- Я тебе крепко помогу, если соглашусь с твоим предложением, Максимо?
- Да.
- Тогда делай все, как надо, я подменю тебя, езжай спокойно.
В отеле "Интерлакен" дым стоял коромыслом; загоревшие за четыре дня
туристы из Чикаго и Далласа веселились вовсю; Штирлица встретили
восторженными возгласами, усадили за свой стол, - сдвинули из трех, гулять
так гулять, - сразу же налили виски и предложили выпить за этот
благословенный уголок, нет ничего подобного в мире, за здешних обитателей,
таких достойных и красивых, индейская кровь далеких предков, поэтика
испанских конкистадоров и последних европейских переселенцев. Штирлиц
согласился, молча осушил свой стакан, выбросив предварительно лед в
хрустальную пепельницу, и предупредил гостей с севера, что завтра разбудит
рыбаков в пять утра.
- Автобус особой конструкции, - заметил Штирлиц, - начала века, так
что комфорта не обещаю, и дорога далека от уровня американских автострад,
советую как следует выспаться и особенно не перебирать.
- Че, но это же прекрасно! - воскликнул один из шести рыбаков,
взлохмаченный, краснолицый, восторженный аптекарь из Далласа. - Мы
приехали не за комфортом, а за экзотикой!
- Кто вас успел научить этому аргентинскому "че"? - поинтересовался
Штирлиц.
- Здесь так говорят все! Имеющий уши да услышит!
- К инструктору надо обращаться "маэстро", - сказал Штирлиц.
Аптекарь расхохотался:
- Но ведь "маэстро" играет в ресторане на скрипке!
- Это у вас в городе он играет на скрипке. А здесь слово "маэстро"
означает "учитель". Приедете в следующий раз, обращайтесь к тренеру именно
так, как я вам сказал.
- А почему на юге нашего континента, - спросила пожилая женщина в
легком свитере, который подчеркивал ее - до сих пор еще - привлекательную
фигуру, - так трепетно относятся к слову? Какая разница: "че", "маэстро"?
И то, и другое красиво...
- Народы, которые выросли из рабства, - устало ответил Штирлиц, -
относятся к слову религиозно, потому что начинали не с чистого листа, как
в Штатах, а на обломках царств, где человек был лишен элементарных прав -
в первую очередь на слово. Они еще до сих пор не выкарабкались из-под
обломков абсолютизма. У них своды законов составлены так, что одна статья
может опровергнуть другую... Постановления двухсотлетней давности не
отменены, - боятся резких поворотов и поэтому постепенно погружаются в
трясину... Чтобы начинать новое, надо открыто отринуть старое... А этого
боятся... Поэтому такая прилежность традициям, а именно традиция
предписывает форму обращения к каждому в соответствии с титулом и рангом.
- Что-то в ваших словах есть радикальное, - заметил далласский
аптекарь. - Не знаю что, но я ощущаю это кожей.
- У вас хорошая кожа, - заметил Штирлиц и поднялся. - В пять бужу, до
утра!
Он вышел из гомона, из жаркой, дружеской духоты бара на улицу; небо
было близким и звездным; новолуние; ну, загадывай желание, сказал себе
Штирлиц, обязательно сбудется. Я загадал его, ответил он себе, я загадал в
ту минуту, когда увидел то страшное фото; я отплачу им за тебя, ящерка, я
отомщу им так, что это запомнится надолго, зелененькая... Человек рожден
для того, чтобы увидеть прекрасное и быть счастливым, ведь его пускают в
этот мир ненадолго, на какой-то миг, все быстролетно, а ему приходится
воевать, становясь жестоким животным, только во имя того, чтобы
осуществить заложенную в нем с рождения мечту о красивом и добром. Неужели
в этом и есть диалектика: лишь становясь жестоким и холодным, ты можешь
удержать то прекрасное, что есть окрест тебя?!
