проему -- к воздуху, к свету. Они
имеют столько доступа к раздаче хлеба, сколько в том нуждаются, и если этап
проходит трудно, то без стеснения [отметают святой костыль] (отбирают пайку
у серой скотинки). Долгую дорогу воры коротают в карточной игре: карты для
этого они делают сами, *(5) а игральные ставки собирают себе [шмонами]
фраеров, повально обыскивая всех, лежащих в том или ином секторе баржи.
Отобранные вещи какое-то время проигрываются и перепроигрываются между
ворами, потом сплавляются наверх, конвою. Да, читатель всё угадал: конвой
[на крючке] у блатных, ворованные вещи берет себе или продает на пристанях,
блатным же взамен приносят поесть.
А сопротивление? Бывает, но очень редко. Вот один сохранившийся случай. В
1950-м году в подобной и подобно устроенной барже, только покрупнее --
морской, в этапе из Владивостока на Сахалин семеро безоружных ребят из
Пятьдесят Восьмой оказали сопротивление блатным ([сукам]), которых было
человек около восьмидесяти (и, как всегда, не без ножей). Эти [суки]
обыскали весь этап еще на владивостокской пересылке "[три-десять]", они
обыскивают очень тщательно, никак не хуже тюремщиков, все потайки знают, но
ведь ни при каком шмоне никогда не находится ВСЫ. Зная это, они уже в трюме
обманом объявили: "У кого есть деньги -- можно купить махорки". И Мишка
Грачев вытащил три рубля, запрятанные в телогрейке. Сука Володька Татарин
крикнул ему: "Ты что ж, падло, [налогов не платишь]?" И подскочил отнять. Но
армейский старшина Павел (а фамилия не сохранилась) оттолкнул его. Володька
Татарин сделал [рогатку] в глаза, Павел сбил его с ног. Подскочило [сук]
сразу человек 20-30, -- а вокруг Грачева и Павла встали Володя Шпаков,
бывший армейский капитан; Серёжа Потапов; Володя Реунов, Володя Третюхин,
тоже бывшие армейские старшины; и Вася Кравцов. И что ж? Дело обошлось
только несколькими взаимными ударами. Проявилась ли исконная и подлинная
трусость блатных (всегда прикрытая их наигранным напором и развязностью),
или помешала им близость часового (это было под самым люком), а они ехали и
берегли себя для более [важной] общественной задачи -- они ехали перехватить
у [честных воров] Александровскую пересылку (ту самую, которую описал нам
Чехов) и Сахалинскую стройку (не затем перехватить, разумеется, чтобы
[строить]) -- но они отступили, ограничась угрозой: "На земле -- [мусор] из
вас будет!" (Бой так и не состоялся, и "мусора" из ребят не сделали. на
Александровской пересылке сук ждала неприятность: она уже была захвачена
[честными].)
В пароходах, идущих на Колыму, устраивается всё похоже, как и в баржах,
только всё покрупнее. Еще и сейчас, как ни странно, сохранились в живых
кое-кто из арестантов, этапированных туда с известной миссией "Красина"
весной 1938 года в нескольких старых пароходах-галошах -- "Джурма", "Кулу",
"Невострой", "Днепрострой", которым "Красин" пробивал весенние льды. Тоже
оборудованы были в холодных грязных трюмах три яруса, но еще на каждом ярусе
-- двухэтажные нары из жердей. Не всюду было темно: кое-где коптилки и
фонари. Отсеками поочередно выпускали и гулять на палубу. В каждом пароходе
везли по три-четыре тысячи человек. Весь рейс занял больше недели, за это
время заплесневел хлеб, взятый во Владивостоке, и этапную норму снизили с
600 граммов на 400. Кормили рыбой, а питьевой воды... Ну да, да, нечего
злорадствовать, с водой были [временные трудности]. По сравнению с речными
этапами здесь еще были штормы, морская болезнь, обессиленные изможденные
люди блевали, и не в силах были из этой блевотины встать, все полы были
покрыты её тошнотворным слоем.
По пути был некий политический эпизод. Суда должны были пройти пролив
Лаперуза -- близ самых японских островов. И вот исчезли пулеметы с судовых
вышек, конвоиры переоделись в штатское, трюмы задраили, выход на палубу
запретили. А по судовым документам еще из Владивостока было
предусмотрительно записано, что везут, упаси боже, не заключённых, а
завербованных на Колыму. Множество японских суденышек и лодок юлили около
кораблей, не подозревая. (А с "Джурмой" в другой раз, в 1939-м такой был
случай: блатные из трюма добрались до каптерки, разграбили её, а потом
подожгли. И как раз это было около Японии. Повалил из "Джурмы" дым, японцы
предложили помощь, -- но капитан отказался и даже НЕ ОТКРЫЛ ЛЮКОВ! Отойдя от
японцев подале, трупы задохнувшихся от дыма потом выбрасывали за борт, а
обгоревшие полуиспорченные продукты сдали в лагеря для пайка заключённых.)
*(6)
Перед Магаданом караван застрял во льду, не помог и "Красин" (было
слишком рано для навигации, но спешили доставить рабочую силу). Второго мая
выгрузили заключённых на лед, не дойдя берега. Приезжим открылся маловесёлый
вид тогдашнего Магадана: мертвые сопки, ни деревьев, ни кустарника, ни птиц,
только несколько деревянных домиков да двухэтажное здание Дальстроя. Всё же
играя в [исправление], то есть делая вид, что привезли не кости для умощения
золотоносной Колымы, а временно-изолированных советских граждан, которые еще
вернутся к творческой жизни, -- их встретили дальнестроевским оркестром.
Оркестр играл марши и вальсы, а измученные полуживые люди плелись по льду
серой вереницей, волокли свои московские вещи (этот сплошь политический
огромный этап почти еще не встречал блатных) и несли на своих плечах других
полуживых -- ревматиков или безногих (безногим тоже был срок).
Но вот я замечаю, что сейчас начну повторяться, что скучно будет писать и
скучно будет читать, потому что читатель уже знает всё наперед: теперь их
повезут грузовиками на сотни километров, и еще потом будут пешком гнать
десятки. И там они откроют новые лагпункты и в первую же минуту прибытия
пойдут на работу, а есть будут рыбу и муку, заедая снегом. А спать в
палатках.
Да, так. А пока, в первые дни, их расположат тут, в Магадане, тоже в
заполярных палатках, тут их будут [комиссовать], то есть осматривать голыми
и по состоянию зада определять их готовность к труду (и все они окажутся
годными). И еще, конечно, их поведут в баню и в предбаннике велят им
оставить их кожаные пальто, романовские полушубки, шерстяные джемперы,
костюмы тонкого сукна, бурки, сапоги, валенки (ведь это приехали не темные
мужики, а партийная верхушка -- редакторы газет, директора трестов и
заводов, сотрудники обкомов, профессора политэкономии, уж они все в начале
тридцатых годов знали толк в вещах). "А кто будет охранять?" -- усумнятся
новички. "Да кому нужны ваши вещи?" -- оскорбится обслуга. -- "Заходите,
мойтесь спокойно." И они зайдут. А выход будет в другие двери, и там они
получат черные хлопчатобумажные брюки и гимнастерки, лагерные телогрейки без
карманов, ботинки из свиной кожи. (О, это не мелочь! Это расставание со
своей прежней жизнью -- и со званиями, и должностями, и гонором!) "А где
наши вещи?!" -- взопят они. "[Ваши] вещи -- дома остались! -- рявкнет на них
