опросил всех, кого смог из числа товарищей сидевших в Саратове в одно с вами
время. Я не люблю казуистики, предпочитаю называть вещи своими именами
особенно когда беседую с теми, кого ранее считал единомышленниками.
- А как вы беседовали с Лопухиным? Он что тоже ранее был
единомышленником? - Петров чувствуя как ухает сердце, решил пойти в атаку. -
Каким образом он открыл вам все об Азефе? По идейным соображениям?
- Нет, Александр Иванович. По идейным соображениям он бы мне ничего не
стал открывать. Мне придется сказать вам правду. С волками жить - по-волчьи
выть... Моим помощникам пришлось похитить дочь Лопухина... Да, да, как ни
прискорбно и безнравственно, но мы выкрали ее в Лондоне. У гувернантки. В
театре. А Лопухин был в Париже. И его предупредили, что ребенок будет
возвращен только в том случае если он купит билет до Берлина сядет в купе и
побеседует с человеком который подойдет к нему в Кельне. Этим человеком был
я. Мы доехали до Берлина. Там в отеле "Кемпински", Лопухина ждала телеграмма
от дочери... Вернее от ее гувернантки... Ребенок был дома. Из трех
присутствующих за этим столом об этом знал один я. Если эти сведения
проникнут в Россию, вы собственноручно подпишете свой приговор... Итак,
вернемся к вашей одиссее... Когда вы начали играть сумасшествие?
- Вы же спрашивали моих сокамерников? Должны знать. Я числа не помню...
Мне тогда не до хронологии было...
- Понимаю, понимаю, - легко согласился Бурцев, - я вас понимаю...
- Не понимаете, - возразил Савинков. - Не понимаете, Владимир Львович.
Вас сажали по обвинению в хранении литературы, и это грозило ссылкой. Под
виселицей вы не стояли. А мы, - он кивнул на Петрова, - испытали, что это
такое, на собственной шкуре. Поэтому Саша так нервен. Я понимаю его, и я на
его стороне... Однако, - он чуть обернулся к Петрову, - Владимир Львович и
меня подверг допросу по поводу побега из севастопольской тюрьмы, из камеры
смертников... Я не обижался на него... Я представил себе, что кому-то был
угоден мой побег, и честные люди рисковали жизнью, спасая меня, но делалось
все это в интересах охранки...
Почувствовав расслабляющее успокоение в словах Савинкова, увидев в его
глазах мягкое сострадание, Петров ответил:
- По-моему, я начал играть манию величия в середине месяца, что-то
числа десятого.
Бурцев удовлетворенно кивнул:
- Верно. Сходится. Но почему истязать вас начали только с двадцать
первого?
- Тюремщиков спросите. - Петров зло усмехнулся. - Они вам ответят.
- Спросил. Точнее, спросили, поскольку мне в Россию въезд заказан. Так
вот господа тюремщики утверждают, что в карцерах саратовской тюрьмы с
десятого по двадцатое никого не было.
- И вы верите им, но не верите мне? - спросил Петров, бледнея еще
больше. - Вы верите сатрапам, палачам и не верите революционеру?
- В возражении Саши есть резон, товарищ Бурцев, - заметил Савинков. -
Когда охота за провокаторами становится самоцелью, это начинает отдавать
рекламой.
- Хорошо, я поставлю вопрос иначе, - по-прежнему легко согласился
Бурцев. - Вы сразу начали игру в сумасшествие?
- То есть? - не понял Петров, но скрытый подвох почувствовал сразу.
- Меня интересует, - уточнил Бурцев, - когда вы приняли решение играть
сумасшествие. Сразу после ареста?
- Да.
- По каким книгам готовились?
- Когда я преподавал в школе, в церковноприходской школе, - зачем-то
уточнил Петров, - все свое жалованье я тратил на цветные карандаши для
детишек, покупал в Казани, в лавке Пирятинского, и на книги. Среди тех
потрепанных томов, что я приобретал у букинистов, мне попался Ламброзо,
"Гениальность и помешательство" . Его-то я и вспомнил после первых двух
допросов, когда понял, что Семигановский - вы правильно назвали начальника
саратовской охранки - все знает о нашей группе, полный провал, никто не
уцелел, рассажали по камерам всех до одного во главе с Осипом.