В час ночи, когда ни одного огонька в городе уже не было, засыпают
здесь рано, Штирлиц, не включая света, оделся, натянул черный свитер с
высоким воротником, чтобы прикрыть бороду; этот мальчик из банка прав, я
поседел за пять дней, я стал седеть, как только прочитал ту газету о
ящерке, седой, как лунь; плохо, когда ночью что-то выделяется на лице;
краситься смешно; просто, когда начну дело, укрою нижнюю часть лица темным
воротом, седина останется только у висков и на щеках, пусть, такое
запоминают как неопрятность, старик не побрился, никто не воспримет
камуфляж как желание скрыть седую бороду.
Из дома (он снимал мансарду на улице Эльфляйн) Штирлиц выскользнул
тенью; подобрал такое жилье, чтобы из парадного было два выхода - во двор
и на тротуар; перемахнул через небольшой заборчик и оказался в темном
проеме между двумя коттеджами; отсюда вышел на параллельную улицу Морено;
прижался к стене дома; конечно, если бы шел снег и пуржило, все было бы
легче, подумал он, ничего, в конечном счете у меня теперь есть выход, он
единственный, особых размышлений не требует, я так устал, что надежды уже
нет; механическая работа, словно бы я не живой человек, а металлический
автомат, запрограммированный на выполнение определенной задачи.
Он стоял, прижавшись спиною к деревянному дому, вслушиваясь в ломкую
тишину ночи; только не торопись, сказал он себе, нельзя торопиться,
р а б о т а только тогда удается, когда ты не сделал ни одного лишнего
шага и убежден, что один; если тебе будут мешать, дело не выгорит; бедный
Бальзак, он и погиб-то раньше времени оттого, что ему мешали заниматься
любимым делом - сочинять его, бальзаковские, миры, пить несчетное
количество маленьких чашечек кофе, сваренного на спиртовке, и курить
табак... Зелененькая говорила, что перечитывает "Шагреневую кожу", когда
ей грустно... Нежность моя, ящерка, прости меня, прости...
Лишь убедившись, что ни одного постороннего шума вокруг него не было,
Штирлиц пересек дорогу и отправился на улицу Моралас, двенадцать, к
оберштурмбанфюреру СС Риктеру.
У Штирлица по-прежнему не было никаких известий от Пола; но
откладывать беседу с Риктером нельзя, - началась облава, меня гонят под
выстрелы, что ж, ударю первым.
Он знал, что Риктер, приезжая сюда из Кордовы или Байреса, живет не
один; в угловой комнате спит высокий парень с перебитым в переносье носом;
не говорит ни слова, так что трудно понять - аргентинец или немец; судя по
лицу, нервы в полном порядке, значит, спит сладко. Комната Риктера
отделена от его - судя по матовому стеклу - ванной и туалетом; если
говорить негромко, телохранитель не проснется; главное - попасть в дом и
войти в спальню к Риктеру.
Как всякий немец, он спит с открытым окном, воздух излечивает все
недуги, особенно здешний, высокогорный, кругом сосна, а в озере
Науэль-Уапи полно минералов, она целебна, за ночь организм полностью
реанимируется; кто-то из аргентинских физиков, кажется, Гавиола, говорил,
что в будущем медицина будет продлевать жизнь за счет климатологического
лечения; верно; древние не зря ездили из Апеннин на целебные кельнские
воды, Древний Рим знал толк в медицине, чем дальше человечество стремится
вперед, тем стремительнее теряет то, что было в прошлом, а тогда жили
неглупые люди, по сей день никто не смог опровергнуть ни Аристотеля, ни
Платона.
...Штирлиц уже сотни раз заносил ногу на подоконник своей мансарды,
подтягивался на руках, стараясь не дышать, добиваясь главного: с
подоконника надо слезть беззвучно; он долго наблюдал за котом хозяина, -
тот прыгал, как циркач; мягкие лапы глушат шаг; сшил некое подобие калош
из войлока, звука - при прыжке - почти не было.
...Он вошел во двор дома Риктера и снова замер, прижавшись к холодной
стене коттеджа, - совершенно новая архитектура, много стекла и кирпич, не
закрытый штукатуркой; каждый камень пущен в отделку: ощущение мощности, и
в то же время элегантно; деревянные рамы с толстыми наличниками, окна без
форточек, открываются целиком, чтобы шло больше воздуха, очень толстое
стекло, отдающее голубизной, словно линза фотоаппарата, если смотреть на
ярком солнце.
