провалились, резко выступили скулы, - невыносима, поэтому люди старались
уйти от нее, создавая в е р у... Но я с детства был рационалистом, не
верил в хрупкость мечты о загробной жизни... Мои размышления о смерти -
еще в молодости - привели меня к вполне земной проблеме: не состоит ли
вечность в том, чтобы установить зримые, живые связи, которые соединяют
нас с людьми и вещами, существовавшими на земле ранее? Между прочим,
именно об этом был долгий разговор с лейтенантом Аллье накануне его
операции... Кстати, дело ведь чуть не сорвалось... После того, как Аллье -
на территории, оккупированной нацистами, - стал законным владельцем
тяжелой воды, все уперлось в "мелочь": как транспортировать г р у з?! В
чем?! Попробуйте заказать сварные канистры на заводе в Осло, полном
гестаповских соглядатаев?! Провал! И лейтенант нашел мастера, простого
рабочего, тот сделал великолепные емкости, воду привезли на аэродром
Форнебю, продекларировали на тот рейс, что вылетал в Амстердам, а
загрузили в самолет, отправлявшийся в Шотландию! А?! Великолепно?!
- Действительно, лихо, - согласился Громыко.
- И в середине марта сорокового года весь запас тяжелой воды был у
нас, в Париже. Но ведь в июне боши ворвались в столицу! Мы увезли "продукт
зет" в Клемон-Ферран... Знаете, где спрятали? В сейфе французского банка!
Но через несколько недель директор потребовал, чтобы мы немедленно забрали
свой "продукт", видимо, что-то прослышал, люди фатально боятся всего, что
связано с нашими исследованиями... Тогда мы спрятали канистры в камере
тюрьмы, где содержались особо опасные преступники... А боши уже рыскали по
всей Франции в поисках н а ш е й тяжелой воды, гестапо напало на след...
Тогда я решил отправить моих сотрудников с "продуктом зет" в Англию... Тем
более, большинству из них просто-напросто нельзя было оставаться со мною,
их бы сожгли в крематории, евреи... Я бросился в Бордо и оттуда успел
отправить бесценный груз в Лондон, только чтобы он не достался нацистам...
О, сколько раз меня потом допрашивало гестапо! Как я остался тогда жив -
не знаю...
- Вы рассказали сюжет романа, - заметил Громыко. - А фильм вообще мог
бы получиться совершенно поразительный...
Жолио-Кюри махнул рукой:
- Почему-то такого рода ленты начинают снимать только после того,
когда уже нет на свете участников дела... Странно, но это так... Я не
замучил вас?
- Каждая встреча с вами - радость для меня, господин Жолио-Кюри.
Внезапно лицо ученого изменилось, скулы выступили еще острее, глаза
потухли, сделавшись усталыми, полными растерянного недоумения:
- Как вы думаете, с американским представителем в Атомной комиссии
удастся хоть о чем-то договориться?
- Вы имеете в виду Бернгардта Баруха?
- Да.
Громыко ответил не сразу:
- Видите ли, меня с ним связывают добрые отношения... В личном
плане... Мы встречаемся домами, и, как мне кажется, Барух отдает себе
отчет в том, сколь трагична проблема атомного оружия... Но ведь он не
может вести свою линию, не консультируя ее с Белым домом... Человек он
самобытный - бывший грузчик, боксер, самоучка, невероятно тянется к
культуре, лишен зла, предвзятости, однако он лишь в ы р а з и т е л ь
позиции, занятой Вашингтоном...
(Лидия Дмитриевна, жена посла, проводив Баруха после очередного
ужина, - на этот раз стол был белорусский, гречневые блины, американцы это
блюдо обожали, - посмеялась:
- У меня такое впечатление, что Барух берет у тебя бесплатные уроки:
задаст вопрос по истории или экономике, ты ему все обстоятельно излагаешь,
а он слушает да на ус мотает, они ж любят, когда все доходчиво объясняют,
словно дети...