- Минором? - уточнил Бурцев.
- Именно.
- Какую вы играли манию?
- Я требовал, чтобы ко мне пустили жену, Марию Стюарт.
- Погодите, а разве у Ламброзо есть подобный аналог? - Теперь Бурцев
посмотрел на Савинкова, словно бы ища у него поддержки.
Тот пожал острыми плечами.
- Владимир Львович, мне сумасшествие играть не надо, я от природы
несколько умалишенный, это от папы-прокурора, он был кровожаден, ненавидел
революцию и очень ее боялся... Но отчего же вы лишаете Сашу права на
фантазию? Первооснова была? Была. Ламброзо. А дальше - бог в помощь.
Бурцев перевел медленный, колючий взгляд на Петрова.
- Вы потребовали себе Марию Стюарт в камере? Или уже в карцере?
- В карцере.
- А за что вас туда водворили?
- За просьбу дать те книги, которые просил.
- Что же вы просили?
- Тэна "Историю революционных движений". - ответил Петров и понял, что
гибнет эта книга была запрещена тюремной цензурой.
- Вы же не первый раз в тюрьме, - Бурцев покачал головой, - неужели не
знали, что Ипполита Тэна вам не дадут ни в коем случае? Или хотели попасть в
карцер?
- Может быть, там было удобнее начать игру? - помог Савинков.
- Конечно, - ответил Петров с облегчением. - В карцере, где нет света и
койки, такое значительно более правдоподобно.
- Я так и думал, - кивнул Савинков. - Я бы на месте Саши поступил точно
таким же образом.
- Хорошо, а когда вы потребовали Марию Стюарт? - гнул свое Бурцев. -
Сразу же? Или по прошествии времени?
- Конечно, не сразу. Сначала я на карачках ползал, песенки пел, а уж
потом стал плакать и звать Машу.
- Как реагировала стража?
- Обычно. Смеялись надо мной... Носком сапога пнут, скажут, мол,
вставай, и все...
- Врача не приводили?
- Нет.
- Вы десять дней ползали на карачках, пели и звали Машу Стюарт, но
врача к вам не приводили?
- При всей темноте стражников, при всей их жестокости они обязаны были
докладывать начальству о поведении человека, заключенного в карцер... А в
тюремной книге нет никаких записей... Первая появилась лишь двадцать
третьего, Александр Иванович...
- Знаете что, - Петров прикрыл глаза, чтобы не сорваться, - можете
обвинять меня в провокации, черт с вами. Печатайте в ваших журналах. Только
добавьте: "Я обвиняю "хромого" на основании материалов, полученных мною от
саратовских тюремщиков. Других улик у меня нет". Валяйте.
- Владимир Львович, - вступился Савинков, - я не вижу никаких оснований
обвинять Сашу в провокаторстве на основании ваших сведений... Они совершенно
недоказательны. Это тень на ясный день. К тому же ни один из наших не был
провален, а смысл и цель провокации состоит в том, чтобы сажать и убивать
революционеров...
Бурцев прикрыл рот ладошкой, кашлянул:
- Что ж, отложим это дело. Но смотрите, Павел Иванович, как бы партия
не пригрела у себя на груди второго Азефа. Данные, которыми я располагаю,
пришли от революционеров, от чистейших людей.
- От кого? - спросил Савинков резко. - Псевдоним?
Бурцев поднялся, молча кивнул и, повернувшись, словно солдат на плацу,
пошел на бульвар, - пальтишко старенькое, локти протертые, косолапит, и
каблуки стоптаны, словно клошар какой, право.
Петров нервно, но с огромным облегчением рассмеялся:
- Страшно...
- Сейчас-то чего бояться? Сейчас нечего... Знаете, кстати, отчего я был
так груб при вас с Зоей, в которую вы были влюблены?
- Кто старое помянет, тому глаз вон, Бо... Павел Иванович!
