этих женщин для продажи. У старого Хошгельды-хана изо рта капали слюни;
Сеид-хан на прощание милостиво пошутил с поэтом. И поэту снова стало
приятно...
Он шел к своему дому и думал об этом. Да, ему стало приятно. Как все же
слаб человек!
На улицах было людно. Город готовился к завтрашнему базару: ехали
груженые арбы, гнали скот. У городского водоема дорогу поэту пересекла
красивая армянка с кувшином на голове. Он посмотрел ей вслед и вздохнул.
Раньше, видя красивую женщину, он расправлял плечи и ловил ее взгляд. Ему
нравилась жизнь. Он считал, что аллах поступил мудро, создав ее такой.
Теперь при виде женщины он как-то сразу ощущал грузность своего тела, седину
бороды и стыдился самого себя. В молодости он привык к быстрым женским
взглядам, внезапно вспыхивающему румянцу на их лицах, ответным улыбкам...
Пройдя вверх по улице, поэт остановился передохнуть. Тяжело поднималась
и опускалась грудь, сжималось и ныло сердце. Уже два или три года чувствовал
он эту тупую боль в груди.
Жил он на окраине, в ауле, где всегда селились туркмены. Узкие, пыльные
улицы города не нравились им. Там жили тюркские, иранские, армянские купцы,
сборщики пошлин, писцы, менялы. Лишь совсем обедневшие или изгнанные из
своих родов туркмены шли в город. Сдавленные высокими дувалами, оглушенные
непривычным шумом и суетой, они быстро чахли, начинали кашлять кровью и
умирали, тоскуя по тишине песков.
Зато здесь, на окраине, им было легче. Отсюда видны были голые красные
горы, а через ущелья ветер приносил родные запахи емшана, горькой колючки и
раскаленного песка. Да и дома здесь строились дальше друг от друга. Они были
сделаны из вязкой каменной глины, с узкими щелями для света. Но возле
каждого дома стояла крытая шерстью легкая кибитка. Огромные желтые собаки с
квадратными мордами стерегли покой семьи.
Каждую осень кибитки разбирали, грузили на верблюдов и уходили на
север, в Черные Пески. Оставались лишь самые бедные в роду, кому не нужно
было заботиться об овцах и верблюдах. Они уже навеки связали себя с землей и
копались в ней, как черные жуки.
Таким был сосед поэта -- Сахатдурды. Он и сейчас работал возле своего
дома. Поэт остановился и долго смотрел на земледельца. Стоя по колено в
воде, тот выбрасывал лопатой мокрую серую землю, перекрывая в нужных местах
арык... Это был совсем другой мир, ничем не похожий на мир Сеид-хана.
Сахатдурды нисколько не интересовало, кто будет правителем города:
Какабай-ага или Сапарли-хан, который хочет занять его место. Он знал только,
что, когда едет правитель, лучше убираться с дороги.
Но при этом он родственно связан с Ходжамурад-агой. Ведь Сахатдурды
тоже принадлежит к этому святому роду. Но он не купец и не ишан. У него нет
даже лошади. Когда надо защищать интересы рода, ему дают коня богатые
родственники. Но скоро сосед выбьется из беды. Сам Ходжамурад-ага берет его
дочь в жены.
А вот и девочка. Ловкими движениями выгребает она горячую золу из
тамдыра. Как красивы и быстры ее движения! Поэт и не заметил, как выросла
дочь соседа. Она повернулась и глянула в его сторону такими глубокими
черными глазами, что страшно смотреть в них. И какая-то неженская смелость в
ее взгляде. Нет, не у газели такие глаза. У газели они красивые, но пугливые
и бездумные.
Уже много лет самых красивых женщин забирает себе род Ходжамурад. И
никогда еще ни одна женщина не ушла из этого святого рода.
Девушка прошла к дому, и он заметил на шее у нее кольцо из серебряной
проволоки. Значит, она уже обручена. Никто, кроме Ходжамурад-аги, не станет
теперь ее мужем...
Дома он сел за работу. Тонким подпилком резал он темноватый серебряный
диск. Гульяка -- нагрудное украшение женщины--была почти готова. Причудливые
разводы и узоры расходились от середины круга. Оставалось вытравить
отверстие и вставить прозрачные багряные камушки, которые привозят купцы с
берегов Кульзума -- Красного моря.
