- Обратите внимание на этот памятник, леди и джентльмены! Руфина
Камбарсес, пятнадцатилетняя красавица высшего света! Личико совершенно
ангельское! Такой же характер... Умерла в начале века, ее смерть была
страшной загадкой, похороны потрясли город... Однако наутро ее - в
изорванном платье - нашли у выхода с кладбища, оказывается, девушка впала
в летаргический сон, ее похоронили живой, каким-то чудом ей удалось
вырваться из гроба, но нервное потрясение было столь велико, что сердце ее
не выдержало, разорвалось от пережитого ужаса... Этот страшный случай дал
повод политическим противникам ее отца начать против него оголтелую
кампанию! Какая низость! Травить человека, пережившего два горя, одно
следом за другим... Вам, как британцам, будет особенно интересно узнать,
что на этом кладбище похоронена Мариа дель Пилар Гуидо Спано де
Костильянес, дочь Софии Хиэнес, связанной с внебрачным сыном короля Георга
Пятого. Он прибыл сюда в восемьсот седьмом году во время английского
вторжения... Простите, леди и джентльмены, но в наших учебниках по истории
именно так называют эту военную экспедицию... Кстати, на этом же кладбище
похоронена внучка Наполеона Бонапарта! Да, да, Исабелла Валевска! Это
зарегистрировано в кладбищенских книгах, но памятник исчез, возможно, его
разрушили при очередной реставрации, в Латинской Америке крушат все, что
не охраняется полицией... Исабелла, мы называем ее Исабель, потому что она
появилась на свет в Буэнос-Айресе в восемьсот сорок седьмом году, прожила
всего двадцать семь дней, бедная... Отец малютки Эрл Алехандро Флориан
Хосе Колонна родился в замке Вавель, Польша, в восемьсот десятом году, его
мать - графиня Мариа Валевска, а отец - Наполеон... Алехандро Валевски,
так его звали по-польски, получил образование в Женеве; после революции
тридцатого года, когда герцог Орлеанский короновался как король
Луи-Филипп, сын Наполеона был отправлен в Польшу с дипломатическим
поручением и принимал там участие в восстании, став помощником
главнокомандующего. Поляки отправили его в качестве своего посла в Лондон;
однако в Польшу он вернулся уже французским подданным, потом ушел в
отставку - кругом интриги, вы же понимаете, - начал работать журналистом,
был отправлен специальным представителем при правительстве конфедерации
Аргентины, здесь-то родилась и умерла его дочь, он вернулся во Францию,
сделался послом при лондонском дворе и при неаполитанском короле, потом
стал министром иностранных дел Франции, затем государственным министром и
умер в Страсбурге, а крошечная Исабеллита Валевска осталась здесь, и нет о
ней памяти, кроме как запись в церковных книгах, какая жестокость!
Жестоко, когда бросают живых, подумал Штирлиц. Кладбищенская истерика
- это форма вымолить прощение за то, что был жесток к другу, равнодушен к
отцу, невнимателен к старенькой матери, неверен любимой. Любить мертвых
легче, чем помогать живым жить. Да, ящерка, это так... И очень жестоко,
когда прощают жестокость. Она обязана быть наказанной. В противном случае
наступает эра всепозволенности. Я отомщу за тебя, зелененькая, ты будешь
отмщена, моя нежность, хотя я не смогу приходить на кладбище и класть
цветы на твою могилу. Да и потом, если душа человека переселяется в другое
существо, нужны ли цветы той земле, где покоятся твои останки? Вся наша
земля - кошмарное кладбище останков... Люди ходят по тому, что раньше было
людьми, оленями, львами...
Штирлиц вышел с кладбища. Клинику профессора Родригеса-и-Санчеса де
Лильо нашел легко. Сестра милосердия в голубом халате мягко его поправила:
профессор де Лижжо - настоящий аргентинец. До сих пор я прокалываюсь со
здешним "ж" вместо "л", подумал Штирлиц, плохо, если когда-нибудь придется
легендировать себя здешним жителем, надо быть внимательным, хотя нет более
интернациональной страны, чем Аргентина, каждый гражданин, какой бы
национальности он ни был, полноправен; любопытно, продавец в магазине
сердито заметил: Перона обвиняют в том, что он фашист, но разве фашист
может спокойно разрешать русским организовывать свои поселения, дружить в
евреями и помогать цыганам?
