обременит вас, пойти вместе со мною, вашим покорнейшим слугой". Вот он и
сказал: "Я готов предоставить мою машину в распоряжение сеньора, чтобы он
мог удовлетворить все желания очаровательной сеньоры". Проще говоря,
"такси свободно".
- Какая прелесть, - улыбнулась Криста, подумав при этом, отчего же
она не услыхала в этой длиннющей фразе, произнесенной шофером,
единственного испанского слова, которое выучила в совершенстве, -
"сеньора".
...В отеле Блас спросил:
- Мне подождать вас в холле? Или можно подняться в номер?
- Нет уж, - ответила она. - Пожалуйста, подождите здесь, я вернусь
очень быстро.
Она поднялась к себе, разделась, вошла в крохотную ванну, пустила
душ; горячей воды не было; какая ледяная, подумала она, ведь на улице
такая жара; наверное, у них еще работают арабские водопроводы; очень
странно, ушла культура, поумирали поколения, а творение рук человеческих
живо по сию пору.
Криста отчего-то вспомнила, как отец - незадолго перед арестом -
говорил:
- Знаешь, чем дальше, тем больше я верю в то, что можно вывести
математическую формулу истины. Да, да, это так! Надо оттолкнуться от
концепции поиска курса самолетов. Ломаные куски разных направленностей
складываются - волею человеческого разума - в абсолют линии... Где-то
здесь сокрыт ключ к моей идее... Числа подобны характерам, ты никогда не
задумывалась над этим? Попробуй внимательно вглядеться в семерку и
единицу. Эти цифры более всего меня занимают. А как интересна шестерка! Я
бы очень хотел, чтобы ты занялась теорией чисел, пусть тебя упрекают в
склонности к черной магии и оккультизму, пусть смеются... Я согласен с
Бором: всякая настоящая идея обязательно должна страдать сумасшедшинкой...
Замерев под душем, она думала, почему дети так убеждены в своей
правоте, отчего они столь напористы в отстаивании своей правды,
только-только были маленькие, слово родителей почитали законом, мама и
папа все знают, они самые сильные, справедливые и умные, а наступает пора,
минует человек какую-то незримую границу (где проходит? между чем и кем?)
и делается совершенно убежден в своей правоте, родителей начинает считать
старомодными, трусливыми, да и не такими умными, какими они казались
прежде... Если бы можно было уберечь поколения от этой - из века в век
повторяющейся - трагедии! Как много сердец не было бы разбито, как много
жизней не было бы изломано...
О чем я, подумала Криста. Почему это навалилось на меня? С каких пор?
После того, как Кемп вышел из автобуса? Нет. Раньше. Мне двадцать пять, но
я прожила три жизни, а то и больше, я с ч и т а ю людей, а не думаю о
них, я не мечтаю о будущем, как другие, а просто программирую возможную
ситуацию, учитывая при этом допустимость недопустимого... Пол был
с и т у а ц и е й; теперь возникла определенная неожиданность в моих с ним
отношениях... Ну и что? Я не имею права на иллюзию. Их у меня вытравили.
Если я поддамся бабству, которое есть надежда, могу сломаться, запить,
превратиться в уличную шлюху...
"А ты и есть шлюха", - услышала она в себе и не сразу нашла слова,
чтобы возразить; первое, что пришло на ум - "необходимость жертвы", -
показалось бездоказательным; мало ли кто оказывался в таком же положении,
как она, но ведь они не искали выход в кровати с человеком, который носил
такую же форму, как и те, которые увозили в тюрьму папу с мамочкой.
"Тебе хотелось этого", - услышала она то, что раньше запрещала себе
слышать.
Нет, возразила она себе, мне не хотелось этого, не хотелось, не
хотелось, не хотелось!
И потому, как в голове слышалось только одно это испуганное и
жалостливое "не хотелось", ей стало ясно, что хотелось, что этот
холодноглазый, корректный и участливый Ганс с его цветами был уже давно
приятен ей, когда еще он только начал распускать хвост при "шоколаднике" и
"цветочнике", только он это делал достойнее, чем они, и умел скрывать
с в о е желание.
