характер, никакого шарма, груб, бестактен, совершенно беспомощен в
кровати...
Слушая тогда Кемпа, она вспоминала Ганса, то утро, когда он, лежа в
кровати, гладил ее по мокрой щеке и тихо говорил, как рвется его сердце за
родителей "белобрысика" (она тогда еще не красилась, волосы были, как
копна соломы), успокаивал ее, нежно шептал на ухо какие-то ласковые слова,
слушая которые Криста расслаблялась, будущее не казалось ей таким ужасным,
каким виделось с тех пор, как случилась трагедия с родителями.
А потом Ганс попросил помочь ему в его борьбе за несчастных стариков,
- "ты должна познакомиться с тем, кто по-настоящему виноват в их аресте;
это сдвинет дело с мертвой точки; мне будет легче говорить с теми
офицерами, от которых зависит их судьба". Она, конечно же, согласилась; он
устроил ей встречу с доцентом университета Олафом Ли; гестапо подозревало
его в связях с англичанами, надо было подвести к нему своего осведомителя;
Ли был человеком осторожным, знакомств чурался; все те, кто его окружал
ранее, были преданы ему и разделяли общее для норвежцев чувство глухой
ненависти к оккупантам. Криста ему понравилась, тем более он знал ее отца
и преклонялся перед талантом профессора; через две недели она сказала
Гансу, что не может больше, "он хочет, чтобы я легла с ним в кровать".
Ганс тогда долго молчал, потом принес вино и начал пить, наливая и ей одну
рюмку за другой; под утро он сказал - в кровати уже, кончив истязать ее:
"Я прощу тебе эту жертву... Если это поможет вернуть папу и маму, я прощу
тебе все, белобрысик"... Когда она вернулась к нему через два дня от Олафа
Ли, он всю ночь выспрашивал ее, как ей было с другим, любил ее
исступленно, а потом исчез, не попрощавшись. Той же ночью к ней постучался
незнакомый мужчина, говоривший по-норвежски с акцентом, сказал, что нужно
срочно собраться и уехать отсюда, потому что Ли схвачен во время
радиосеанса с Лондоном и его друзья считают ее виновной в провале,
возможна месть, надо поменять квартиру, "мы не бросаем в беде наших
друзей, особенно таких нежных и умных девушек, как вы". Он-то, этот Густав
Гаузнер, и стал ее р у к о в о д и т е л е м, он-то и устроил ей свидание
с мамой, которую перевели из гестапо в госпиталь; отца обещали отпустить
вскорости, после того как она закончит новую р а б о т у...
Она никогда не могла забыть, какая брезгливость к себе самой овладела
тогда ею; она увидела себя со стороны, словно свое отражение в зеркале, в
самые ее хорошие часы, когда она нравилась себе - особенно утром в
воскресенье, можно поваляться в кровати, зная, что скоро будет кофе и все
соберутся за столом, и папа будет рассказывать поразительные истории про
свои числа, а мама сделает прекрасные хрустящие тостики на маргарине, и
будет тихо и так н а д е ж н о, как нигде, только в воскресное утро бывало
ей так спокойно за столом с папой и мамочкой.
Она видела не себя даже, а какую-то женщину, невероятно, до ужаса на
нее похожую; женщина стояла возле зеркала в легкой пижамке, красно-голубые
цветочки по белому, и все в ее лице было прежним - веснушки, вздернутый
нос, ямочка на подбородке, но это же не я, думала она тогда, я не могу
быть ею, этой гадкой п о д с т и л к о й.
А почему? - услыхала она тогда чей-то тихий вопрос.
Потому что, ответила она, никто не видел, как я ревела в ванной,
когда выходила от этого несчастного Ли, как я просила у бога прощения за
то, что свершаю, как я перечитывала Библию, только бы найти оправдание
себе, и я находила это оправдание, ибо заповедь гласила, что отца и мать
надо возлюбить превыше всего, а если есть любовь, тогда можно пойти на
все, только бы спасти тех, кто дал тебе жизнь, а сейчас подвержен муке.
