все-таки родная почва дисциплинирует, чужая - разбалтывает; дети, которые
воспитывались в доме богатых родственников, да еще за границей, теряют
безусловное следование традициям, это печально".
Впрочем, как-то подумал он, такого рода мнение противоречит нашей
расовой теории; по фюреру - любой немец остается немцем, где бы он ни жил,
в каком бы окружении ни воспитывался; кровь не позволяет ему потерять
себя. Почва, повторил Мюллер, здесь другая почва, хоть кровь немецкая. А
что такое почва? Мистика, вздор. Песчаник или глина. Здесь другие передачи
радио; сплошь танцевальная музыка; даже мне хочется двигаться в такт ее
ритму; здесь другая еда, такого мяса я не ел в рейхе; на стол ставят
несколько бутылок вина и пьют его, как воду, - постоянное ощущение
искусственной аффектации сказывается на отношениях людей, это не пиво с
его пятью градусами, совсем другое дело. Они читают американские,
французские и мексиканские газеты; живут рядом с англичанами, славянами и
евреями, здороваются с ними, покупают в их магазинах товары, обмениваются
новостями, постоянная диффузия, она незаметна на первый взгляд, но
разлагающее влияние такого рода контактов очевидно.
Он успокоился тогда лишь, когда маленький "дорнье" приземлился на
зеленом поле рядом с особняком; молчаливый летчик приветствовал его резким
кивком - шея будто бы потеряла на мгновение свою устойчивую мускулистость,
не могла более удерживать голову; Мюллеру понравилось это; видимо, летчик
не так давно из рейха. Тростхаймер помог ему сесть в маленькую кабину,
справа от пилота.
- Счастливого полета, Рикардо! Я убежден, что в том месте, куда вы
летите, вам понравится по-настоящему.
Когда самолет, пробежав по полю какие-то сто метров, легко оторвался
от земли и резко пошел в набор высоты, Мюллер спросил:
- Куда летим?
- В горы. За Кордову. Вилла Хенераль Бельграно. Это наше поселение,
практически одни немцы, прекрасный аэродром, дороги нет, приходится
добираться лошадьми, каждый грузовик там - событие, так что ситуация
абсолютно контролируема.
- Прекрасно. Сколько туда километров?
- Много, больше тысячи.
- Сколько же времени нам придется висеть в воздухе?
- Мы сядем в Асуле. Там наши братья, заправимся, отдохнем и двинемся
дальше. Возле Хенераль-Пико пообедаем, затем возьмем курс на Рио-Куарто,
неподалеку оттуда заночуем: горы, тишина, прелесть. А завтра, минуя
Кордову, пойдем дальше; можно было бы допилить и за один день, но
руководитель просил меня не мучить вас, все-таки висеть в небе десять
часов без привычки - нелегкая штука.
- Сколько вам лет?
- Двадцать семь.
- Жили в рейхе?
- Да. Я родился в Лисеме...
- Где это?
- Деревушка под Бад-Годесбергом.
- Давно здесь?
- Два года.
- Выучили язык?
- Моя мать испанка... Я воспитывался у дяди... Отец здесь живет с
двадцать третьего.
- После мюнхенской революции?
- Да. Он служил в одной эскадрилье с рейхсмаршалом. После того как
фюрера бросили в застенок, именно рейхсмаршал порекомендовал папе уехать
сюда, в немецкую колонию.
- Отец жив?
- Он еще работает в авиапорту...
- Сколько ж ему?
- Шестьдесят. Он очень крепок. Он налаживал первые полеты через
океан, из Африки в Байрес...
- Куда?
- Буэнос-Айрес... Американцы любят сокращения, экономят время, они
называют столицу "Байрес". Приживается...
Мюллер усмехнулся:
- Отучим.
Пилот ничего не ответил, глянул на группенфюрера лишь через минуту, с
каким-то, как показалось Мюллеру, сострадательным недоумением.
- Вы член партии?
- Да. Все летчики должны были вступить в партию после двадцатого
июля.
- "Должны"? Вы это сделали по принуждению?
- Я не люблю показуху, все эти истерики на собраниях, лизоблюдские
речи... Я Германию люблю, сеньор Рикардо... С фюрером, без фюрера,
неважно...