Криста сорвала с крючка полотенце, резко завернула кран, словно
испугавшись, что и он скажет что-то, растерлась докрасна, оделась, вышла в
комнату и, сев к столику, заказала Мадрид.
Роумэна дома не было.
Он очень плохо выглядел последние дни, подумала она. У него были
совершенно больные глаза. И он много пил. Нет, это не потому, что я стала
ему в тягость, я помню, как пил Грегори Уорк, когда не мог переступить
любовь к своей жене, как он тяготился нашими встречами, как он хотел быть
со мной и не мог себе этого позволить, потому что был не тетеревом, а
настоящим мужчиной, для которого самоотсчет начинался с сердца и разума, а
не со слепого животного влечения.
Как-то, сняв ее тонкие руки со своей шеи, он сказал Кристе:
- Соломка, наверное, я рано состарился, но я не могу лечь в постель с
женщиной, в которую не влюблен. Говорят, это случается с людьми, которым
стукнуло пятьдесят. Странно, мне тридцать четыре, но чувства у меня
стариковские. И пожалуйста, не говори, что пятьдесят - расцвет мужчины.
Пятьдесят лет - это начало заката, хотя он может быть очень красивым и
длительным, как в конце августа...
Почему я так часто вспоминаю Грегори? - спросила себя Криста. Я
видела его последний раз три года назад, на набережной Тэжу, неподалеку от
Эсторила, и была такая же осень, только там очень влажно, и было так же
тихо, как сейчас, в этой конуре, а мне было так же плохо, как сейчас...
Нет, сейчас еще хуже, потому что Пол очень похож на Уорка, он такой же
открытый и так же застенчив, даже просит отвернуться, когда раздевается...
Я вспомнила Грегори потому, сказала она себе, что письмо Пола было
адресовано тоже Грегори, какому-то Грегори Спарку, вот отчего я так часто
вспоминаю его...
Она не знала и не могла знать, что Грегори Спарк, друг Пола, работал
в Лиссабоне под фамилией Уорк, как, впрочем, и Спарк не мог догадываться,
что "соломка" была немецким агентом, а уж то, что именно она оказалась той
"веснушкой", которая принесла счастье Полу Роумэну - тем более.
Она не знала и не могла знать, что Пол Роумэн не отвечал на ее
звонки, ибо находился сейчас на конспиративной квартире, которая
поддерживала постоянную связь с Севильей, где за каждым ее шагом наблюдали
его люди.
ШТИРЛИЦ - XIX (ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________
Генерал Серхио Оцуп встретил его у порога; дверь была отворена; жил
он в громадной квартире, в самом центре старого Мадрида, в узком доме
начала прошлого века, на третьем этаже; запах здесь был - и это поразило
Штирлица - русским: ладан, старые книги и самовар, именно самовар с
сосновыми шишками, с особым т е п л о м, которое существовало для него
только в России.
- Заходи, заходи, хозяин барин, - сказал Оцуп по-русски, и эти слова
его, петербургский говор, смешинка в глазах, некоторая суетливость, как
предтеча дружеского застолья, свойственная именно русским, когда те
ожидают гостей, поразили Штирлица.
- Простите? - спросил он Оцупа непонимающе; его испанский после года,
прожитого в Мадриде, стал совершенно изысканным, - Что вы изволили
сказать? Я не понял вас...
- Так и не должны, - весело ответил Оцуп. - Это я по-родному говорю,
по-русскому, драпанул оттуда в восемнадцатом. Петечку звал с собою,
младшенького, а он Ленина фотографировал, не захотел, служил делу
революции. Он и поныне правительственный фотограф в Кремле, а я генерал у
Франко... Так-то вот... Разметало братьев, стоим друг против друга,
библейский сюжет! Раздевайтесь, милости прошу в дом. Сначала посмотрим
коллекцию, потом гости подойдут, перезнакомлю...
Музей начинался в прихожей, увешанной и заставленной хорезмскими
тарелками, старинным афганским оружием, керамикой из Бухары, индийскими,
резанными из кости слонами, обезьянами и когтистыми орлами.
