навсегда.
А для оставшихся завтра начнется такой же день, как и раньше. Столько
уже людей прошло этот путь! И кажется, что люди уже не чувствуют, привыкли,
это не производит на них никакого впечатления. Люди? Но ведь и я к ним
принадлежу. Я не судья им, сужу о них по себе. Я спокоен, не поднимаю бунта,
душа моя не терзается, как еще недавно. На поверхности ее тишина. Получаю
известие - что-то дрогнуло еще одна капля - и наступает спокойствие. А за
пределами сознания копится яд. Когда наступит время, он загорится местью и
не позволит теперешним победителям-палачам испытать радость победы. А за
этим мнимым равнодушием людей, быть может, скрывается страшная борьба за
жизнь и геройство. Жить - разве это не значит питать несокрушимую веру в
победу? Теперь уже и те, которые мечтали об убийстве как возмездии за
преступление, чувствуют, что эти мечты не могут быть ответом на
преступления, совершаемые постоянно, уже ничто не уничтожит в душе тяжелых
следов этих преступлений. Эти мечты говорят только о непогасшей вере в
победу народа, о страшном возмездии, которое готовят себе теперешние палачи.
А в душах современников все усиливаются боль и ужас, с которыми связано
внешнее равнодушие пока не вспыхнет бешеный пожар за тех, у кого не было сил
быть равнодушным и кто лишил себя жизни, за покушение шакалов на высший
инстинкт человека - инстинкт жизни, за тот ужас, который люди должны были
пережить.
...Ночь. Повесили Пекарского и Рогова из Радома, воинский отряд уже
пошел обратно...
То, что я писал вчера о героизме жизни, возможно, и неправда. Мы живем
потому, что хотим жить, несмотря ни на что. Бессилие убивает и опошляет
души. Человек держится за жизнь, потому что он связан с нею тысячью нитей,
печалей, надежд и привязанностей.
...Оказывается, Рогов, казненный две недели назад вместе с Пекарским,
предан смерти без всякой вины с его стороны. Он приехал в Радом спустя
несколько дней после убийства жандарма Михайлова, за участие в котором был
осужден. Пекарский ("Рыдз") заявил, что по этому делу уже осуждено много
совершенно невиновных (Шенк и другие), что, возможно, засудят и Рогова, но
что в этом убийстве виноват только он один. А Рогова приговорили.
Председательствовал на суде известный мерзавец Козелкин. Скалон утвердил
приговор.
...Вчера вечером повешен Вульчинский. Вместе с другими он сидел
напротив нас. Молодой, красивый парень. Мы его видели в дверную щель. Он
вышел спокойный..."
Ночью Дзержинский проснулся от осторожного стука, - сосед называл свое
имя, сообщал, что неожиданно этапирован в Варшаву из Саратова по делу
военной организации социал-демократов, интересовался, не сидит ли кто из
офицеров.
Дзержинский ответил, что Аветисянц умер, а судьба Калинина и Петрова до
конца неизвестна.
"Какого Петрова!?" - простучал сосед, назвавшийся "Соломкой".
"Александра Петрова", - ответил Дзержинский.
"Он хромой?" "Разве может офицер быть хромым?" "В Саратове сидел хромой
Александр Петров, эсер, боевик... Когда я о нем говорю, меня упрекают в
подозрительности". "Что так?" "Этого Петрова два месяца истязали в карцере,
вся тюрьма слышала вопли. Но это случилось через десять дней после того, как
его посадили в карцер. До этого из карцера не доносилось криков. Я спросил
одного из стражников. Меня эти десять дней тишины заинтересовали. Кто сидел
в карцере те десять дней? Он ответил, что никого. А потом этого Петрова
отправили в дом умалишенных и оттуда он совершил побег". "Стражнику можно
верить?" "Абсолютно. Его брат с нами". "Как фамилия?" "А ваша?" "Не
сердитесь, это форма проверки" "Ха-ха, это я смеюсь" "Я тоже". "Если что
узнаете про офицеров, дайте знать". "Непременно".
Назавтра информация о десяти днях Александра Петрова, что сидел в
Саратове, ушла из Десятого павильона в Берлин, Розе Люксембург. Оттуда
попала в Париж. Бурцеву.