- Как вас зовут?
- Фриц Циле.
- Почему не взяли испанское имя?
- Потому что я немец. Им и умру. Я был солдатом, мне нечего скрывать,
за каждый свой бомбовый удар по русским готов отвечать перед любым
трибуналом.
- А по американцам?
- Америка далеко, не дотянулись... Болтали о мощи, а как дело
коснулось до удара, так сели в лужу...
- Отец состоял в партии?
- Конечно. Он старый борец, ветеран движения.
- Дружите с ним?
- А как же иначе? - пилот улыбнулся. - Он замечательный человек... Я
преклоняюсь перед ним. Знаете, он готовил самолеты французам, которые шли
из Байреса на Дакар... Очень любил одного пилота, Антуана Экзюпери, нежен,
говорит, как женщина, и смел, как юный воин... Отец работал с ним по
заданию, надо было понять, не военные ли открывают эту трассу под видом
пассажирских самолетов, рейхсмаршала это очень интересовало, вот отец и
получил указание с ним подружиться... Отец говорит, он книжки какие-то
писал, этот Экзюпери, не читали?
- Даже не слышал.
- Очень много рассказывал, доверчив, отец говорит, как ребенок,
ничего не стоило расшевелить... Пьяница, конечно, как все французы...
Бабник... Отец пытался найти его в концлагерях, думал, сидит после
поражения Франции... Так вот он рассказывал папе, что высшее наслаждение
лететь через океан одному, ты, небо и гладь воды... Я его понимаю, в этом
что-то вагнеровское, надмирное... Странно, что это мог почувствовать
француз...
- А Гюго? - усмехнулся Мюллер. - Бальзак? Мопассан? Золя? Они что, не
умели чувствовать?
- Я не люблю их. Они пишут как-то облегченно. А я предпочитаю думать,
когда читаю. Я люблю, чтобы было трудно... Когда мне все видно и ясно,
делается неинтересно, словно обманули. Писатель особый человек, я должен
трепетать перед его мыслью...
- Он должен быть вроде командира эскадрильи, - вздохнул Мюллер.
Фриц обрадовался:
- Именно так! Необходима дистанция, во всем необходима дистанция!
Иначе начинается хаос...
"Откуда в нем эта дикость, - подумал Мюллер. - Не вступал в НСДАП,
оттого что не нравилась истерика на собраниях, значит, что-то чувствовал,
самостоятелен. Почему же такая тупость и чинопочитательство, когда
заговорил о писателе? Тебе это не по нутру? - спросил он себя. Не лги,
тебе это очень нравится, а особенно то, что мы летим над безлюдьем, ни
одного дома, какое же это счастье - одиночество..."
- Знаете, а было бы славно, долети мы с вами до этой самой Виллы
Хенераль Бельграно без ночевки на промежуточных пунктах...
- Не устанете?
- Нет, я хорошо переношу полет.
- Зато я устану. Нам запрещено лететь на этих малютках больше
восьмисот километров. Тем более ночью...
- А что такое Асуль?
- Не знаю. Мы сядем на аэродроме нашего друга, он руководит
химическими предприятиями, живет в Байресе, здесь у него дом, земля,
аэродром и радиостанция... Дом очень хороший, я ночевал там, прекрасная
музыка, бассейн, лошади...
- Кого-нибудь везли?
- Даже если бы это было и так, я бы не ответил вам, сеньор Рикардо. Я
дал клятву молчания. Простите, пожалуйста.
- Нет, нет, молодчина, Фриц... Просто мне не терпится оказаться на
месте, понимаете?
- Понимаю. Попробуем. Если я почувствую, что могу лететь, - полечу.
Только надо запросить центр, позволят ли мне продолжать путешествие без
отдыха.
- Да, конечно, все надо делать как положено. Не думайте, что я толкаю
вас на нарушение инструкции.
- Это не инструкция. Это приказ.
- Тем более. А как зовут хозяина аэродрома в Асуле?
- Под Асулем. Километров пятнадцать, не долетая до города. Я не знаю,
как его зовут. Лишнее знание обременяет. Хочу жить спокойно. Пережду
трудные времена, скоплю денег и вернусь в Германию.
