лишь несильные болевые уколы. Ближе подходить он не стал.
- Можешь встать, - сказал он. - Только я прошу тебя, ничего больше.
Мне в самом деле очень неприятно, Дик.
Мюллер поднялся. Лицо его перекосилось от ненависти. Но он молчал и
стоял как окаменелый.
- Если возникнет необходимость, - сказал Бордман, - мы засунем тебя в
кокон из пены и вынесем из лабиринта на корабль. В этом коконе ты так и
останешься. И будешь в нем, пока не встретишься с теми существами.
Абсолютно беспомощный. Но я не хотел бы делать этого, Дик. Выбор только
один - твое желание сотрудничать. Если ты по своей воле пойдешь с нами.
Сделай то, о чем мы тебя просим. Помоги нам в последний раз.
- Чтобы твои кишки проржавели, - сказал Мюллер почти безразлично. -
Чтобы ты прожил тысячу лет, и все это время тебя грызли черви. Чтобы ты
подавился своим самолюбованием и никогда не умер.
- Помоги нам. Без принуждения, по собственному желанию.
- Сажай меня в кокон, Чарльз. Иначе я покончу с собой при первой
возможности.
- Каким же болваном ты будешь тогда выглядеть! - сказал Бордман. - Но
я не хотел бы забирать тебя отсюда таким способом. Пойдем с нами
добровольно, Дик.
Мюллер в ответ что-то зло буркнул.
Бордман вздохнул. Это был вздох облегчения. Он повернул голову к
Оттавио:
- Пенный кокон.
Раулинс, который стоял как в трансе неожиданно начал действовать. Он
бросился вперед, выхватил у Рейнольдса пистолет из кобуры, метнулся к
Мюллеру и всунул оружие ему в руку.
- Держи! - хрипло сказал он. - Теперь ты хозяин ситуации!
Мюллер разглядывал оружие, словно никогда такого не видел, но
изумление его длилось меньше секунды. Привычным движением он обхватил
рукоятку и положил палец на спуск. Это был пистолет хорошо знакомого ему
образца, хотя и несколько измененного из-за внесенных за последнее время
улучшений. Мгновенной быстрой очередью он мог бы уничтожить их всех. Или
себя. Он отшатнулся, словно на него могли напасть сзади. Острием,
вмонтированным в носок ботинка, он проверил стену, и когда убедился, что
она прочна оперся о нее спиной. Потом описал пистолетом полукруг,
охватывая всех.
- Встаньте в ряд! - приказал он. - Все шестеро. На метр друг от друга
и держите руки так, чтобы я мог их видеть.
Его позабавил печальный взгляд, которым Бордман наделил Неда
Раулинса. Парнишка был ошеломлен, растерян, испуган, словно его резко
вырвали из сна. Терпеливо ожидая, пока эти шестеро выполнят его
распоряжение, Мюллер поразился собственному спокойствию.
- А лицо-то у тебя страдающее, Чарльз, - отметил он. - Сколько тебе
сейчас? Восемьдесят? И ты бы хотел прожить еще лет семьдесят, восемьдесят,
девяносто, как я понимаю. Ты всю свою карьеру распланировал, но план этот
не предусматривает завершений ее на Лемносе. Успокойся, Чарльз.
Распрямись. Не буди во мне жалости, строя из себя немощного старца. Знаю я
эти номера, ты так же полон сил, как и я, разве что мышцы твои более
дряблые. А так ты здоровее меня. Распрямись, Чарльз!
Бордман хрипло сказал:
- Дик, если это тебя успокоит, убей меня. А потом иди на корабль и
сделай все, о чем мы тебя просим. Без меня мир не рухнет.
- Ты серьезно говоришь?
- Да.
- Вроде бы и в самом деле, - задумчиво произнес Мюллер. - Ты хитрая,
старая дрянь, предлагаешь торговую сделку? Твоя жизнь на мое
сотрудничество! Но это никакой не обмен. Я не люблю убивать. Я не получу
успокоения от того, что я уничтожу тебя. Проклятие по-прежнему будет
висеть надо мной.
- Я не отказываюсь от своего предложения.
- А я его отвергаю, - сказал Мюллер. - Если я тебя убью, наш договор
потеряет силу. Однако более правдоподобно, что я сам с собой разделаюсь.