Он был хорошим мастером по серебру, но не любил свою работу. Она
требовала усидчивости и терпения, а он с детских лет был нетерпеливым. Но за
песни и стихи, которые знали все, не платил никто. Один убыток приносили они
поэту. Он был ученым муллой, познавшим свет духовной науки в знаменитом
медресе Ширгази. Только молитвы о браке люди почему-то старались заказывать
муллам, не сочинявшим стихов. Их молитвы казались вернее.
Немного поработав, поэт отложил гульяку в сторону и взялся за ножны от
боевой сабли. Сверху донизу были они изрезаны чудесными узорами, перевитыми
тонкими замысловатыми линиями. Они чем-то напоминали его стихи: такие же
плавные, выразительные, полные глубокой внутренней силы. На стыках узоров
сверкали дорогие камни, но не красные, а черные и синие. Это были ножны от
его сабли, которая переходила из рода в род, пока не пришла к нему. Зачем
ему сабля и ножны? Он вспомнил родовую заповедь. В бою эта священная сабля
может стать на локоть длиннее, чтобы нанести последний удар врагу истинной
веры. Кому он передаст ее, если в доме его не слышно детского крика?
Но это была работа для души. Очень уж не любил поэт работать на заказ.
Поэтому он отложил в сторону гульяку и принялся вырезать узор на ножнах.
Равномерно и тихо двигался по послушному металлу подпилок. Мысли
постепенно отвлекались от всего, что его мучило.
Наступил час вечерний молитвы. Он долго бездумно стоял и не мог
сосредоточиться. Губы его шептали принятое обращение к аллаху, а мыслей не
было. Снова тяжело ныло сердце...
Ночью он лежал с открытыми глазами и смотрел в откинутую дверь кибитки
на небо. Как сложен мир, который казался ему раньше таким простым. И что
такое мир? Он изменчив, как бегущая вода. Каждый видит его по-разному. У его
соседа Сахатдурды один мир, у него самого -- другой, у Сеид-хана--третий.
Какой же из них настоящий, созданный аллахом? Он знал, что богохульствует,
гнал от себя грешные мысли, но они приходили снова и не давали ему спать.
Никогда еще не чувствовал он себя таким слабым, жалким и беспомощным.
Не было просвета в этой жизни. Волей аллаха послана она как испытание людям,
и ей нужно покоряться.
На следующий день к нему в гости пришел Мухамед Порсы, помощник
правителя города. Он ел мясо, аккуратно поддерживая его куском лепешки, и
умно расхваливал поэта...
Они не любили друг друга. Мухамед сам когда-то пробовал стать шахиром.
И как всякий неудачник, он жестоко ненавидел людей, которым дал аллах
высокое искусство владеть словом. Ничего нет страшнее и мучительнее этой
ненависти. Как змея, сосет она и гложет сердце завистника, и нет ей
утоления. А поэт просто не любил бездарных людей.
Сколько подлостей делал ему этот тощий желтолицый человек! Но вот
сейчас он хвалил поэта, и тому это нравилось. Не таким уж ничтожным начинал
казаться ему Мухамед. Поэт снова подумал о слабости человека.
Зачем все же пришел к нему этот хитрый Порсы? Прошло то счастливое
время, когда поэт без разбора верил людям.
Мухамед издалека подошел к делу. Он долго говорил о мудрости Сеид-хана,
о его благородстве. Имея дар, он обязательно прославил бы его в стихах.
Сеид-хан, конечно, оценил бы это. Он простил бы даже песни, приписываемые
поэту. У кого не бывает заблуждений в молодости! Кстати, скоро Сеид-хан
устраивает большой той. Если бы спели там хорошую песню, хозяин остался бы
доволен.
Поэт вежливо поблагодарил гостя за совет. О, он понимал этого человека!
Как хотелось ему, чтобы поэт при всех показал, что он ничем не лучше его
самого!
И опять после ухода гостя тяжелой волной навалилась грусть. Не та
прозрачная грусть, от которой сладко ноет сердце, а мутная, безысходная...