Ну, с богом, сказал он себе, давай, Штирлиц, занимайся не своим
делом, без которого, увы, ты не можешь всерьез заняться тем, что умеешь...
Он расслабился, надел свои войлочные калоши и отчего-то вдруг
вспомнил эпизод, связанный с Макиавелли. Тот в своем безудержном желании
утвердить свой философский принцип - "личность подчинена государству в
лице монарха, сначала общее, национальное, а лишь потом индивид, человек с
его мечтами и заботами", - выстроил войска у стен Милана, чтобы потрясти
кондотьера Джиованни делле Бане-Нере, ибо понимал, что философ, не
подтвержденный силой, обречен на крах, мыслитель обязан быть сильным,
тогда кондотьер пойдет за ним. В течение двух часов Макиавелли пытался
выстроить свои войска; строй, однако, рассыпался; когорты казались
бесформенными, люди не слышали команд, потому что военный должен обладать
приказным голосом, иначе грош ему цена.
Тогда кондотьер, которому надоела эта буффонада мыслителя, выдвинул
своих барабанщиков и флейтистов, г а р к н у л; порядок был наведен в пять
минут; солдаты Макиавелли пожирали глазами того, кто заставил их
подчиниться себе, с силой разве поспоришь, ей лучше служить.
Тем не менее, заметил Штирлиц, в памяти потомков осталась
интеллектуальная наблюдательность Макиавелли, требовавшего растворения
человека в обществе, - метода более удобная для правления плебсом, чем
командный голос кондотьера Банде-Нере.
О чем ты, спросил он себя, положив пальцы на подоконник спальни
Риктера. О том, ответил он, что надо совмещать в себе фанатизм Макиавелли
с вышколенной умелостью военного, вот о чем. Ну и ну, волнуешься, брат;
затяни пояс; держись; верь в удачу.
Он снова увидел лицо ящерки, яростно спружинился, вскинул тело,
забросил ногу на подоконник, подтянулся; в ушах звенело, поэтому он не мог
понять, действительно ли все те движения, что он ежедневно репетировал
последний месяц, были беззвучны или он просто-напросто ничего не слышал
из-за нервного напряжения...
Риктер, положив руки под щеку, спал, чуть посапывая.
Достав из-за пояса пистолет, Штирлиц осторожно спустился в комнату;
балансируя руками, пересек комнату, уперся дулом в ухо Риктера, вторую
руку положил ему на плечо, сразу же почувствовав, как оно сначала
напряглось, а потом безвольно обмякло.
- Хайль Гитлер, дружище Риктер, - шепнул он, склонившись над головой
немца. - Это я, Штирлиц. Если крикнешь - пристрелю. Тебе есть что терять,
а мне - нет, все потеряно. Понял?
Тот резко кивнул головой и спросил:
- Можно повернуться?
- Разговаривай шепотом.
- Хорошо, штандартенфюрер.
- Помнишь мое звание?
- Конечно.
- Поворачивайся.
Лицо Риктера в лунном свете показалось Штирлицу таким белым, будто
его обсыпали мукой.
- Кто по национальности твой телохранитель?
- Аргентинец... Это соглядатай... Мне ведь некого опасаться, я не
числюсь в списках разыскиваемых, просто он постоянно сопровождает меня.
- Как его зовут?
- Мануэль.
- Спит хорошо?
- Да. Он никогда не просыпается...
- Он может пройти к тебе только через ванную комнату?
- Нет, у него есть и другой ход. Через кабинет...
- Двери запираются?
- Он не придет, штандартенфюрер.
- Повторяю вопрос: двери запираются?
- Да, там есть защелки...
- Сейчас я закрою обе двери... Где у тебя оружие?
- У меня его нет.
- Но ты понимаешь, что я буду вынужден сделать, если ты включишь
какую-нибудь систему?
- Понимаю.
- Я пришел к тебе с торговым предложением. В твоих интересах провести
переговоры в обстановке взаимного понимания, нет?
- Можно сесть?
- Пожалуйста.