Ах, тюрьма, тюрьма! Главная хранительница тайн и памяти, чего здесь не
услышишь только, какие имена не мелькнут в разговоре или перестуке; на воле
бы забылось, а тут не-ет! Здесь человек превращается в некий накопитель
гнева, мщения и надежды, подобен электрическому раскату, прикоснись -
высветит! Если же ты враг, убьет.
"МЫ В ЗАСАДЕ, ПЕТР АРКАДЬЕВИЧ!"
В экипаже, направляясь в резиденцию премьера, Герасимов снова и снова
анализировал все те возможные чрезвычайные происшествия, которые могли
случиться за время, пока в упоении сидел за планом предстоящей комбинации по
созданию нового Азефа. Выходя из своего кабинета, Герасимов еще раз спросил
адъютанта: "Вы совершенно убеждены, ничего экстраординарного не
приключилось?" "Сразу же после звонка премьера я обзвонил всех, в сферах
спокойно, никаких передвижек, в министерство иностранных дел не поступало
никаких тревожных шифрограмм из-за рубежа, на бирже тревожных симптомов не
замечено..."
Значит, сказал себе Герасимов, что-то произошло с самим премьером. И,
если это так, надо подготовиться к той позиции, которую предстоит занять
Столыпин чувствен, фальшь поймет сразу. Допустим, государь вознамерился
уволить его в отставку, особенно я этому не удивлюсь; но Петр Аркадьевич
спросит моего совета, он ведь помнит, как мы переглядывались, когда Азеф
ехал в Ревель ставить акт против царской семьи, такое никогда не забывают.
Азефа нет, Петров еще не начал работу, чем я могу ему помочь?! А ведь
помогать надо! После него в России никого не найти, вывелись мыслящие
политики. Наверное, надо просить, чтобы он вымолил себе - пусть унижается,
это только он и царь будут знать, унижение убивает прилюдностью - хотя бы
пять-шесть месяцев на исправление ошибок, я к тому времени выпестую Петрова,
создам нового вождя эсеровского террора! А с другой стороны, подумал вдруг
Герасимов, может, лучше, если придет кто подурней? Это только в пословицах
верно, что с умным лучше потерять, терять с кем угодно плохо, что не твое -
то чужое. А если вовремя расстелиться перед новым? Показать ему документики?
Заинтересовать тайнами, которые никому, кроме особого отдела секретной
полиции империи, полковников Еремина с Виссарионовым, не известны?
Нет, возразил себе Герасимов, забудь думать про нового премьера,
поскольку на смену Столыпину придет придурок, умных в колоде императора нет,
не держит (боится, что ль?), он непременно поволочет за собою верных, а те
меня немедленно вышвырнут, дураки недоверчивы и хитры, только умный живет
реальными представлениями, а сколько таких? Раз, два и обчелся!
Столыпин был угрюм, таким его Герасимов видел редко, мешки под глазами
набрякли, будто у старика, лицо бледное, словно обсыпанное мукой, и глаза
страдальческие.
Герасимов, не уследив за собою, потянулся к премьеру:
- Господи, что случилось, Петр Аркадьевич?!
Тот судорожно, как ребенок после слез, вздохнул:
- Ах, боже ты мой, боже ты мой, зачем все это?! Кому нужно?! Мне?!
Вы-то хоть понимаете, что я за это кресло не держусь?! Пусть скажут прямо,
чтоб уходил, - в тот же миг уйду! Уеду к себе в Сувалки, хоть отосплюсь
по-человечески!
- А Россия? - глухо спросил Герасимов, понимая, что такого рода вопрос
угоден премьеру. Тот, однако, досадливо махнул рукой:
- Думаете, эта страна знает чувство благодарности? Меня забудут, как
только петух соберется прокричать. Словом, я не хотел вас расстраивать,
сражался, сколько мог, оберегая вас от интриг, но теперь, накануне решающего
разговора с государем, таиться нет смысла...
