когда я подходил к нему, появлялась нескладная фигура: с
непомерно широких плеч свисали неприлично короткие, хотя и
крепкие руки, на узкой и длинной шее торчала массивная голова
-- я всегда удивлялся, почему шея не сгибается под ее
тяжестью,- а к несимметричному телу еще и несимметричное
лицо... "Ты мог бы сойти за инопланетянина-антропоида, если бы
мы не знали, что антропоидов в иных мирах не существует! --
сказала мне как-то Анна и добавила с нежностью, ей почему-то
нравилось мое уродство: -- Вот же судьба -- столько красивых
парней увивалось вокруг меня, а влюбилась в тебя".
И я не любил своих поступков -- такой второй важный факт.
Нет, не потому их не любил, что делал, чего не желалось. Этого
не было да и не могло быть. Я делал только то, что надо было и
что хотелось. Но делал хуже, чем хотелось. Есть люди, достигшие
совершенства, образцом их был мой учитель Теодор-Михаил
Раздорин, у таких людей цель и выполнение цели всегда
совпадают, одно отвечает другому. Меня одолевала
неудовлетворенность: цели были выше выполнения. Я не жалуюсь и
не скорблю -- констатирую печальный факт.
В моих действиях на Ниобее оба эти свойства -- нелюбовь к
своей внешности и несовпадение цели и средств -- присутствовали
в реальном действии. Если бы было не так, я и не упоминал бы о
своем характере, на такую деликатность меня бы хватило.
На Ниобею меня направил Теодор Раздорин.
Я пришел к нему вскоре по возвращении с Эриннии. Мне
полагался годовой отдых на Земле. Я заранее сокрушался, что
года на отдых не хватит. И уж конечно, ни о каких дальних
экспедициях мне не мечталось: я был сыт по горло хлопотней на
неустроенных планетах. Ничегонеделание на зеленой Земле было
сладостней любых успехов на разных небесных шариках. Так мне
воображалось. И естественно -- теперь сознаю, что в том была
естественность, а не принуждение,- не прошло и месяца, как я
снова мчался к звездам.
Это произошло потому, что Теодор Раздорин умирал.
Он лежал в своей спальне на широкой постели, иссиня-бледный
и до того исхудавший, что набухшие вены на руках и жилы на шее
казались жгутами, приставленными снаружи, а не выступающими
из-под кожи. Возле кровати возвышались аппараты для
кровообращения и дыхания, собственные органы Раздорина давно
перестали служить исправно. В открытое окно врывались запахи
деревьев и распускающихся цветов, на дворе творилась очередная
яркая и многошумная весна. Я потом часто думал: хорошо умирать
весной, ощущая тепло солнца и дыхание возрождающейся травы.
Именно так, по-своему радостно и красиво, совершалось это
скорбное событие -- уход моего учителя в небытие. Для себя я
желаю такой же смерти.
Обессиленный телесно, сознание Раздорин сохранял до
последнего часа. И хоть голос его, прежде громкий и
категоричный, звучал уже не так сильно, но был по-прежнему ясен
и решителен. Старик с трудом шевелился на своей необъятной
кровати -- он любил такие, как сам он посмеивался, "стадиончики
для спанья",- но разговаривал без большого усилия, и это,
видимо, скрашивало ему тяготы хвори: он всегда охотно говорил и
у него всегда было о чем говорить.
Раздорин глазами показал на стул рядом с кроватью и сказал:
-- Садись. Знаю. Вижу. Перестрадал. Возродился.
-- Десять лет все-таки,- сказал я.- Даже самого горького
горя на десять лет не хватит. Все стирается.
-- Не клевещи на себя. Ты не из забывчивых. Знаю твою любовь
к Анне. Годы не сотрут такого несчастья. Да и не было у тебя
десяти лет на горе. Даже года не было.
Я лучше, чем кто-либо -- все же любимый его учеиик,- знал,
как он любит поражать парадоксами. В древности из него вышел бы
незаурядный софист. Но этого парадокса я не понял. Он
усмехнулся.