- Что с вашими глазами, сеньор? - сестра была воплощением милосердия:
чистенькая, улыбчивая, излучавшая доброту и спокойствие.
- Болит левое веко, сеньорита, порою чешется, словно попала какая-то
соринка.
- Пожалуйста, скажите ваше имя.
- Рафаэль Рьяно-и-Лопес, сеньорита.
- У вас есть документы?
- Конечно. В отеле, - ответил Штирлиц, подумав, что фашизм, в каком
бы обличье ни существовал, тщательно следит за у ч е т о м всех и
каждого, ни один человек не имеет права жить без бумажки, на которой
приляпана его фотография и стоит полицейский штамп, указывающий адрес
постоянного проживания; порядок прежде всего, тотальная раскассированность
индивидуумов по профессиям, вероисповеданиям, возрастам, национальностям,
партийным симпатиям и состоянию здоровья. Но ведь любое ограничение
свободы личности может помочь удержать нацию в узде только какое-то время,
подумал Штирлиц, ничто не в состоянии понудить человека жить запеленутым
целую вечность; не отец, так сын или дочь сбросят незримые оковы
"орднунга"; впрочем, никакой это не порядок; высший порядок можно
наблюдать через микроскоп, когда видишь, как свободно живут ч а с т и ц ы,
подчиняясь высшему закону свободы; оболочка лишь гарантирует их свободу,
охраняя от вторжения инокультурных тел, защита от внешнего вторжения
необходима, и она никак не мешает о б м е н у, а ведь обмен - это
свобода...
- О, я не знаю, сможем ли мы принять вас без документов...
- Возможно, вы спросите профессора?
- Но ведь есть закон, сеньор...
- Я понимаю... Что ж, ехать за паспортом? Я бродил по кладбищу, там
достаточно пыльно, много людей... Какая незадача...
- Хорошо, я спрошу профессора, сеньор... Пожалуйста, постарайтесь
понять меня...
Сестра поднялась, вошла в соседний кабинет, вернулась оттуда через
мгновение:
- Профессор ждет вас, пожалуйста...
Это он, сразу же понял Штирлиц, это он сидел за рулем машины, которая
въехала в особняк Росарио; высокий, крепкий человек с сильным лицом -
глубокие морщины, седина, широко расставленные глаза с умным прищуром,
очень чистые, странного цвета, похожи на глаза Клаудии, зеленые... Нет, у
нее были нежные глаза, в них всегда светилось добро; вообще-то зеленые
глаза тревожны, потому что слишком выразительны, всякая открытость чувств
тревожна, люди привыкли скрывать самих себя, родители с раннего детства
начинают вдалбливать в голову детей: "проведи языком по небу десять раз,
прежде чем сказать что-нибудь"; "не торопись сходиться с этим мальчиком,
приглядись к нему"... Чувства боятся, все норовят сокрыть самих себя в
себе же; так спокойнее, будто человек не предает себя чаще, чем
окружающие! Порою десять раз на день!
- Садитесь, пожалуйста, - мягко сказал профессор. - И не взыщите,
бога ради, за этот отвратительный порядок - требовать документы во всех
частных клиниках. Правительство боится, что мы сможем врачевать
повстанцев, когда они выйдут на улицы.
- По-моему, восстанием пока не пахнет, - заметил Штирлиц, -
экономический бум, все довольны.
- Садитесь, я погляжу ваш глаз, - профессор отошел к голубой
раковине, вымыл руки и, вытирая их стерильным полотенцем, сказал: - Жизнь
страны подобна приливам и отливам... Сегодня - хорошо, завтра - плохо, но
ведь главное не решено; призывы к справедливости и классовой гармонии
носят лозунговый характер, столица окружена пригородами, где люди живут в
ужасающих условиях...
Он посмотрел веко Штирлица, пожал плечами:
- Странно, все чисто... Может быть, вы перенервничали? Или что-то
аллергическое? Когда у вас это началось?
