нибам? А чем они виноваты? Единственно виноватый -- ты. Какой
же местью покараешь себя?
Врач снова переставил датчики и указатели на теле Ирины.
-- Изменений нет,- повторил он свое обычное.
С каждым новым сообщением, что изменений нет, его голос
звучал мрачней.
Ниобея отдалена от Платеи по космическим меркам
незначительно, пилот понимал, как важно прибыть на Базу
поскорей, потом он говорил, что гнал на пределе. Но только на
другой день мы опустились на космодроме.
И все эти долгие часы полета Ирина лежала неподвижная,
бледная, с закрытыми глазами. Она дышала, но так слабо, что я
не ощущал ее дыхания, лишь приборы регистрировали кислород,
поглощаемый легкими. Я несколько раз дотрагивался до ее руки:
рука, чуть теплая, еще жила, но жизнью, подошедшей к
потусторонности. Однажды, не вынеся неподвижности Ирины, я
спросил врача, нельзя ли привести ее в сознание? Он ответил:
-- Опасно. Сознание потребует дополнительной энергии на
себя. Результатом будет последующее ухудшение. Случаи такого
рода часты.
Я тоже слышал, что тяжелобольные перед смертью нередко
приходят на короткий срок в сознание, близкие видят в этом чуть
ли не шаг к выздоровлению, а врачи, наоборот,- приближение
агонии.
На космодроме нас ждали санитары. Ирину повезли в больницу.
В машину, кроме двух врачей, местного и с Ниобеи, села Агнесса
Плавицкая. Перед этим она подошла ко мне. Лицо ее кривилось,
она еле удерживалась от слез.
-- Какой ужас, господин Штилике! -- восклицала она.- Такая
молодая женщина! Что будет с нашим другом Джозефом? Он так
любил свою жену. Мы все ее любили, господин Штилике, она того
заслуживала.
-- Где Виккерс? -- спросил я.
-- Он улетел на астероиды. Их такое множество вокруг
Гармодия и Аристогитона, еще и трети не исследовано, это теперь
главная работа Джозефа. Я послала радиограмму о несчастье с
женой, он скоро прибудет.
-- Вы так и сообщили -- несчастье с женой?
-- Нет, конечно же, нет! Осторожней: Ирина заболела, нужно
ваше присутствие. Такой ужас, господин Штилике, такой ужас!
-- Ваш шеф у себя? Мне нужно поговорить с Барнхаузом.
У нее изменилось лицо. Только что оно было полно скорби.
Теперь в нем появилась вражда.
-- Придется вам подождать. Барнхауз на Ниобее. Он вылетел
туда сразу, как получил сообщение от Мальгрема о вашем
чудовищном приказе. Как вам могло прийти в голову такое
возмутительное решение? Мы будет протестовать!..
-- О моем решении мы поговорим с Барнхаузом, а не с вами! --
оборвал я ее,- Когда он вернется?
-- Не раньше, чем завтра к вечеру.- Она демонстративно
отвернулась и шагнула к машине.
После короткого отдыха в гостинице я пошел в больницу. Оба
врача повторили все ту же формулу, которую я слышал весь полет:
"Пока изменений нет". Я больше не мог терпеливо выслушивать это
и потребовал точного растолкования. Врач Базы был категоричней
ниобейского врача.
-- Она умирает, друг Штилике. "Изменений нет" в данном
случае означает, что угасание жизни продолжается неотвратимо.
-- Неужели современное могущество медицины, ваши совершенные
лекарства и методы...
Он прервал меня:
-- Их хватает только на то, чтобы задержать умирание. За
словами "изменений нет" стоит все могущество современной
медицины. Не требуйте от нас чудес. Вы хотите к Миядзимо?
Идемте вместе.
Врач первый прошел в палату. Изменений не было, он говорил
правду. Ирина по-прежнему лежала на спине, бледная, с закрытыми
глазами, с выпростанными поверх одеяла руками. "Третий день на
спине, ни единого движения, ни единого взгляда,- думал я.-
Третий день... Изменений нет -- пока..."
-- Уйдемте отсюда, Штилике,- шепотом велел врач.
Я позвонил в космопорт. Планетолет с Барнхаузом вернулся с
Ниобеи, Барнхауз поехал к себе.