Что же, Мухамед умнее его. Так же, как Караджа-шахир, он раньше и глубже
понял смысл жизни. Не имеющий никаких достоинств, этот человек лучше устроил
свою судьбу, чем он, владеющий высоким даром аллаха. И что такое ум? Самым
умным человеком в этих краях считался когда-то его отец. Но поэт хорошо
помнит шемахинского торговца Мустафу, который каждый раз обманывал отца в
цене и локтях при покупке тканей. Кто же из них был умнее -- невежественный
Мустафа или его отец, постигший глубины науки ислама и обучавший других?
Мустафа лишь усмехался про себя. Отца поэта, конечно, он твердо считал самым
большим дураком в городе.
Но что же делать? Как он сможет написать что-нибудь доброе в честь
Сеид-хана? Поэту сразу ярко представилось: он идет по улице, и люди смотрят
ему в глаза. Горячей волной прилила кровь к лицу. И тут же увидел другие
глаза: Какабай-аги, Сапарли-хана, Муха-меда. Какое в них тайное
самодовольное торжество! А какие разговоры пойдут по аулам -- ведь той будет
большим.
Нет, не напишет он! Пусть не думают, что у благородного волка выпали
зубы! У него снова сжались кулаки. Он вскочил на ноги и заходил по' мягкой
кошме. В голове лихорадочно рождались гневные, едкие слова.
Но поэт обманывал себя. В глубине души он уже знал, что напишет стихи к
празднику Сеид-хана. Он знал это, как только заговорил Мухамед. Он стал
ходить медленнее, остановился, постоял немного и сел.
Ночью он опять лежал с открытыми глазами и уже прямо думал о том, как
писать. Не будет он, конечно, славить хана, валяясь в прахе у ног его, как
Караджа-шахир. Просто он опишет охоту, умение хана терпеливо ждать в засаде
хищного зверя, твердость его руки. Это не будет ложью. Говорят, Сеид-хан
хороший охотник...
Утром он выпил чаю, съел лепешку с виноградом и сел писать. Два раза
откладывал он жесткий свиток и снова возвращался к нему. Потом дело пошло
лучше. Он увлекся, как увлекался иногда обычной резьбой по серебру. Ровные
красивые слова текли из-под белого пера и сами вели его. Так раньше не было.
Он писал и одновременно как бы со стороны наблюдал за собой, за своими
мыслями, ощущениями...
Все это было не так трудно, как казалось. Он перечитывал, и ему даже
нравилось написанное. Промелькнула мысль: пускай Караджа-шахир попробует так
написать.
Писал он весь следующий день. И увлекался все больше, не переставая
холодно наблюдать за собой. Из всего написанного могла родиться мысль, что
человек, умело и храбро убивающий зверя, такой же уверенной и мудрой рукой
правит людьми. Он заколебался -- развивать ли дальше эту мысль? Но скоро
утешился: услышав его стихи, Сеид-хан сам захочет быть хорошим и добрым. Но
все же поэт решил, что не прочитает хану последние стихи.
Это случилось внезапно, как удар грома в горах. Был праздничный
солнечный день. Спокойным, размеренным шагом шел поэт к дому Сеид-хана. В
руках его был тугой свиток со стихами. А другой, поменьше, в котором
славился хан -- правитель людей, он спрятал под халатом. Но достать его
можно было сразу.
И вдруг наступила тишина. Такая тишина, что перестало биться сердце.
Поэт медленно повернулся и увидел их... Они ехали посередине улицы, ряд за
рядом. Осторожно опускались в мягкую дорожную пыль конские копыта. И на
каждой лошади, по одному и по двое, сидели мальчики без рук.
Это было до того противоестественно, что крик замер в горле. А они все
ехали, безмолвные йомудские мальчики. Там, где у всех кончаются запястья, у
них краснели клочья ваты. Всадники хана Хивы обрубили им руки, чтобы никогда
не смогли они держать кривые сабли.
Сколько их было: десять или сто?.. Кто мог пересчитать их! Ему
казалось, что всем детям на земле отрубили руки, и они едут сейчас перед ним
по этой пыльной улице нескончаемыми рядами... Как всегда, высоко несли свои
головы измученные до смерти благородные кони. А дети сидели на них тихо, с