- Нет, я все же вам скажу... Она ко мне домой пришла... Ночью... После
того, как вы ее домой проводили, на третий этаж доковыляли, чтоб кто, спаси
бог, не обидел любимую... А она - ко мне в кровать. А я предателей не
терплю, Саша, - в любви ли, в терроре - все одно... Поэтому я и был с ней
так резок при вас. Думал, поймете, сделаете выводы... А вы оскорбились, зло
на меня затаили... Ладно, теперь о деле... Партия благодарит вас за то, что
вы внесли предложение продолжить работу в терроре. Но после Азефа мы
вынуждены проверять каждого, кто вносит такое предложение...
- Поэтому здесь и появился Бурцев? - понимающе спросил Петров,
испытывая какое- то радостное чувство близости к тому, кого он недавно еще
считал своим заклятым врагом.
Савинков покачал головой:
- Лишь отчасти.
- То есть?
- У него своя информация, у нас своя. - Савинков полез в карман пиджака
за конвертом, медленно достал оттуда фотографический оттиск и протянул
Петрову. - Поглядите, Саша. Это здесь легко делается, надо только знать, где
интересующий нас человек живет и кто из почтальонов обслуживает его участок.
Почтальоны - бедные люди, они легко дадут ознакомиться с письмом, тем более
отправленным не во Францию, а в Россию, мифическому присяжному поверенному
Рохлякову. Поглядите, милый, поглядите.
Петров уже видел - это была копия его письма Герасимову.
Савинков между тем неторопливо продолжал:
- Мы знаем, кто получает корреспонденцию по этому адресу. Саша. У нас
ведь всюду есть свои люди. Теперь все зависит от вас. либо я передаю это
письмецо вместе с вашим же обращением в ЦК о терроре Владимиру Львовичу для
идентификации почерка и распубликования в мировой печати сообщения о вас,
втором Азефе, либо вы рассказываете мне правду.
Петров открыл рот, но голоса не было, он прокашлялся, спросил
совершенно чужим, незнакомым ему фальцетом:
- Шанс на спасение есть?
- Конечно.
- Что я должен сделать?
- Как что? - Савинков искренне удивился. - Вернуться в Петербург и
убить Герасимова.
После исчезновения Азефа ЦК эсеров принял решение уничтожить
Герасимова, ибо тот знал от Азефа про партию то, что было неведомо никому
более, Петров упал как с неба пора невезения кончилась, прощай, Александр
Васильевич!
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (IX)
"...Три месяца тому назад Судебной палатой мне вынесен приговор в
окончательной форме... Приговор отправлен царю на утверждение и только на
днях прислан обратно из Петербурга. Возможно меня вышлют только через месяц.
Во всяком случае, я скоро распрощаюсь с десятым павильоном. Шестнадцать
месяцев я провел здесь, теперь мне кажется страшным, что я должен уехать
отсюда, или, вернее, что меня увезут отсюда - из этого ужасного и печального
дома. Сибирь куда меня сошлют, представляется мне страной свободы, сказочным
сном желанной мечты.
Наряду с этим во мне рождается тревога. Я уйду, а эта ужасная жизнь
здесь будет продолжаться по-прежнему. Странно это и непонятно. Не ужасы
этого мрачного дома приковывают к нему, а чувство по отношению к товарищам
друзьям незнакомым соседям - чужим и все же близким. Здесь мы почувствовали
и осознали, как необходим человек человеку, чем является человек для
человека. Здесь мы научились любить не только женщину и не стыдиться своих
чувств и своего желания дать людям счастье. И я думаю, что если есть так
много предателей, то не потому ли, что у них не было друзей, что они были
одиноки, что у них не было никого, кто прижал бы их к себе и приласкал?
Думается, что отношения между людьми сложны, что чувство вопреки тому что
оно является врожденной потребностью человека стало привилегией только
избранных. И если мы здесь тоскуем по цветам то здесь же мы научились любить
людей, как любим цветы. Мы любим место нашей казни ибо здесь мы уяснили себе
что борьба которая нас сюда привела, является также борьбой и за наше личное
счастье за освобождение от навязанного нам насилия от тяготеющих над нами
цепей!"
...Когда Дзержинского наконец расковали, в Сибири уже, он две недели
