приехал в эту страну из Европы и призывает народ к революции в Соединенных
Штатах!
П р е д с е д а т е л ь. - Мистер Эйслер, вам необходимо находиться
здесь, пока мы не освободим вас.
Э й с л е р. - Где я должен находиться?
С л е д о в а т е л ь. - В Соединенных Штатах. В Вашингтоне. В этой
комнате".
Роумэн закрыл глаза, испугавшись, что заплачет. Он явственно увидел
лицо композитора. Он ведь такой наивный, сидит дни напролет у рояля и
сочиняет ту музыку, которую слышит в себе и которой восторгается мир, а с
ним говорили как с мелким жуликом. С ним говорили больные люди. Или очень
страшные мерзавцы. А скорее всего - и то, и другое. Кто сказал, что
параноики не могут быть мерзавцами и при этом править страной?!
"Вот почему я не мог найти его, - понял Роумэн. - Они допрашивали его
все эти месяцы, а он боялся встречаться с кем бы то ни было, чтобы не
бросить тень на друзей".
Роумэн попросил бармена сварить ему двойной кофе, полез за
сигаретами, закурил, тяжело затянулся, а потом - неожиданно для себя -
бросил газету на пол и наступил на нее ногой, словно на какую-то гадину...
"Ну, Макайр, - сказал он себе, - ну, мерзавец, ты ведь из этой же
банды, ты все знал заранее, ты сделал так, чтобы спасти открытых мной
черных наци в Германии, и погубил из-за этого наших ребят, позволив
взорвать их на мине, наци ведь не так страшны для тебя, как несчастный
Эйслер или Брехт, к которому подбираются другие мерзавцы! Да что же это
такое, боже милостивый?! Что происходит с моей страной?! Как остановить
этот психоз, они ведь возрождают инквизицию. Это страшно, что они делают,
я бы не мог в это поверить, не прочитай своими глазами, я бы полез с
кулаками на каждого, кто посмел бы рассказать мне то, что я только что
узнал!
Ох, как хочется выпить, - подумал Роумэн, - напиться хочется, завыть
по-волчьи, задрав голову к луне, хочется кричать так, чтобы меня все
услышали, собрались вокруг меня и решили бы, что я спятил, а я бы - когда
соберется много людей - замолчал и рассказал бы им то, что обязан
рассказать, и тогда все эти безумцы из антиамериканского комитета, большие
знатоки поэзии, вздрогнули бы, они бы испугались, потому что правда,
которую я теперь узнал, пострашнее их лжи...
Нельзя мне пить, - сказал он себе, - нельзя пить, когда ты в
д е л е, надо быть трезвым и собранным, как никогда".
Он пошел на переговорный пункт и заказал Голливуд. До отправления
самолета оставалось еще больше часа; к телефону подошел Грегори; голос
какой-то фальшивый, чересчур спокойный и бодрый:
- С Крис все в порядке, ждем тебя, Пол, очень скучаем...
- Ты что, еще не читал?
Голос сломался, потух:
- Неужели в Европе уже перепечатали?! Ах, Пол, как я не хотел, чтобы
ты узнал об этом там... Но еще не все потеряно, Элеонора Рузвельт требует,
чтобы реакционеры с юга были убраны из комиссии, пусть туда пустят
нормальных американских либералов... Ты слышишь меня, Пол?
- Да. Ты веришь, что их так легко оттуда убрать?
- Когда так ужасно, надо быть всем вместе. Пол, мы ждем тебя...
- Да, надо быть всем вместе... Только я сначала залечу в Вашингтон...
- Что-нибудь случилось?
- В том-то и дело, что ничего не случилось, старина... Все пошло
прахом... Все, понимаешь? Дай мне Крис...
Он явственно увидел, как она выхватила трубку из рук Грегори. "Как
это ужасно - говорить по телефону, зная, что каждая твоя интонация, не то
что слово, записывается на медленно двигающуюся пленку диктофона, над
которой склонились люди, вроде тех, что мучали Эйслера. Будь ты проклята,
техника двадцатого века! Бедная моя конопушка, из одного ужаса попала в
другой..."
- Милый, здравствуй, любовь моя!
- Здравствуй, - ответил он, подумав, что девочка забыла самое себя:
"Ведь именно она учила меня, что нельзя открываться перед г а д а м и, они
умеют играть тем, что любишь более всего на свете. Бедная девочка,
какая-то обреченность кругом, давит, сил нет, сейчас замолотит заячья
лапа, не сердце, а какая-то тряпка, черт его забери... Ты не смеешь так
думать, - сказал он себе, - ты должен быть крепким и здоровым, потому что
есть Крис и ты ей нужен, а все большие дела в мире начинаются с любви - к
ребенку, женщине, маме..." И как раз в этот миг он вновь услыхал в себе
тот давешний, подлючий голос, который так ненавидел, но который жил в нем
помимо его воли и желания: "А может быть, именно любовь толкает человека к
тому, чтобы примиряться с обстоятельствами?"
- Милый, почему у тебя такой ужасный голос?!
- Немного простудился, конопушка... Это пройдет, как только я увижу
тебя.
- Я буду молиться, чтобы самолет благополучно перелетел этот чертов
океан.
- Обещаю тебе, что он перелетит.
- Если случилось что-то не так, не огорчайся уж очень-то, всегда надо
уверенно думать о том, что задуманное рано или поздно сбудется, тогда
непременно все случится так, как ты хочешь.
- Бросай математику, конопушка... - усмехнулся Роумэн. - Переходи в
Армию спасения, там нужны талантливые лекторы. И платят хорошо.
- Ладно, я начну готовиться, только скорее прилетай...
- Ну его к черту, этот Вашингтон, - сказал вдруг Роумэн. - Я сейчас
поменяю билет и возьму тот рейс, где не надо ждать в нью-йоркском
аэропорту, и сразу же прилечу к вам...
- Ох, как это хорошо, милый, я так счастлива... Погоди, тебе что-то
хочет сказать Элизабет...
- Целую тебя, конопушка.
- А как я тебя целую, милый, если б ты только знал!
Голос у Элизабет был какой-то сломанный, затаенный:
- Здравствуй, седой братик, рада тебя слышать...
- Здравствуй, девочка. Как дети?
- Орут, бьют посуду, играют с Крис в прятки с утра и до вечера. Свою
докторскую она пишет по ночам... Слушай, милый, тут, оказывается, очень
нужен Роберт Харрис и Мигель...
Роумэн не сразу понял:
- Что?!
- Спарк и Крис были против того, чтобы я это говорила тебе... Но я
все же решила сказать...
"Это Штирлиц, - понял Роумэн. - Он звонил к ним. Что-то случилось,
видимо, крайне важное. "Мигель" - это Майкл Сэмэл. Харрис - понимаю, они
давно знакомы, но отчего Майкл Сэмэл?!"
- Передай-ка трубку Крис, сестреночка...
- Я целую тебя, седой брат. У тебя замечательная жена, лучше не
бывает.
- Пока терплю, - сказал Роумэн и ему сделалось стыдно этих своих
слов, но он заставил себя сказать именно так, он-то уж никак не имеет
права до конца открываться перед макайрами, хотя те все знают, не надо
обольщаться, они знают все.
- Милый, ну и что? - голос Кристы был тревожный, какой-то звенящий.
- Все хорошо, конопушка. Все так, как надо. Жизнь - это драка, в ней
надо уметь проигрывать...
- А ты что, прочитал и "Мэйл" тоже?
- Нет. Что там напечатано?
- Нет, нет, ничего...
- Ответь мне, пожалуйста, что там было напечатано?
- В позавчерашнем номере... Про Гаузнера... Про то, что он был убит
каким-то Штирлицем... Нам прислали эту газету сегодня, ума не приложу,
кто... Я думала, тебе ее уже вручили...
- Хорошо, человечек, жди, скоро я вернусь, обсудим все на спокойную
голову... Когда плохо - Грегори прав - всем надо быть вместе, ты поняла
меня?
Он сдал билет в Вашингтон и купил место в самолет, следовавший в
Лондон; по счастью, одно место в салоне первого класса оказалось пустым,
кто-то опоздал, спасибо ему. А может быть, ей. Только очень плохо, если
опоздал не "он" или "она", а просто это место держали для него "они",
макайры.