Нет, возразил ей голос, совсем не похожий на ее собственный, это не
оправдание. Ты должна была торговаться, как женщина на базаре, ты обязана
была сказать: "Как только мамочка и папа придут домой, я выполню все, что
я должна для вас выполнить, но я отдам свою честь лишь тогда, когда жизнь
тех, кого я люблю, будет спасена".
Она тогда пошла в церковь, провела там целый день, вымаливая себе
прощение, уговаривала себя, что прощение отпущено ей, но в самой
сокровенной части своей души не верила этому, и то, что она не верила себе
самой, было самым ужасным, просто невыносимым. Она вернулась домой и
приняла двадцать таблеток снотворного и засыпала, чувствуя какое-то
счастливое успокоение, особенно когда написала: "Папочка и мамочка, я
мечтаю, чтобы мы там увиделись, но я сделала все, чтобы вы т у д а пришли
как можно позже".
Но первым, кого она увидала, был Гаузнер, склонившийся над нею в
больничной палате, - с черными кругами под глазами, заросший щетиной,
сильно постаревший. Он тогда погладил ее по щеке, вздохнул и сказал:
"Никому из нас не дано уйти от своей судьбы, девочка; смертью, как и
жизнью, распоряжаемся не мы, а наш рок, и поступать можно только так, как
велит судьба; ее нельзя обмануть".
- Плохо себя чувствуете? - спросил Блас. - Устали с дороги?
- Нет-нет, - ответила Криста. - Просто я думаю, о чем бы вас
попросить... Мне очень многое рассказали о Севилье, я должна посмотреть
фабрику, где работала Кармен, католическую академию, она вроде бы связана
с экспедицией Колумба, арабские улочки, архитектуру семнадцатого века,
особенно в старом городе, библиотеку и еще десяток мест, я даже забыла их
названия...
- Напомним, - ответил Блас. - С чего бы хотели начать?
- Мне все равно. Вы же мой гид.
- Я бы начал с того, с чего хотят начать все мужчины, - усмехнулся он
и поднял бокал. - За ваш приезд в Севилью.
- Спасибо, - ответила она и сделала маленький глоток тяжелого,
черно-красного вина.
- Специального интереса у вас нет?
Криста не поняла, удивилась:
- То есть?
- Ну, какие-нибудь фирмы, занятные люди, университет...
- Нет-нет, меня это совершенно не интересует.
- Как устроились?
- Вполне сносно.
- В отеле?
- Да.
- Как называется?
- "Мадрид".
- Это сарай, а не отель. Лучше вам переселиться в ателье моего друга
Витторио. Он сейчас пишет в Малаге, прекрасная мансарда, есть телефон,
старый район, там вам будет приятнее.
- Нет-нет, спасибо. Я уже сказала в Мадриде, где поселилась. Туда
могут звонить.
- Нет ничего проще оставить портье ваш новый номер, - заметил Блас. -
Впрочем, как знаете. Дело гида - предлагать, возможность гостей -
отказываться от предложений...
- Когда мы должны быть в "Лас пачолас"?
- Это зависит от вас.
- Нет, это зависит от начала концерта, который там дают фламенко.
- О, это будет ночью.
- Тогда у меня есть время принять душ?
- Конечно.
- Я могу не переодеваться?
Он посмотрел на нее, ничего не ответил, пожал плечами - они у него
были крепкие, налитые, но все равно в них угадывалась женственность,
слишком покатые; у Пола они сухие и квадратные, словно рубленные топором,
и глаза у него очень холодные, хотя жгуче-черные; они у него теплеют
только перед сном, а еще, когда он смотрит на меня ранним утром... А у
этого глаза тают, как топленое масло. И ладони, наверное, потные.
- Едем? - спросил Блас. - Или хотите еще вина?
- Лучше потом.
- Как знаете, - ответил Блас, положил на серый мрамор столика купюру,
крикнул старику, стоявшему за баром, чтобы сдачу он оставил себе, и,
пропустив Кристу перед собой, вышел на улицу.
- А у вас жарко, - сказала она. - Странно, ноябрь - и такая жара.
- Это задул ветер из Африки. Очень опасный ветер.
- Почему?
- В Вене его называют "фен"... Если муж убивает жену в пору, когда
дует фен, ему смягчают наказание. Шоферов, совершивших катастрофу, вообще
освобождают от наказания. Этот ветер очень действует на психику... Наши
женщины сразу же беременеют в пору фена, он будит желания...
- Хорошо знаете Вену?
- Нет. Просто люблю читать. Вообще-то испанцы предпочитают слушать...
У нас все невероятно обожают внимать рассказчикам, а вот я какой-то дурной
испанец, обожаю читать, наверное, оттого, что никому не верю, только себе.
Он как-то артистически взмахнул рукой, таксист заметил его жест
издали, так же артистически и рисково с в а л и л к тротуару, распахнул
дверь и произнес невероятно длинную фразу.
- Садитесь, - сказал Блас, пропуская Кристину первой.
- А что вам сказал шофер? - спросила она.
- Вы очень подозрительны, - заметил Блас, тесно придвинувшись к ней.
- Скорее любопытна.
- Подозрительны, не спорьте, я чувствую женщин, - сказал Блас, и по
тому, как он это сказал, Криста сразу же поняла, что он совершенно не
чувствует женщин; уметь с ними спать еще совсем не значит чувствовать их.
Мужчины наивно полагают, что чем неистовей они любят женщину в постели,
чем более они властны с ней, тем сильнее она к ним привязывается,
становясь кошкой, дворовой сучонкой или курицей, смиренно семенящей за
дурнем с гребешком. Бедные мужчины, они совершенно забывают о любви
лебедей или тигров! Что делать, не все они любят читать, то есть
прикасаться к первоисточнику знания; большинство, этот Блас прав,
предпочитают слушать рассказчиков, а те повторяют то, что им рассказывали
старшие друзья, а ведь любой рассказ - это искажение представлений...
Никогда еще необходимость в обыкновенной нежности не была столь потребна
женщине, как в этот жестокий век. Физиология превалирует, лишь если
женщина совершенно лишена интеллекта, тогда ее чувства ближе к животному,
чем к человеку. И еще такие женщины лишены фантазии, той спасительной
ипостаси человеческого духа, которая только и может гарантировать счастье
подле мужчины в два раза старшего, и, наоборот, обречь на мучения рядом с
молодым атлетом...
...Она всегда помнила лицо старого англичанина, к которому ее подвел
Гаузнер; через него она должна была познакомиться с Грегори Уорком,
американским дипломатом, работавшим в Лиссабоне, - немцы дали слово, что
отец придет домой сразу же после того, как она подружится с Уорком, тот
жил в Португалии один, без семьи, очень тосковал.
Англичанин утащил ее в номер, прервав ужин; раздевал трясущимися
руками, сопел, шаркал ногами, в кровати был похож более на борца, чем на
любовника, ей было плохо с ним, она всегда помнила Ганса, он научил ее
быть женщиной, она совершенно теряла разум, когда он целовал ее левое
плечо и тоненькую косточку ключицы.
- Не надо так сильно, - попросила она англичанина, - на меня это не
действует, моя эрогенная зона вот тут, - она тронула свое плечо.
Англичанина тогда перекосило от ярости, он ударил ее по щеке, сказал,
что она паршивая проститутка, и ушел из отеля. К Грегори Уорку ей пришлось
идти самой, она делала все, что могла, но в кровать его уложить не сумела,
а ведь от этого зависела жизнь папы, только от этого и ни от чего иного,
так сказал Гаузнер, дав ей клятву офицера сделать для отца все после того,
как она, в свою очередь, выполнит то, что ей было поручено.
- Хотите курить? - спросил Блас.
- Спасибо. Я курю, только когда пью. Шофер сказал что-то неприличное?
Отчего вы не перевели мне его тираду?
- Я думал, вы забыли об этом... Вы как-то странно проваливаетесь в
себя... Я думал, вас это больше не интересует... Нет, шофер не сказал
ничего неприличного... Просто он из Пасальи, это такой район в горах по
направлению к Херес-де-ля-Фронтера, там мужчины очень велеречивы, вместо
"пойдемте" они говорят: "не сочли бы вы возможным выделить из своего
драгоценного времени хотя бы минуту и, если, конечно же, это никак не