Когда седовласый, кряжистый Барух пригласил советского посла на день
рождения, - ему тогда уж было за семьдесят - в отеле "Мэй Флауэр" на
Коннектикут-авеню - там работал русский повар, очень тянулся к
с о в е т с к и м - заказали утыканный кукурузными початками, сделанными
из сахара, торт; вручая "новорожденному" подарок, Громыко пожелал:
- Живите столько лет, господин Барух, сколько зерен в этих початках!
Восторг гостей, собравшихся в небольшом особняке американского
"атомного посла" на Кони-Айленде, был совершенно неописуемым, тем не менее
Барух остался верен себе; когда понял, что веселье удалось, взял Громыко
под руку: "Пожалуйста, объясните-ка мне Талейрана, особенно его парадоксы
во время главных конференций, в которых он принимал участие"; Громыко
переглянулся с женою, та с трудом сдерживала улыбку: "Ну и хитрый
американец!"
Громыко подробно рассказал ему о французском министре; Барух слушал
зачарованно, потом спросил:
- Скажите, мистер Громыко, как вам покажется такая фраза: "В дни
войны все мечтают о мире, но, когда мир наступил, он скоро делается
невыносимым"?
- По-моему, ужасно, - ответил Громыко. - В этом есть нечто циничное,
жестокое... Кому принадлежат эти слова?
- Пока никому, - ответил Барух. - Но будут принадлежать мне.
- Это невозможно! Вы не вправе произносить такое!
- Уже написано, - Барух вздохнул. - И принято... Видимо, такое сейчас
угодно. Не браните меня особенно жестоко за эти слова, думаю, они не
помешают нам продолжать дискуссию об атомном оружии. Думаете, я его не
боюсь? - Барух потянулся к Громыко, понизил голос. - Разве есть на свете
люди, свободные от ранее принятых на себя обязательств?!)
- Обидно, если не удастся договориться. И очень горько, - сказал
Жолио-Кюри. - В глазах простых людей понятие "атомная энергия" связано
сейчас с бомбой и Хиросимой... Но мы-то, ученые, знаем: это и энергетика,
и биология, и медицина... Заметьте, переход от мысли единиц к действию
масс протекает крайне медленно... "Атом" еще не полностью понят, а уж
реализован - тем более; поверьте, мир еще ждут невероятные открытия,
"атом" послужит цивилизации...
- Если только не будет новой Хиросимы, - заметил Громыко.
- Да, - Жолио-Кюри снова закурил. - Если не будет повторения ужаса...
- Хотите взглянуть, как я намерен закончить свое выступление в
Комиссии по атомной энергии?
- Это же, наверное, секрет? - Жолио-Кюри рассмеялся. - Разве можно?
- Вам - да, - ответил Громыко серьезно. - Если будут замечания,
отметьте карандашом, люблю спорщиков, особенно таких, как вы...
Достав из кармана "монблан", Жолио-Кюри взял страничку: "Уяснение
действительного положения вещей, быть может, посодействует нам в том,
чтобы справиться с серьезными задачами, которые стоят перед Организацией
Объединенных Наций в области установления международного контроля над
атомной энергией, чтобы не допустить ее использование в военных целях и
обеспечить ее применение лишь во благо человечества, подъема материального
уровня народов, расширения их научных и культурных горизонтов".
Жолио-Кюри удовлетворенно кивнул, вернул текст Громыко:
- Хотите, подпишусь под каждым словом? Я готов.
ШТИРЛИЦ, ОССОРИО (Буэнос-Айрес, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________
- Вам известно, кто убил женщину, которая вас любила? - спросил
Оссорио шепотом, поднявшись со Штирлицем на один пролет вверх.
- Нет... Обвинять будут меня.
Оссорио кивнул:
- Верно. Того человека зовут Хосе Росарио, он испанец, дом на углу
улиц Сармиенто и Уругвай, второй этаж, "Конструксьонес сегуридад
анонима"... Я начал юридическую практику, у меня сегодня ужин с клиентом,
он итальянец, назначил встречу в Ла Боке; знаете, где это?
- Куплю карту.