Знаешь, я по сути дела гуманный человек. Неуравновешенный, конечно, но
никто не может иметь за это на меня зла. Но - гуманный. Я скорее застрелю
себя из этого пистолета, чем тебя. Ведь это же я страдаю. Не пора ли
покончить со страданием?
- Ты бы мог покончить со страданием в любую минуту за эти девять лет,
- заметил Бордман. - И все-таки ты жив. Весь свой опыт ты направил на то,
чтобы выжить.
- Да, верно. Но это было другое дело! Этакий абстрактный вызов:
человек против лабиринта. Зато теперь, если я покончу с собой, я разрушу
твои планы. Пошлю человечество по ветру. Я необходим, говоришь ты? Так
разве найдется лучший способ расплатиться с людьми за мою боль.
- Нам больно из-за того, что ты страдаешь, - сказал Бордман.
- Конечно, вы горько рыдали по мне. По ничего больше не сделали. Вы
позволили мне тихонько ускользнуть, грязному, вонючему, нечистому. И
теперь пришло освобождение. Это не самоубийство, нет. Это - месть.
Мюллер улыбнулся. Он перевел пистолет на самый тонкий луч и приставил
ствол к своей груди. Только нажать спуск. Он обвел глазами их лица.
Четверо солдат казались равнодушными. Раулинс, вроде бы, все еще пребывал
в шоке. И только Бордман был явно испуган и озабочен.
- Я бы мог сперва прикончить тебя, Чарльз. Чтобы преподнести урок
нашему молодому другу... Платой за ложь служит смерть. Но нет.. Это бы все
испортило. Ты останешься жить, Чарльз. Ты вернешься на Землю и будешь
вынужден признать, что этот несносный человек все-таки выскользнул у тебя
из рук. Надо же, какое пятно на твоей карьере! Неудача важнейшей из твоих
миссий! Вот именно. Такова моя воля. Я лягу костьми и можешь забирать то,
что от меня останется.
Мюллер переместил палец на спуск пистолета.
- Сейчас, - сообщил он. - Раз, два...
- Нет! - крикнул Раулинс. - Ради...
- Человечества! - закончил за него Мюллер. Он рассмеялся и не
выстрелил. Убрал палец со спуска и презрительно кинул оружие в сторону
Бордмана. Пистолет упал у самых ног старика.
- Кокон! - крикнул Бордман. - Быстро!
- Не суетись, - сказал Мюллер. - Я пойду с вами.
Раулинсу потребовалось немало времени чтобы понять это. Сперва им
надо было выбраться из лабиринта, что наткнулось на многие трудности. Даже
для Мюллера, их проводника, это казалось трудным заданием. Как они и
предполагали, их поджидали иные ловушки, чем те, которые они преодолевали
при пути внутрь. Мюллер осторожно провел и через зону "Е": дальше в зоне
"Ф", они уже сами неплохо справлялись.
После того, как лагерь там был свернут, они направились в зону "Г".
Раулинс не переставал опасаться, что Мюллер ни с того, ни с сего бросится
в один из смертоносных силков. Но Мюллер - не в меньшей степени, чем все
остальные - явно хотел выбраться отсюда целым и невредимым. И Бордман,
странное дело, словно бы знал это. Он хоть и не спускал с Мюллера глаз, но
предоставил ему полную свободу.
Раулинс, понимая, что он в опале, держался поодаль от спутников,
почти не разговаривающих друг с другом на пути из лабиринта. Он был
уверен, что карьере его пришел конец. Он рисковал жизнью людей,
успешностью миссии. И все же, полагал он, когда человек должен восстать
против того, что ему кажется неверным, он сделал это.
Над этим естественным моральным удовлетворением однако превалировало
чувство, что он поступил наивно, романтично, глупо. Он не мог смотреть в
глаза Бордману. Неоднократно задумывался, не лучше ли принять смерть в
одной из губительных ловушек лабиринта, но и это, как он в конце концов
решил, было б наивным, романтичным глупым.
Он наблюдал, как Мюллер, высокий, рассудочный, спокойный,
освободившийся теперь от сомнений, размеренно идет первым. И раз за разом
ломал голову, почему Мюллер отдал пистолет.