Я пошел в управление. Агнесса Плавицкая нервно ходила по
приемной. Она встала передо мной, преграждая путь. Мне было не
до шуток и иронии, и я не собирался ни шутить, ни
иронизировать, но невольно сказал не так, как надо было:
-- Ваш начальник не принимает посетителей, друг Агнесса?
Она вспыхнула. Золотые колокольчики в ее ушах зазвенели
отчаянно и жалобно.
-- Он ждет вас, господин Штилике. Но он нездоров. Он сильно
отравился на Ниобее. Пожалейте его, господин Штилике. Даже если
он... в общем, если что вам не понравится... все равно, не
будьте к нему суровы. Молю вас, господин Штилике! Ему надо лечь
в постель, а он захотел объясниться с вами.
И колокольчики Агнессы мелодично повторили ее мольбу. Я
ничего не понимал. Она говорила возбужденным шепотом. И если бы
она остановилась на своей непонятной просьбе, я, наверно, от
одной растерянности пообещал бы выполнить все, что она
пожелает. Но она добавила:
-- Вы теперь должны быть мягче, господин Штилике. Вы так
виноваты перед Джозефом и Питером-Клодом! Разве случилось бы
это несчастье, если бы вы не разрешили Ирине полететь с вами?
Вам так хотелось быть с ней, я понимаю, Ирина очаровательная
женщина... Какой урок для всех нас, господин Штилике, эта
трагедия на Ниобее. Но я прошу вас, от всей души прошу... Вы
понимаете меня?
Это был перебор. Я еле сдерживал бешенство.
-- Не понимаю! И, осмелюсь заметить, не нуждаюсь в вашем
прощении, Агнесса. И буду вести себя так, как велит мой разум,
а не вы.
Она отшатнулась от меня, как будто я ее ударил. Колокольчики
зазвенели смятенно и громко.
-- Ненавижу вас! -- сказала она рыдающим шепотом,- Боже, как
ненавижу вас!
-- Агнесса, с кем вы шушукаетесь? -- донесся из кабинета
голос Барнхауза.- Когда же придет этот ваш любимец Штилике?
-- Уже пришел,- сказал я, отворяя дверь.
Барнхауз восседал за своим просторным, как теннисный корт,
столом -- лохматый, краснощекий, широкогубый божок какого-то
дикарского племени. Он возложил на стол могучие руки --
пятипалые лопаты на длинных толстых черенках. Глаза его,
слишком маленькие для такого обширного лица и отороченные
воспаленными веками, тускло рдели. Мне показалось, что он
напился.
-- Не пьян, не пьян! -- ответил он на мою невысказанную
мысль,- Законов не нарушаю, можете мне поверить. И другим не
позволю. Надышался сернистого газа. Мальгрем уговаривал не
лезть на вулкан, а я полез. Люблю пламя. И сернистый газ люблю.
Но перебрал. Два дня буду ходить осоловелый! Да, Штилике, беда
у нас с вами. Погиб хороший человек. По нашей с вами вине
погиб. Вы разрешили вести жертву на заклание, я предоставил
транспортные средства... в смысле, планетолет, вы понимаете
меня?
-- Миядзимо еще не погибла,- сказал я. Мной опять овладевало
бешенство.
-- Погибнет, куда она денется! Смерть у нее в головах, в
саване, машет косой, скверная старуха! Долго ли смогут ее
отпугивать лекарствами и облучениями? Не делайте таких глаз,
Штилике, нехорошо так выщериваться, поверьте мне. Я не столь
воспитан, как Джозеф, у меня без изящества, но кое-какие
правила хорошего тона вызубрил. Особенно с полномочными
уполномоченными... Сочетание слов, Штилике! Люблю внушительные
сочетания -- не просто уполномоченный, а еще и полномочный...
Еще бы чрезвычайного добавить, а? Как в старину -- чрезвычайный
и полномочный посол!..
-- Хватит вздора! -- прервал я его болтовню..
Он наслаждался моим нетерпением. Я вспомнил слова Теодора
Раздорина: "Пьет с приятелями и закусывает ими". Я не был
приятелем Барнхауза, но закусить мною он, кажется, намеревался.
Отравление сернистым газом бывает похоже на алкогольное
опьянение, я часто видел людей, на которых так действовали
вулканические испарения.