-- А ведь просто, Василий. Тебя спас твой труд. Та великая
цель, какую ты себе наметил. Не то что года, даже месяца на
уход в несчастье ты не имел. Раньше о пророках говорили: он
смертью смерть попрал. Ты попрал смерть жизнью. Эринния теперь
никому не грозит таинственной гибелью. Это подвиг, Василий.
-- Это работа,- сказал я.- И не только моя. Всех нас, и
гораздо больше биологов и медиков, а не социологов. Я
организовывал их труд, только всего.
-- Твоя,- повторил он и нахмурился. Слова давались ему
легче, чем даже легкое движение бровями или рукой. А он, как и
встарь, отстаивал любое свое утверждение -- не затыкал рта
инакомыслящим, но требовал, чтобы против него подыскивали
только солидные возражения.- Ты не вносил предложения о
переименовании планетки? Эринния, богиня мщения, теперь ей не к
лицу.
-- Не вносил и не внесу. Пусть остается Эриннией. Название
звучное. И лицо у планетки все еще мрачноватое.
-- Тебя не переспорить, ты всегда был упрямый,сказал он с
удовлетворением. Ему нравилось, когда его убедительно
опровергали. В моем упрямстве он ощущал обоснованность -- во
всяком случае, я старался, чтобы было так. Помолчав, он
спросил: -- А теперь куда?
-- Никуда. Отдыхаю.
-- И долго намерен?
-- Весь положенный по закону отпуск. Не меньше года.
-- Осатанеешь от безделья. Буду тебя спасать. Бери
командировку на Ниобею. Я походатайствую. Туда не всякого
пошлют, а тебе разрешат.
И раньше встречи с Раздориным не проходили гладко. Он
поражал не только оригинальными суждениями, но еще больше
экстравагантными поступками. И, отправляясь к нему, больному, я
говорил себе, что если свидание будет с неожиданностями --
словесными и деловыми,- то болезнь не так уж и грозна,
выкарабкается. Болезнь была, из какой не выкарабкиваются, а в
неожиданности он ввергал по-прежнему. Я встал на дыбы, с
хладнокровием и вежливостью, конечно.
-- А какого мне шута в Ниобее, учитель?
-- На Ниобее не до шутовства, ты прав. Очень серьезное
местечко. Завтра поехать не сумеешь, а через недельку лети.
-- Ни завтра, ни через недельку, ни вообще...
-- Никаких вообще! А в частности и в особенности -- ты!
Никто другой -- это в частности, и лучше всех -- в особенности.
Я правильно истолковал тебя?
Я расхохотался. Вероятно, это было не очень корректно --
хохотать у кровати умирающего. Корректность не принадлежала к
числу достоинств, чтимых Раздориным. Он улыбался одними
глазами. Он был уверен, что переубедит меня. И почему-то ему
было нужно, чтобы на Ниобею летел я, а не другой.
-- Такое впечатление, учитель, что Ниобея вас задевает
больше всех ныне осваиваемых...
Он прервал меня:
-- Больше! Интересуешься, почему? Подтверждает мою теорию
затухания. Так подтверждает, что лучших доказательств и не
желать. Ты помнишь эту теорию?
Еще бы не помнить ее! В свое время она породила много шума.
Именно шума, а не споров. О ней не дискутировали, о ней только
говорили -- кто с улыбкой, кто с раздражением. Один из
уважаемых социологов, Иван Домрачев -- да, тот самый, что
математически рассчитал пределы прогресса у популяций, живущих
одним инстинкттом, и безграничность совершенствования обществ,
использующих потенции разума,- поставил своему личному
компьютеру, названному человеческим именем "Сеня Малый", задачу
найти теорию развития, во всех отношениях и со всех сторон
максимально удаленную от канонов науки. И "Сеня Малый",
рассчитав ее самостоятельно, выдал точную концепцию Раздорина.