В конце концов Бордман просветил его. Они как раз разбили временный
лагерь на одной из не особо безопасных площадей с наружной сторон зоны
"Г".
- Посмотри на меня, - приказал Бордман. - Что с тобой? Не можешь
смотреть мне прямо в глаза?
- Не играй со мной, Чарльз. Давай, начинай.
- Что я должен начинать?
- Устраивай мне головомойку. Выноси мне приговор.
- Все в порядке, Нед. Ты помог нам достичь цели. С чего бы мне
сердиться на тебя?
- Но пистолет... я дал ему пистолет...
- Ты опять забыл, что цель оправдывает средства. Он идет с нами. Он
делает все, о чем мы попросим. Только это засчитывается.
Раулинс пробормотал:
- А если бы он выстрелил в себя... или в нас?..
- Не выстрелил бы.
- Сейчас ты можешь это говорить. Но в первую минуту, когда он держал
этот пистолет..
- Нет, - заявил Бордман. - Я еще раньше говорил тебе: мы обратимся к
его чести, к тому чувству, которое надо было воскресить в нем. Именно это
ты и сделал. Послушай: я - грязный наемник грязного и аморального
общества, верно? Я - живое доказательство наихудших мнений Мюллера о
человечестве. Захотел бы Мюллер помочь стае волков? а ты - молодой и
невинный, полный иллюзий и мечтаний. Живое напоминание о том человечестве,
которому он служил, пока не начал одолевать его цинизм. Своим нелепым
способом ты пытаешься поступить морально в мире, в котором нет морали, ни
других заслуживающих уважения качеств. Ты олицетворяешь собой сострадание,
любовь к ближнему, благородные порывы во имя того, что порядочно. Ты
демонстрируешь Мюллеру, что человечество еще не безнадежно. Понял?
Наперекор мне ты суешь ему в руки оружие, чтобы он стал хозяином ситуации.
Он же мог сделать самую естественную вещь: испепелить нас. Мог сделать
вещь менее очевидную: уничтожить себя. Но мог также равняться на тебя, мог
своим щедрым жестом ответить на твой, решиться на самостоятельный
поступок, поддаться проснувшемуся в нем чувству морального превосходства.
Так он и поступил. А ты оказался орудием, с помощью которого мы этого
добились.
- До чего это все мерзко выглядит в твоей трактовке, Чарльз. Как если
бы ты даже это предусмотрел... спровоцировал меня, чтобы я дал ему
пистолет. Знал, что...
Бордман улыбнулся.
- Ты знал? - резко переспросил Раулинс. - Нет. Ты не мог
запланировать такого оборота дела. Это ты сейчас, когда все уже случилось,
пытаешься приписать себе заслугу... Но я видел тебя в тот момент, когда я
кинул ему пистолет. На твоем лице были гнев и страх. Ты вовсе не был
уверен в его поступках. Лишь теперь, когда все удачно кончилось, ты можешь
утверждать, что события развивались в соответствии с твоим планом. Я это
знаю. Я могу читать в тебе, как в открытой книге, Чарльз.
- Приятно быть открытой книгой, - весело заявил Бордман.
Лабиринт вроде бы ничего не имел против, чтобы они его покинули.
Переправляясь к выходу, они продолжали сохранять крайнюю осторожность, но
ловушек им попадалось уже немного, и не было никакой серьезной опасности.
Они быстро добрались до корабля.
Мюллеру выделили каюту в носу, изолированную от помещений экипажа.
Мюллер согласился, что это вытекает из его состояния и не высказал
никакого раздражения. Он держался замкнуто, уравновешенно, спокойно. Порой
усмехался иронически, а из глаз его не исчезало выражение своего
превосходства. Однако он охотно прислушивался ко всем рекомендациям. Он
уже продемонстрировал свое духовное превосходство, и теперь мог и
подчиниться.
Экипаж звездолета под командованием Хостина занимался приготовлениями
к отлету. К Мюллеру, который оставался в своей каюте, Бордман пришел на
этот раз в одиночестве и без оружия. От него тоже можно было ожидать
щедрых жестов.
Они уселись друг против друга за низким столиком. Мюллер молча
ожидал, лицо его ничего не выражало. После долгой паузы Бордман сказал:
