-- Вздор, Василий,- переселились на другие планеты!
Во-первых, на какие? В окрестностях Гармодия с Аристогитоном и
следов такого переселения не найти. Во-вторых, как? И намека на
машинную цивилизацию на Ниобее не было. Откуда же взять
звездолеты? Те древние поселенцы, творцы дворцов и картин, и
современные дикари -- один народ, но на разной стадии развития.
-- На разной стадии деградации, стало быть?
-- Развития, Василий! Нет, до чего в ваши головы вбита идея
автоматического прогресса! Вот же живучее заблуждение! А ведь и
появилось недавно, два-три века назад. А до того понимали, что
развитие может вести вверх, но может и вниз. Его может и вовсе
не быть. Слышал об Экклезиасте? Умный был человек, хотя его,
возможно, вовсе и не было. Так он твердил со скорбью: "Нет
ничего нового под солнцем, и вечно возвращается ветер на круги
своя".
-- Экклезиаста читал и сдавал в курсе истории...
-- Вот-вот, сдавал и все сдал, ничего себе не оставив.
Теперь припоминать... Долго крутился ветер на ниобейских своих
кругах и ослабел. .Уверен, хороший поиск показал бы не только
прежнюю роскошь и современную нищету, но и закономерное падение
от роскоши до нищеты. Деградация как естественный процесс.
Только никто этим не занимался. И тебе поставлю другое задание.
-- Повернуть общество нибов к прежнему благоденствию?
Превратить деградацию в прогресс?
-- Напрасно смеешься! Нет, я не о прогрессе, это тебе не под
силу. Остановить падение. Они на краю. Вот-вот сверзятся в
пропасть.
-- На Ниобее, я слышал, работают геологи, промышленные
партии. Соседство с могущественной цивилизацией благотворно для
отсталых народов.
-- Когда благотворно, а когда губительно. Примеров в истории
Земли хватает. Беда Ниобеи в чем? Сказочно богата! Руды
стабильных сверхтяжелых элементов! На Земле их синтезируют
микрограммами, а на Ниобее -- миллионы тонн. Освоение
ниобейских недр вызовет чуть ли не переворот в земной
технологии, общее мнение. Короче, не до аборигенов. А ты
разберись, Василий. Полети и разберись. Другим бы такого дела
не доверил. Тебе могу.
На какую-то минуту я отвлекся и перестал слушать. Все во мне
протестовало против новой командировки. Мне надо было отойти от
космоса. Я был по горло сыт Эриннией, вряд ли Ниобея лучше. Но
я сдержал рвущийся из груди отказ, не хотелось резким отпором
огорчать старика. Я промолчал и снова стал прислушиваться.
Раздорин уже не уговаривал, а давал деловые наставления:
-- ...значит, Барнхауз. Этого бойся. Знаю, знаю, ты не из
трусливых. Но все же бойся, не трусливо, а разумно,
квалифицированно опасайся. Запомни: он из рода бизнесменов. Дед
-- основатель компании "Унион-Космос", отец в первых
разведчиках на Ниобее, сын пошел в отца, но стремится превзойти
всех предков. Рост и фигура -- средней руки медведь, столь же
лохмат и сто лошадиных сил в каждой руке! О деде говорили: пьет
с друзьями и тут же ими закусывает. Внук чем или кем
закусывает, не знаю, но допускаю наследственность. Совесть у
него безразмерная, так мне всегда казалось. Перед отлетом
посмотри его официальные отчеты: сложные произведения, в каждом
сказано и то, чего в нем не написано,надо вчитываться. И
говорит в такой же манере -- сплошными подтекстами. Содействия
у него требуй, но настораживайся, если протянет руку непрошеной
помощи. В общем, неоднозначен. Векторным исчислением его не
определить, он многонаправлен, тут нужны тензоры. Впрочем, и ты
не лыком шит. Учти, он о тебе знает гораздо больше, чем ты о
нем, ты сегодня -- полнометражная фигура, а он для Земли пока
что лишь эскиз растущего руководителя. Это у вас скажется.
-- Много вы наговорили о нем,- сказал я со смехом.