- Как это мило, что вы нашли меня. Пол, - Харрис действительно
обрадовался Роумэну; он даже не очень-то удивился, отчего американец
приехал к нему в редакцию без звонка; помнил, как добр был к нему в
Мадриде Роумэн, как щедро делился информацией, особенно когда дело
касалось ИТТ, а Харриса это не могло не интересовать, потому что дела
корпорации "Бэлл", в которой его семья играла не последнюю роль, шли все
хуже и хуже: полковник Бэн относится к числу людей с челюстями; шагает по
трупам; лишен каких бы то ни было сантиментов, акула.
- Я рад еще больше. Боб, - ответил Роумэн и, не ожидая приглашения,
сел в маленькое кресло, стоявшее возле окна; за последние два дня он спал
всего пять часов, не брился, лицо поэтому выглядело так, словно в редакцию
пришел запойный. Как еще пустили внизу? Мистер Патрик весьма внимателен,
следит за каждым, кто приходит в газету, сейчас много психов, фронт
калечит людей, бывали уже скандалы, шокинг, удар по престижу. - Слушайте,
вы как относитесь к Штирлицу?
- Вы же читали "Мэйл"... Кто бы мог подумать...
- Это гнусная формулировка. Боб, - "кто бы мог подумать"... Это
отвратительная формулировка... Почему же тогда вы не подумали?!
- Пол, вы несносны, - Харрис улыбнулся, почувствовав растерянность;
он отвык от американца, от его манеры вести себя; прелестные, добрые
заокеанские дикари; ничего не попишешь, они еще не наработали в себе
культуры поведения, но человек он славный; смешно, конечно, и думать,
чтобы пригласить его в дом отца, старик сляжет в постель от такого гостя,
все можно изменить, кроме островных традиций. - Вы сегодня выглядите
несколько утомленным. Кофе?
- Ну его к черту, я и так им опился за последние дни. Дайте холодной
воды. Только сначала ответьте мне про Штирлица.
- Он производил впечатление интеллигентного человека, как ни странно.
Он выделялся изо всех тех наци, которые создавали Франко в Бургосе.
- Вот видите... Вы представляете его себе в роли злодея-отравителя?
- Говоря откровенно, не очень. Но материалы Майкла Сэмэла вызвали
бурю, они довольно крепко аргументированы.
- Нацистами.
- Что?!
- То, что слышите. Ему всунули гестаповские материалы. Кому-то надо
вымазать Штирлица дерьмом, как грязного уголовника, вот в чем дело... А
кто этот Сэмэл? Не из парнишек сэра Освальда'?
_______________
' О с в а л ь д М о с л и - лидер английских фашистов.
- Нет, нет, он вполне пристойный консерватор, из хорошей семьи, он
никогда не имел ничего общего с Мосли...
- Воевал?
- Ему двадцать три года и минус пять зрение.
- У меня минус три.
- Давно?
Роумэн пожал плечами:
- Давно. С наци нужно воевать вне зависимости от зрения. Пусть носит
очки.
- О, Пол, вы слишком строги к нему, я убежден, что мистер Сэмэл -
джентльмен.
- Берете на себя ответственность?
- Вы не объяснили мне предмет вашего к нему интереса.
- Меня интересуете вы не меньше, чем он.
- В качестве?
- В качестве человека, который может получить кое-какую информацию о
нацистских связях ИТТ.
- Это очень любезно с вашей стороны, но почему вы убеждены, что меня
так уж интересует ИТТ?
- Боб, не вертите задницей.
- Если бы я не помнил вас в Мадриде и не ценил вашу доброту, я был бы
вынужден прервать разговор, Пол.
- Мало ли, что бы вы решили... Я бы его не прервал. Словом, Штирлиц
ждет нас. Сэмэла и вас. Он хочет сделать заявление.
- Это в высшей мере интересно, но сколь тактично с моей стороны
встречаться с ним, если о нем пишет мистер Сэмэл?
- А вы познакомились со Штирлицем десять лет назад в Бургосе. И он
хочет увидеть Сэмэла в вашем присутствии. Билет за океан готов оплатить я.
- Если мистер Штирлиц действительно обладает интересной информацией
об ИТТ, я попробую - как вы посоветовали мне - обратиться в "Бэлл".
- Звоните Сэмэлу... Хотя нет, не надо... Едем к нему.
- Но это не принято. Пол! Я не могу приезжать к человеку без