Оба были страшно довольны: социолог и академик Иван Домрачев --
что доказал полную ненаучность теории Раздорина; а
астросоциолог и астроадминистратор Теодор Раздорин -- что ему
удалось создать такую во всех отношениях ненаучную науку.
Что до меня, то я никогда не считал теорию затухания столь
уж несовместимой с наукой. В ней было много здравых идей -- во
всяком случае, там, где Раздорин не стремился блеснуть
оригинальностью. Суть ее, в общем, сводилась к тому, что
организованное общество чаще всего гибнет от благосостояния.
Жирок душит тело и иссушает душу -- явление, замеченное уже
давно. Чрезмерное довольство порождает склероз, склероз
поражает инфарктами -- эту узкую медицинскую истину Раздорин
распространил на любое общество и объявил социально-космическим
законом. И до него совершались попытки отождествить процессы,
происходящие в организме, с общественными процессами, особенной
оригинальности он, по-моему, здесь не продемонстрировал.
Правда, Раздорин добавлял, что величина губительного жирка у
разных обществ различна -- одних отравляет и малое
благосостояние, другие выдерживают и роскошь.
Расширив свою горестную философию на человеческое общество,
Раздорин с азартом доказывал, что развитие техники привело к
такому благосостоянию, что люди разленились. Кое-где создали
строй, названный "обществом потребления", а потребление сверх
реальной нужды вызвало накопление не только телесной, но и
интеллектуальной вялости, потерю динамизма, притупление
духовных интересов. Общество потребления ожидала неизбежная
деградация. И лишь выход в безграничный космос спас людей от
предсказываемого для них Раздориным печального финала. Пока вся
Галактика не освоена человечеством, вещал Раздорин, и динамизма
хватит, и совершенствование будет все совершенствоваться -- он
именно так косноязычно и высказывался. Галактика, говорил он,
область для приложения сил достаточно просторная, на миллион
лет хватит, а дальше не будем загадывать.
Вот такая была у него любопытная теория. И надо сказать, что
в своей практической деятельности астроадминистратора он
блестяще осуществлял этот провозглашенный им космический
динамизм. История освоения внесолнечных планет немыслима без
частого упоминания имени Теодора-Михаила Раздорина.
Все эти мысли возникали и толклись в моей голове, когда я,
сидя у постели, слушал его рассказ о Ниобее. Я плохо знал эту
планетку в системе Гармодия и Аристогитона, двух светил из
породы красных гигантов. Разумеется, я видел ее стереографии --
красивая, но своеобразной красотой: чудовищные вулканы, фонтаны
пламени и камней, непрерывно исторгаемых недрами, и роскошная
растительность. Ниобейским цветам и деревьям могли бы
позавидовать самые прекрасные парки Земли; зверей и рыб
практически нет; птицы редки. В общем, содружество ада с раем
-- так охарактеризовал Ниобею сам Раздорин после первого
посещения. И в отличие от его социологических концепций, эту
оценку никто не опровергал.
А населяют Ниобею нибы -- немногочисленное сообщество
гуманоидов, до того похожих на людей, что их можно было бы
счесть за одно из первобытных человеческих племен. О машинах
нибы понятия не имеют, орудия используют самые примитивные,
жалкое существование наполнено единственной заботой -- выжить.
Первооткрыватели обнаружили у этого примитивного народа и
страшный обычай каннибализма -- нибы поедают один другого.
Вместе с тем на Ниобее найдены и поразительные памятники
древней цивилизации -- роскошные дворцы, величественные
скульптуры, яркие картины. Изучение памятников продолжается, но
уже ясно, что нынешние нибы так же далеки от того древнего
искусства, как питекантропы от творцов Парфенона. Естественный
вывод: на Ниобее некогда существовала развитая цивилизация, ее
представители вымерли или переселились на другие планеты, а
свою прародину оставили современным пещерным нибам.
Таковы были мои знания о планете, куда меня задумал
командировать Раздорин. А он все тем же ясным голосом, столь
странным у тяжелобольного, пункт за пунктом, факт за фактом
опровергал мои нетвердые знания.