-- Мало. Он заслуживает большего. Добавлю: умеет быть
выгодным всем. Довел свою полезность до искусства. На Земле его
ценят и в Академии наук, и в промышленных министерствах -- и за
дело ценят, он того стоит. Теперь о его главном помощнике
Джозефе Виккерсе. Из моих учеников, но не моей школы. Все у нас
были преданные. Он не столько преданный, сколько предающий,
таким мне он виделся еще в университете. И предал -- пошел к
Барнхаузу, не прощу этого! Их взаимоотношения, Барнхауза и
Виккерса,- черт едет на дьяволе. Остальное -- несущественно.
-- Джозеф Виккерс, вы сказали? Не помню такого на курсе.
-- Не можешь помнить. Он лет на двадцать моложе тебя. Теперь
уходи. Я устал. Готовься к отлету.
-- Завтра приду. А насчет отлета -- еще не решил.
-- Полетишь. Сколько просить -- уходи!
Он закрыл глаза, голос вдруг иссяк. Я с нежностью смотрел на
его похудевшее, измученное лицо. Он всегда был красив, мой
учитель, красив не внешней гармонией линий и красок лица, а
каким-то особым светом, излучаемым всем его существом. Тихо,
чтобы даже легким шумом шага не побеспокоить его, я удалился из
палаты.
На другой день я пришел в больницу, чтобы объявить твердое
решение: никуда не еду. И -- для смягчения отказа -- пообещать
быть с ним, пока он болен. Я знал, что мое присутствие для него
так же приятно и нужно, как его для меня.
Но говорить было не с кем. Знаменитый астронавт
Теодор-Михаил Раздорин ночью скончался. Врач, с сочувствием
глядя на меня, сказал:
-- Умерший вспоминал вас. Просил передать, что уверен в вас.
Не знаю, как толковать эти слова.
-- Зато я хорошо знаю,- ответил я и ушел.
Все было предельно ясно. Надо лететь на Ниобею.
4
Звездолет "Австралия" доставил меня на Галактическую Базу в
той же системе двойной звезды Гармодня и Аристогитона, к
которой принадлежала Ниобея. Только Ниобея была внутренней
планетой системы, а База расположилась на внешней, Платее,
унылом каменистом шарике, вряд ли много крупней земной Луны.
Здесь всего не хватало -- света, тепла, гравитации, зелени,
воды,- в общем, местечко не для отдыха. Зато работы было на
всех с избытком, это я уже знал из отчетов Барнхауза.
Галактическая База на Платее с момента своего основания
являлась собственностью Объединенного правительства, но
возводила его по заказу государства компания "Унион-Космос".
Наставления Раздорина заставляли подозревать, что всем
известные традиции этой компании далеко еще не выведены на
Платее. И я бы жестоко солгал, сказав, что жду первого свидания
с Питером-Клодом Барнхаузом, потомком жестоких и умелых
дельцов, а ныне главным администратором Галактической Базы, с
безмятежным спокойствием. Я немного волновался, так это было.
Управление Базы размещалось в многоэтажном здании неподалеку
от ремонтных звездолетных заводов. В приемной Барнхауза меня
встретила женщина лет под тридцать, его секретарь Агнесса
Плавицкая. О ней мне на Земле по секрету сказали: "Ведьма,
каких на Брокене и на Лысой горе поискать. В бабы-яги по
возрасту пока не вышла, но к помелу присматривается загодя".
Если длинноногая, салатноглазая, быстрая блондинка и была
ведьмой, то незаурядно красивой ведьмой. И по этой одной
причине, не только по возрасту, она и не могла быть бабой-ягой,
на эту важную должность, я слышал, вербуют уродливых и
безобразных -- это их профессиональное отличие. Меня прекрасная
Агнесса возненавидела, вероятно, еще до личного знакомства, а с
первым взглядом ненависть укрепилась. Я тоже не испытал
симпатии к изящному секретарю Барнхауза.
-- Знаю. Вы астросоциолог Василий Штилике,- установила она,
не дожидаясь, пока я назову себя,- Приехали контролировать нашу
работу. Мы вас ждали. Посидите в приемной.
-- А почему? -- спросил я.- Мне бы хотелось пройти сразу к
Питеру Барнхаузу. Он сейчас так занят, что не может меня
принять?