- Итальянский район, там полно туристов, спросите, где Молодежный
клуб атлетов, каждый покажет, рядом стадион, найдете улицу Некочеа,
ресторан "Альмасен", сядете за стол рядом с моим, когда я кончу ужин и
попрощаюсь с клиентом, обратитесь с просьбой показать вам что-то по карте.
Это не вызовет особых подозрений... Ваша любимая не говорила мне, что вы
такой седой...
- Она и не могла вам этого сказать...
- Я ей назвал три имени...
- Я назову больше... И дам адрес в Штатах, куда это можно отправить,
- если, конечно, захотите... А еще лучше, если бы вы взяли такое дело,
которое бы позволило - без подозрений со стороны военной контрразведки -
съездить в Штаты.
- Ну, я не привык загадывать так далеко, да и предпочитаю полагаться
на собственные силы... До свидания, мне должны звонить.
- Спасибо, сенатор.
- За что? Только-только попытался стать гражданином - и...
Досадливо, как-то по-стариковски махнув рукой, Оссорио быстро
спустился в квартиру и осторожно прикрыл за собой дверь.
Штирлиц вышел на улицу, в шум и гомон, какой-то совершенно особый в
Латинской Америке, очень испанский, только в Аргентине ему придана особая
деловитость Штатов и Британии, он, этот постоянный шум, отличается
стремительностью, но, в отличие от Перу, Боливии или Панамы, он здесь не
шальной, но устремленный; страна дела, входит в десятку наиболее развитых
государств мира, конкурент северу, растет как на дрожжах.
Где же они держат пункт слежения за сенатором, подумал Штирлиц.
Наверняка в одном из соседних домов. Однако стереотип испанского мышления
должен помочь мне: за седым сеньором в роскошном костюме и с тростью они
вряд ли сразу же пустят наблюдение, видимо, ждут иных персонажей; не могли
же они за неделю разослать мои новые фото; наверняка, меня зафиксируют,
как фиксируют каждого, кто входит в его подъезд; надо бы сенатору снять
квартиру в том доме, где много оффисов, труднее следить, я скажу ему об
этом; он очень подозрителен, постоянно борется с самим собой, таким людям
трудно жить... Если поверил человеку - верь до конца, отводи все
м ы с л и ш к и, которые лезут в голову, нет ничего страшнее постоянных
сомнений в правильности намеченного курса, единственно, что убивает в
человеке художника, так это комплексы, никакой психиатр не поможет, только
ты сам и хозяин, и подданный самого себя. Правильно, ящерка, спросил
Штирлиц Клаудиу, которая теперь постоянно стояла в глазах: костюмчик очень
шел ей, а туфельки подчеркивали прекрасную форму ноги, все в тон, со
вкусом, нежность моя, это же ты все делала для меня...
Штирлиц отправился в центр, остановился возле небоскреба,
построенного в тридцатых годах итальянцем Марио Паланти, усмехнулся,
прочитав надписи у входа в здание, - каждый подъезд обозначен своей:
"Слова убивают, дух побеждает"; "Человека, как можно больше человека!";
"Искусство - это человек, обращенный к природе"... Верно, подумал Штирлиц,
только порою самая абсолютная мысль может быть чушью, если приложена к
человеку в моем положении... Мною сейчас руководит иное - очень короткое
слово "месть". А сопрягается с этим словом совершенно странное, вроде бы
несочетающееся - "автомобиль".
Он купил себе маленький подержанный "форд"; машину выгнали прямо из
магазина на улицу; продавец съездил в полицию и привез номер, все дело
заняло пятьдесят минут; у них хорошие учителя, подумал Штирлиц, научили
экономить время, в Испании эта процедура заняла бы день.
Разложив на коленях карту, он нашел пересечение улиц Сармиенто и
Уругвай, припарковал машину в близлежащем дворе, поднялся на второй этаж и
остановился перед массивной дверью, на которой красовалась большая медная
табличка: "Конструксьонес сегуридад анонима".
Он посмотрел на свое отражение в этой желтой, начищенной до
солнечного блеска медной табличке - седой мужчина в чуть затемненных
очках, коротко стриженная седая эспаньолка, седые усы, чуть подвитые седые