- Как скоро?
- Думаю, года через два всех солдат будут просить вернуться.
- Да? Экий вы оптимист. Прямо-таки зависть берет. Молодец. Буду рад,
если вы не ошибетесь в расчетах.
Фриц снова улыбнулся своей мягкой улыбкой, столь странной на его
лице:
- Так ведь не зря я здесь летаю...
Человеком, который встретил Мюллера на зеленом поле аэродрома, возле
маленького домика радиостанции, построенного чисто по-баварски, с мореными
бревнами, которые держали каркас, был СС штандартенфюрер профессор Вилли
Курт Танк, шеф конструкторского бюро "Фокке-Вульф"; они были знакомы с
лета сорок третьего, когда Мюллер приехал на озеро Констанц, где
располагалась штаб-квартира фирмы, чтобы обсудить с Танком возможность
использования на работе ряда французских и чешских инженеров, арестованных
гестапо за участие в Сопротивлении и находившихся в концентрационных
лагерях рейха.
Договорились, что инженеры будут использованы по назначению, на
определенный срок, не больше года, потом их следует ликвидировать, дабы не
произошла утечка информации.
Танк тогда заметил: "Мне сразу будет ясно, кто на что способен; те,
которые не имеют идеи, могут быть ликвидированы сразу же; месяц, от силы
два совершенно достаточный срок, чтобы разобраться в их потенциале. А к
наиболее талантливым надо относиться по-хозяйски; давайте подумаем, как
можно их обратить в нашу веру".
...Танк вскинул руку в нацистском приветствии; Мюллер, испытав в себе
поющую радость, обнял его; они постояли недвижно, замерев; Танк вытер
глаза ладонью, кивнул на домик радиостанции:
- Там накрыт стол, Рикардо...
- Спасибо... Как мне называть вас?
- Доктор Матиес. Я главный инженер завода военной авиации в Кордове,
вполне легален, прилетел, чтобы засвидетельствовать вам мое уважение и
рассказать кое о чем.
Стол в особнячке был накрыт на две персоны: колбасы, немецкое пиво,
жареное мясо, ветчина холодного копчения, много зелени, фрукты.
Пилота, объяснил Танк, покормят в доме; он принадлежит Людовиго
Фрейде, видимо, вам знакомо это имя, его десантировали сюда в тридцать
пятом, теперь он аргентинский гражданин, возглавляет партийную организацию
центра территории.
За обедом Танк рассказал, что вокруг него уже объединен штаб
теоретиков:
- Авиастроители, физики, расчетчики - все они живут в Кордове,
работают на нашем заводе; охрана аргентинская, иностранцев не подпускают,
американский посол Браден просил Перона устроить экскурсию на наше
предприятие, полковник отказал. Конечно, скандал, шум, но ведь это - конец
света, сюда не дотянешься... В особом конструкторском бюро я собрал Пауля
Клайнеса, Эрика Вернера, Йорга Неумана, Реймара Хортена, Отто Беренса,
Эрнста Шлоттера... Вы встречали их и у меня, на "Фокке-Вульфе", и в
Пенемюнде, у Вернера фон Брауна. Часть людей, которые работали с
заключенными, вынуждены взять здешние имена - Алваро Унеццо, Энрике
Веласко, красиво звучит, а? Так что дело теперь за вами, политиками...
Мюллер медленно опустил вилку, не донес до рта; нахмурился; впервые в
жизни его назвали "политиком"; он не сразу понял, что слово это было
обращено к нему, отныне он, Мюллер, не кто-нибудь, а политик!
- А чего-нибудь покрепче пива у вас нет? - спросил он.
- О, конечно, просто я думал, что в полете может болтать, не
предложил...
Танк поднялся, открыл деревянный шкафчик, какие обычно стоят в
альпийских деревнях, принес "корн", налил Мюллеру маленькую рюмку, чуть
плеснул и себе: он не пьет, кажется, поражена печень, вспомнил Мюллер, он
и в Германии не пил, я заметил, как он тогда вместо айнциана' тянул
минеральную воду, причем делал это очень ловко; то, что Танк пил воду,
заставило тогда Мюллера поставить ему на квартиру аппаратуру прослушивания