- Восхитительная экспозиция, - сказал Штирлиц. - Я всегда считал, что
Бухара славится бело-голубыми цветами, а у вас, скажите на милость,
зелено-синие рисунки...
- Я не настаиваю на том, что это Бухара, - заметил Оцуп, внимательно
глянув на Штирлица.
- Джелалабад?
Оцуп даже всплеснул руками:
- Вы коллекционер?
- Я? Нет. Почему вы решили?
- По вашему вопросу. У меня бывали тысячи гостей, но никто никогда не
спрашивал о Джелалабаде...
- Хм, для меня Джелалабад тайна за семью печатями... Афганцы считают
себя пришельцами, некоторые интеллектуалы вообще говорят, что их племя
является потомком эллинов... Я бывал в Джелалабаде... Росписи, которые я
видел, а главное, рисунки, которые делали на базаре старцы, совершенно
поразили меня своим сходством с фаюмскими портретами... На смену маскам
древних египтян, которые приобщали умершего к вечной жизни, превращая его
в ипостась Озириса, пришло искусство римских завоевателей, с их
вертикальным скульптурным изваянием того, кто ушел, но тем не менее
постоянно живет в доме потомков... Но как это перекочевало в Джелалабад?
Почему я именно там увидел сдержанные, исполненные томительного зноя,
цвета Древнего Египта?
- Потому, видимо, - Штирлиц услыхал у себя за спиной густой, чуть
хрипловатый голос, - что миграция культур есть то главное, что подлежит
еще расшифрованию.
Оцуп согласно кивнул:
- Познакомьтесь, пожалуйста, господа... Доктор Брунн, доктор Артахов.
- Очень приятно, - сказал Артахов, протягивая Штирлицу большую, чуть
не квадратную ладонь. - По-русски меня зовут Петр Потапович.
- Очень приятно, - ответил Штирлиц, с трудом пожимая квадратную
жесткую ладонь.
- Пошли в комнаты, Петруша, - снова по-русски сказал Оцуп и сразу же
пояснил Штирлицу: - Нас тут мало, русских-то, каждым мигом дорожим, чтоб
по-своему переброситься, не обессудьте...
В первой комнате, заставленной огромными шкафами красного дерева,
оборудованными под музейную экспозицию, хранились русские складни:
крохотные, деревянные, скромные; иконы, убранные серебром.
- А здесь, - Оцуп распахнул дверь во вторую залу, - у меня самое
прекрасное, что есть. Милости прошу.
Он включил свет - яркие лучи ламп, направленных на стены, увешанные
иконами, стремительно высветили длинные глаза Христа, молчаливый взгляд,
обращенный на тебя вопрошающе и требовательно. Лица его были разными,
Штирлиц сразу же угадал ш к о л ы: уж не Феофан ли Грек в подлиннике
напротив меня? Откуда он здесь? Почему? Улица старого Мадрида, два
русских, один из которых генерал полиции, второй "Петруша", и
поразительная живопись Древней Руси.
Вопрос чуть было не сорвался с его языка, но он вовремя спохватился;
он не имеет права выказывать свое знание имени Феофана Грека; кто слыхал
здесь о нем?! Кто, произнося эти два слова, может ощутить, как разливается
сладкое тепло в груди?! Русский, кто же еще! А ты немец, сказал он себе.
Ты Макс фон Штирлиц, ты не имеешь права хоть в чем-то открыть свою
русскость, кто знает, может быть, именно этого и ждут. Кто? - спросил он
себя. Оцуп? Или доктор Артахов?
- Невероятно, - сказал Штирлиц, - я ощущаю торжественность Византии,
я слышу их песнопения...
- Никакая это не Византия, - насупившись, возразил доктор Артахов. -
Самая настоящая Россия-матушка... Не доводилось у нас бывать?
- Я проехал Советский Союз транссибирским экспрессом. В сорок первом,
- ответил Штирлиц. - К сожалению, в Москве пробыл только один день, - все
время в посольстве, был май, сами понимаете, какое время...