Про биржу вызнали, ужаснулся Герасимов; другого за мной нет! Десяток
фиктивных счетов, что я подмахнул Азефу, - сущая ерунда, там и пяти тысяч не
накапает, мелочь; кто-то вызнал про игру на бирже, не иначе!
- Я не чувствую за собою вины, так что расстроить меня нельзя, Петр
Аркадьевич. Обидеть - да, но не расстроить...
- Будет вам, - премьер поморщился, - не играйте словами...
"Расстроить", "обидеть"... Вы что, профессор филологии? Так в университет
идите! Итак, слушайте... Обещаний я на ветер не бросаю, поэтому после нашего
с вами возвращения из Царского начал готовить почву для вашего перемещения
ко мне в министерство, товарищем и шефом тайной полиции империи... Поговорил
с министром двора бароном Фридериксом - как-никак папенькин друг, меня на
коленках держал, ведь именно он назвал мое имя государю в девятьсот шестом,
поэтому назначение так легко прошло... Он - за, про вас говорил в
превосходных степенях, только отчего-то на французском. У него теперь часто
происходит выпадение памяти начинает по-немецки, потом переходит на
французский, а заканчивает, - особенно если отвлекли на минуту, - про
совершенно другое и непременно на английском, он ведь с государыней только
по-английски, чтобы кто не упрекнул в пруссачестве...
Герасимов кусал губы, чтобы не рассмеяться: очень уж явственно он
представил себе министра двора империи, - худой дед с висячими усами,
который путает языки и не держит в памяти того, что говорил минутою раньше,
кто ж нами правит, а?!
Столыпин взглянул на Герасимова; лицо его вдруг сделалось
страдальческим, - гримаса, предшествующая смеху; расхохотались оба.
- Слава богу, что облегчились, - продолжая сотрясаться в кресле,
проговорил Столыпин, - не так гнусно передавать вам то, что случилось
дальше...
- А случилось то, что меня не пропустили, - усмехнулся Герасимов. - Я ж
вам загодя об этом говорил... Так что огорчительного для меня в этом нет
ничего. Я был готов, Петр Аркадьевич...
- Дослушайте, - прервал его Столыпин. - Я вижу, что волнуетесь, хоть
держитесь хорошо, но дальше волноваться придется больше, так что
дослушайте... И подумайте, кто играет против меня и вас... Да, да, именно
так. Я отныне не разделяю нас, - любой удар против Герасимова на самом деле
есть выстрел в мою спину... После беседы с Фридериксом я пригласил к себе
Ивана Григорьевича Щегловитова, государь к нему благоволит, вроде как
воспреемник Победоносцева... Я напомнил Щегловитову, как вы его от бомбы
спасли, сообщил, что Фридерикс всецело за вас... Так знаете, что он сделал,
пообещав мне на словах всяческую поддержку? Тотчас бросился в Царское и все
передал Дедюлину - для доклада государю...
- А чего ж вы его держите? - не удержался Герасимов, прорвало. - Почему
терпите вокруг себя врагов?! Отчего не уволите их?! Ультиматум или они, или
я! За кресло ж не цепляетесь, сами сказали!
- Вы где живете? - устало вздохнул Столыпин. - В Париже? Вотум доверия
намерены искать в Думе?! Да что она может?! Вот и приходится таиться, ползти
змеей - во имя несчастной России... Победит тот, у кого больше выдержки.
Герасимов покачал головой:
- Нет, Петр Аркадьевич. Не обольщайтесь. Победит тот, кто смелей В
России если только чего и боятся - так это грозного окрика. А вы предлагаете
людям, не умеющим жить при демократии, условия, - пригодные именно для
Франции...
- Зря торопитесь с выводами, - возразил Столыпин. - Я был вчера у
великого князя Николая Николаевича... Сказал, что победоносцевский выученик
Щегловитов играет против меня, намеренно мешая укрепить штаб охраны
самодержавия теми людьми, которые безусловно преданы трону... Это я о вас
говорил, о вас... Великий князь поначалу отказывался входить в эту
"интригу". Я устыдил его: "Интрига - другого корня, ваше высочество. Это не
интрига, а заговор против августейшей семьи". И тогда он признался, что
государь намерен просить меня взять себе в товарищи Курлова, сделав его же