-- Какой же вздор, Штилике? Не болтовня, нет! Разве я
осмелился бы?.. Уже говорил: я -- это я, а вы -- это вы.
Разница! Ваша слава -- это же великое звание, ваша слава, я же
все понимаю, Штилике.
-- Слава это не звание, а деяние,- сказал я, мне надо было
что-то сказать.
Барнхауз ухватился за случайную подсказку. Он подстерегал
момент, чтобы, забив мне предварительно голову болтовней,
удобно повернуть дело.
-- Великолепно сказано, Штилике, великолепно! И как верно!
Слава -- это деяние. Итак, поговорим о деяниях.
-- Слов излишне много пока...
-- Тоже верно -- многословие! Все верно у вас, полномочный
уполномоченный. Во все вы мигом воспроникаете! Я правильно
выразился? А почему, Штилике? Безгрешность! Абсолютная
беспорочность! Не шутите, не играете в азартные игры, своей
жены нет, чужих жен не отбиваете, хоть временами и бросаете на
погибель. В общем, совершенство. Величественная статуя самого
себя!
Я встал. Если бы он сказал еще хоть одно слово, я ударил бы
его. Он тоже поднялся. Барнхауз желал драки. Я глубоко
вздохнул, это помогло сдержаться. Он понял, что перешел межу.
Оскорблениями он уже не сыпал. И ерничания стало меньше.
-- Сядьте, Штилике. Итак, мы остановились на деяниях. Я
возмущен распоряжением эвакуировать Ниобею. Бесчеловечный и
антигуманный приказ!
То, что он будет настаивать на продолжении работ на Ниобее,
я заранее знал. И заранее готовился противодействовать его
просьбам и доказательствам. Но что он объявит мое решение
антигуманным, было неожиданно.
-- Антигуманный приказ! -- повторил он с глубокой
убежденностью,- Вижу, вижу -- потрясены! Потребуете
обоснования?
-- Не потребую, а попрошу,- вежливо поправил я.- Я ничего не
могу от вас требовать, вы подчиняетесь Земле, а не мне. Я
всегда помню, что вы -- это вы, а я -- это я.
-- Моими словами заговорили, коллега? Напрасно, ваши
авторитетней. Попробуй я не согласиться с вашими просьбами...
нет, не с просьбами, с деловыми предложениями...
Мне все больше надоедала эта "говорня", так Теодор Раздорин
называл пустое многословие некоторых студентов на экзаменах.
-- Если вы считаете своей обязанностью соглашаться с моими
предложениями, то о чем еще говорить?
-- О вашей антигуманности, вот о чем. Итак, обоснование,
которое вы ждете. Начну со своего деда, Рейнольда-Кларка
Барнхауза, знаменитого создателя компании "Унион-Космос". Это
был самый удивительный человек в мире, вы ничего о нем не
знаете.
-- Почему же? Кое-что знаю. Столько легенд ходило о нем! О
его дворцах, яхтах, личном звездолете, о гаремах на Земле и на
планетах, о противниках, которых он безжалостно сшибал со своей
дороги.
-- Было, было! Ничего не опровергну. Но еще другое было,
чего не знаете, хоть и воспроникающий, как я вас справедливо
назвал. Энтузиазм был, вот что было, Штилике. Энтузиазм, о
котором вы и не подозревали и которого сами лишены. Великое
стремление.
-- Энтузиазм -- какой? Стремление -- к чему? К непрерывному
обогащению? К накоплению дворцов, власти, все новых знаков
почета?
-- К служению человечеству, вот к чему, Штилике, я был
ребенком, когда у этого поразительного человека, моего деда,
уже не было того, о чем ходили легенды, как вы изволили
выразиться: ни дворцов, ни яхт, ни гаремов, ни тысяч слуг. Все
отобрали! Все ограбили... огосударствили, простите, по оплошке
употребил любимое словечко деда. Но энтузиастом он был,
энтузиастом остался. Разве вы не знаете, что после перехода
компании "Унион-Космос" в руки государства дед не ушел в
отставку, на пенсию, на "незаслуженный отдых", как многие, а
нанялся в тот же им созданный "Унион-Космос" простым инженером?
-- Не простым. Он был выдающийся космостроитель, ваш дед,
этого никто не отрицает. И его инженерный талант еще сильней
развернулся после огосударствления компании. Это я признаю за