-- Питер-Клод Барнхауз всегда занят,- отчеканила она.- Но
сейчас его нет. Он на заводе, подготавливающем два планетолета
к полету. Один из планетолетов предназначен для вас. Питер-Клод
просит прощения, что опоздает.
Я присел. Она нахмурилась, давая понять, что я разглядываю
ее слишком бесцеремонно. Я не просто разглядывал, а изучал ее.
Она была ясна, как раскрытая страница книги. Даже на Земле в
праздники не наряжались так тщательно и умело, как эта женщина
на далекой, сугубо рабочей планетке. И, вдумываясь в ее лицо --
подкрашенные сжатые губы, холодный взгляд, тихо позвякивающие
при каждом движении сережки-колокольчики,- я безошибочно
чувствовал, что эта женщина совершенно лишена даже
инстинктивного кокетства, она не завлекала нарядом и
отработанной изящностью, а лишь подчеркивала ими какую-то
особую, высшую свою значительность. Кто бы ни был Питер-Клод
Барнхауз, думал я, и ему непросто общаться с такой, по всему,
непростой помощницей.
Я переоценил ее умение владеть собой. Она резко обернулась
ко мне.
-- Что вы так вперились в меня, Василий? Пугаю?
-- Немножко есть,- честно признался я.- Но не это главное.
Любуюсь.
-- Не советую,- холодно отпарировала она.- Неинтересно и
бесцельно. Я слыхала, что женщины вам столь неприятны, что ни
одну не допускаете в свои экспедиции.
-- Не всякому слуху верьте, Агнесса. Одну допустил, это была
моя жена. С тех пор, правда, стараюсь работать только с
мужчинами -- не на Земле, естественно. А любовался я не вами, я
бы на это не осмелился, а вашими золотыми сережками. Никогда не
видал таких.
Она сняла одну из сережек и протянула мне.
-- Теперь можете любоваться. Подарок моего бывшего мужа Жана
Матье. Надеюсь, это имя что-то говорит вам, Василий-Альберт?
Я не знаток искусства, но имя лучшего художника нашего
времени было ведомо и мне, я не раз знакомился с его картинами
на выставках и в музеях. Правда, я не знал, что Матье не только
живописец, но и ювелир. Сережка была необычайна: два золотых
колокольчика вставлены один в другой; меньший, с крохотным
язычком внутри, сам служил ударником для большего колокольчика.
Я покачал сережку. Оба колокольчика породили нежный, мелодичный
звук -- чей-то приглушенный голосок печалился и тихо взывал.
-- Понял,- сказал я, возвращая сережку.- Покинутый вами муж
оставил вам на память свой голос, вечно оплакивающий
расставание.
-- Не поняли,- возразила она, прикрепляя сережку к мочке
уха.- Не я его покинула, а он меня. И поиздевался на прощание:
"Пусть голос сережки оплакивает твою потерю, ибо никогда ты не
найдешь человека, равного мне. Не сумела оценить, теперь
казнись".
-- Он не страдал, по-видимому, самоуничижением?
-- Все мужчины хвастливы. Гении, вроде Жана, особенно. А я
ношу эти сережки, чтобы они всегда звенели мне в ухо: "Ты
свободна, ты свободна, ты наконец восхитительно свободна!" Я
слышу шаги Питера-Клода, господин Штилике.
Я тоже услышал чьи-то шаги в коридоре. Они усиливались,
приближаясь, ноги не скользили, а тяжко били по паркету.
Барнхауз не просто передвигался, как все люди, а извещал о себе
громкими, как тревожный сигнал, шагами. Затем двери
распахнулись, и возник он сам. Не появился, не вошел, не
проскользнул, а возник, замер -- огромный, лохматый,
длиннорукий -- в проеме двери, как в раме, давая наглядеться на
свою фигуру и на широкое, краснощекое, распахнутое в улыбке
лицо. А голос был неожиданно для мощного роста тонковат и
скрипуч. Впоследствии, в минуты гнева, охватывавшего Барнхауза,
я слышал в его голосе такие режущие ноты, такие визги, как
будто он не говорил, а пилил дрова голосом, ставшим подобием
быстро вращающейся, но плохо смазанной пилы.
-- Похож! -- возгласил он на пороге.- Нет, до чего похож!
Коллега Штилике, хочу, но не умею выразить, как рад вас видеть!