- Часа три назад... На кладбище...
- Любите кладбища? - профессор усмехнулся, продолжая разглядывать
глаза Штирлица. - Странно, мне кладбища портят настроение... И потом: надо
любить живых...
Штирлиц нескрываемо удивился:
- Вы повторили мои слова.
- Я не слышал ваших слов, - возразил профессор. - Так что не
упрекайте меня в плагиате... Давайте-ка закапаем успокаивающее, а дома
сделаете компресс из спитого чая, я сторонник консервативной медицины...
- Спасибо, профессор. Я могу уплатить вашей ассистентке? Или вы сами
продиктуете номер вашего счета?
- Полно, платить ничего не надо... Я же не потратил на вас времени,
да и потом это не операция, пустяки...
- Спасибо, - повторил Штирлиц. - Что же касается "лозунгового
характера" призывов к классовой справедливости и национальной гармонии, то
такое порою случается надолго, - возьмите хотя бы Испанию... Я там был
недавно... Франко держит страну в узде, и люди даже рады этому: хоть
какой-то порядок...
- В тот момент, когда Франко сдохнет, - ответил профессор, и Штирлиц
заметил, как яростно побелели его глаза, - его эпоха кончится...
Поднимаясь с кресла, Штирлиц поинтересовался:
- Почему вы так думаете? Обладаете информацией? Или прилежны логике?
- И так и эдак, - ответил профессор. - Вы стоите на противоположной
точке зрения?
- Как вам сказать... Франкисты убили многих моих друзей... Я ненавижу
каудильо, но ведь этот фашист живет припеваючи, несмотря на все бури в
Совете Безопасности... Значит, он кому-то угоден?
- Если бы вы ответили иначе, я бы с радостью налил вам в глаза
немного щелочи, - рассмеялся профессор, - конечно, это противоречит
врачебной этике, но у меня там погиб брат во время войны...
Штирлиц приехал в район Ла Бока задолго до того времени, которое
назначил Оссорио.
Совсем другой мир, подумал он, выйдя из машины. Не то, что город или
страна, а просто другой мир; окраина Неаполя, какой была лет десять назад;
что за чудо этот Буэнос-Айрес, какое вместилище разностей!
Маленькие улочки были полны музыкантов: играли на гитарах,
прислушиваясь друг к другу; когда кончал свою мелодию один, сразу же
начинал второй, ощущение непрерывности музыки делало ее похожей на
журчание горных рек; художники сидели у мольбертов, не обращая внимания на
зевак, которые в молчании стояли у них за спинами.
Маленькие домики были выкрашены в разные цвета; каждый домик - бар,
ресторанчик или кафе; Штирлиц заметил вывеску: "Зал танго"; господи, ведь
я попал на родину этого танца, раньше, до того, как он пошел отсюда по
миру, это было "вульгарным прижиманием мужчин и женщин", "безнравственной
пошлостью", "скотством". Как же причудливы изменения, претерпеваемые
миром! Тот, кого считали вероотступником, по прошествии времени делается
столпом справедливости, а страстный борец за чистоту идеи, каким был наш
Победоносцев, сразу после смерти оказывается отцом-инквизитором, зверем в
облике старца с добрыми голубыми глазами; песнопения негров называли
кривляньем, а теперь выстраиваются тысячные очереди, чтобы попасть на
концерт, где выступают эти артисты, ну и люди, ну и нравы!
Ресторанчик, где ужинал Оссорио, найти было нетрудно, здесь каждый
старался помочь приезжему, объяснения давал поэтические, непременно
советовал посмотреть махонькую Каменито: "Нигде, кроме Ла Боки, нет улицы,
состоящей из одного блока, вы никогда не сможете купить живопись столь
прекрасную, как там!"; "Не торопитесь посещать чудо-парк Лесама, сначала
надышитесь воздухом Италии в нашей Ла Боке, он так прекрасен!"
...Штирлиц зашел в ресторанчик, сел за столик недалеко от Оссорио,
который беседовал с пожилым капитаном в белом кителе, заутюженном так,
